ГЛАВА 78

ГЛАВА 78

Праздник Пасхи у христиан означает торжество жизни над смертью (а потому понятны чувства радости у них), обещающее всем вечную жизнь при исполнении заповедей Божьих. Праздник Пасхи особенно чтится народом и называется им «праздник из праздников». Во всех местах России, где живут христиане, справляется торжественно, но в Москве его справляют необычайно торжественно и даже с особым благоговением и чувством, чем в других городах России.

Во времена моего детства первый удар колокола в 12 часов пасхальной ночи производился с колокольни Ивана Великого в Кремле, и только после этой благовести Москва почти единовременно наполнялась звуками от благовести со всех многочисленных московских церквей. Начинался крестный ход. Плавно, в строгом порядке, под наблюдением самих молящихся, выносили из церквей высокие хоругви, несомые тремя людьми, за ними несли образа, запрестольный крест, шло духовенство, облаченное в дорогие золотые и серебряные ризы, во главе с певчими, поющими: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангелы поют на небесах…»

У священников в одной руке кадило, испускающее ароматный запах ладана, а в другой — золотой крест со свечой, обвитые живыми цветами, диакон с большими свечами, и вся толпа молящихся с открытыми головами, имеющие в руках зажженные свечи, сопровождала крестный ход вокруг церкви. Шествие сопровождалось иллюминацией, бенгальскими огнями и веселым перезвоном церковных колоколов. Крестный ход, обойдя кругом церкви, останавливался перед закрытыми дверями храма; священник, подняв крест со свечой, громогласно произносил: «Христос воскресе!» Толпа богомольцев, как один человек, отвечала: «Воистину воскресе!» — и это повторялось три раза. После чего двери храма распахивались и в том же порядке: хоругви, иконы, певчие и духовенство входили в храм, где священник опять возглашал: «Христос воскресе!» — и опять вся толпа одним голосом отвечала: «Воистину воскресе!» Когда двери храма перед входом духовенства отворялись, то все церковные паникадила со свечами, обвитые пороховыми нитками, зажигались, наполняя храм светом от многочисленных свечей. Вся церковная служба совершалась торжественно и благоговейно, и все молящиеся были в особо торжественном настроении. В пасхальную ночь почти все жители Москвы были на ногах, можно смело сказать: из всех православных жителей первопрестольной оставались в доме лишь прикованные к кровати болезнью да лица, обязанные своим служебным положением оставаться дома; все остальные шли в храмы, за неимением там мест стояли на папертях и на улицах; многие, преимущественно дворяне, чиновники, ходили в домовые церкви, где можно было снимать пальто, калоши и стоять в церкви, где не было так жарко; другие ходили в монастыри, и все храмы были переполнены молящимися, многие ходили в Кремль, чтобы посмотреть и испытать на себе то чувство торжественности при массе, быть может, десятков тысяч людей, присутствующих на площадях Кремля.

Назначенный генерал-губернатором в Москву великий князь Сергей Александрович при первом празднике Пасхи был в Кремле со своей женой великой княгиней Елизаветой Федоровной; как мне пришлось слышать от осведомленного лица, великого князя все виденное и слышанное сильно поразило и растрогало, о чем он рассказал государю при первом же с ним свидании. Государь тоже пожелал испытать это торжественное настроение и обещался как-нибудь приехать в Москву на Страстной неделе, где будет говеть и пробудет часть пасхальной недели.

Я хорошо не припомню год приезда в Москву государя, но думается, что это было либо в 1902, либо в 1903 году1. Мне пришлось быть во дворце на высочайшем выходе царя из внутренних покоев дворца во дворцовую церковь; присутствовал на этом выходе как представитель московского купечества в числе трех лиц, фамилии остальных двух я не помню.

Государь с государыней за 10–15 минут до 12 часов вышел в залу, где собрались все придворные во главе с великими князьями, министрами и другими знатными особами. Прежде чем государь вышел в залу, ему предшествовала масса придворных: обер-шталмейстеров, обер-гофмейстеров, камергеров, камер-юнкеров, скороходы, арапы. У меня от всего этого зрелища помутилось в глазах, и так как проход этот был довольно скорый, то в моей памяти осталось довольно смутное понятие, а потому рассказать о нем в подробности не могу; но только, признаюсь, мне это шествие казалось театральным, и оно зрению моему доставило удовольствие без всякого влияния на мою душу. Правда, немного было для меня странным в конце XIX столетия видеть арапов, скороходов, камергеров с ключами на фраке, обер-шталмейстера с жезлом, гордо шествующего, чувствующего, как будто совершает крупное дело. Разнообразие красивых мундиров, орденов, лент рябило в моих глазах. Шествие это прошло через анфилады громадных зал, наполненных высокопоставленными лицами, за исключением нас, трех купцов, стоящих в самой последней зале2 в своих черных фраках, и, кажется, я один из них имел самый маленький орден Станислава 3-й степени и бухарскую Золотую звезду, так что мы трое были черными пятнами среди поражающего блеска и величия.

Наше черное пятно трех фрачников невольно обращало внимание всех звездоносцев. Государыня Александра Федоровна тоже обратила на нас внимание и, улыбаясь, что-то сказала государю, показывая глазами ему на нас.

Государь и государыня вошли в дворцовую церковь, за ними вошли туда великие князья, великие княгини с княжнами, придворные дамы, министры и другие наиболее важные чины, но многие остались в зале из-за недостатка места в церкви, в том числе были и мы, трое фрачников.

Какой-то из важных придворных вышел из церкви и сообщил всем оставшимся, что если кто желает быть в церкви, то по внутренней лестнице дворца может спуститься в церковь Двенадцати Апостолов3, примыкающую к дворцу. Благодаря этому указанию мы покинули залу, где нам было указано место, и прежде всего я отправился на балкон дворца, откуда открывалась чудная панорама на все Замоскворечье и на кремлевскую Ивановскую площадь. Все кремлевские площади представляли сплошную массу людей, стоящих с непокрытыми головами и держащих в руках зажженные свечи.

В гуще толпы возвышались блестящие хоругви изо всех кремлевских церквей, плавно колыхаясь, как бы плыли среди несметной толпы народа. Зрелище передо мной открылось удивительное и поражающее: с многочисленных церквей с их иллюминированными колокольнями неслась торжественная благовесть, своим приятным звоном наполняя весь город. Возглас священников «Христос воскресе!» не был слышен на балконе дворца, но ответ народа прогремел могущественно и величественно: «Воистину воскресе!» Я заметил, как у некоторых важных особ, стоящих тоже на балконе, отразилась на лицах эта величественная картина, и даже заметил у одного из них слезы на глазах.

Налюбовавшись на балконе на эту дивную картину, пошел в собор Двенадцати Апостолов, где простоял заутреню и часть обедни, после чего вернулся в залу, где было указано нам быть. Придворные, утомленные стоянием в церкви, оттуда выходили, садились в зале, где мы стояли, вели очень громко разговор между собой, хохотали. Вышел какой-то из церкви придворный и, обратясь к нам, раздраженным голосом сказал: «Разве можно так громко разговаривать и смеяться, когда в церкви идет служба, да еще в присутствии государя, ведь в церкви все слышно, нужно уметь прилично себя держать!» Что мы — трое фрачников — могли на это ему ответить? Мы понимали, что хотя обращение было к нам, но выговор относился к звездоносцам, сидящим и хохочущим. Только придворный ушел обратно в церковь, как наши звездоносцы опять громко заговорили и захохотали. Опять явился он же и сделал опять внушительный выговор нам, стоящим тихо с полным сознанием своего ничтожества среди звездоносцев. Как [только] ушел придворный, опять повторилось то же самое: сидящие заговорили громко и захохотали; тогда мы уже не выдержали, не желая иметь третьего выговора, покинули залу, отправились осматривать залы, где были накрыты столы для разговения. Во всю длину длинных столовых стояли накрытые столы, уставленные приборами и бронзовыми вазами, изображающими лебедей с распущенными крыльями, с хрустальными тарелками, наполненными апельсинами. Больше на столах ничего не стояло. Я подумал: у купцов пасхальный стол украшается лучше и изобильнее, и решил ехать домой, не дождавшись разговения во дворце, с сидением с напыщенными звездоносцами, каждый имел из них не менее двух звезд. Хорошо бы я себя чувствовал среди них! Да и, думаю, звездоносцы не были бы довольны моим соседством.

Государю и государыне очень понравилось это пребывание их на Пасхе в Москве, они приехали еще раз, а быть может, и несколько раз, я уже теперь не помню.

По окончании церковной службы улицы наполнялись народом, сгущенной массой выходящим из церквей, рассыпаясь веером по разным сторонам, с зажженными свечами, с несением больших узлов с освященными пасхами, куличами и яйцами. Встречая кого-либо из своих знакомых, весело христосовались, снимая шапки, здесь же на улице. Как бы ни был богат и именит купец, считал непременным делом христосоваться со всеми своими домочадцами, и уже у ворот своего дома — с дворником, ожидавшим возвращения хозяев, а также с лакеем или с горничной, отпиравшей парадную дверь.

На накрытом столе в столовой, уставленном всевозможными колбасами, окороками, помещались посередине стола принесенные из церкви освященные куличи, пасхи и яйца, с них-то прежде всего начиналось разговение. Кладя на тарелку кусок кулича и пасхи, крестясь, старики говорили: «Господь привел встретить светлый праздник!»

В продолжение всей пасхальной недели с утра до 4 часов дня [праздник] сопровождался веселым перезвоном во всех церквах.

На второй день Пасхи ездили на могилки родителей и оставляли на них яйца, как бы христосуясь с ними.

Годы текли, купечество богатело, строило вместо своих старых домов с антресолями и мезонинами роскошные палаццо-дворцы, с громадными зеркальными стеклами в окнах, но вместе с этим заметно отпадали многие добрые, сердечные обычаи: некоторые перестали посещать свои приходские церкви, ходили или ездили в домовые, где они могли стоять без пальто и калош, блестя своими нарядными костюмами: мужчины во фраках или в смокингах, женщины в бальных костюмах, увешанные бриллиантами и живыми цветами, с удовлетворенным тщеславием о произведенном эффекте на остальных молящихся; приезжая домой, уже не христосовались со всей своей дворней; в роскошно обставленной столовой, залитой электрическим светом, со столом, обставленным окороками, фаршированными свиными головами, разными ценными колбасами, сырами, с корзинами пахучих живых цветов, стояли пасхи шоколадные и сырные и куличи из лучших кондитерских, но разговляться начинали не с пасхи и куличей, принесенных из церкви, а с кондитерских, которые своим видом были более привлекательны, а некоторые даже с еще теплой ветчины, вкусно источающей из себя струйки сока, запивая дорогими иностранными винами.

На лицах таковых не проявлялась духовная радость от великого праздника, а лишь проявлялось самодовольство от счастливой возможности исполнения обычая в такой роскоши.

Считалось неприличным не христосоваться с человеком, говорившим вам: «Христос воскресе!» — и отвечая ему: «Воистину воскресе!», лобызались троекратно; на улице, в театрах, в трактирах никого не удивляло, когда приходилось видеть христосовавшихся.

В описываемое мною время продукты питания стоили очень дешево, теперь кажется невероятным, что для теста куличей хозяйки имели специальные корыта и клали в него неимоверное количество яиц и русского масла. Причем в Москве пасхой назвалась творожная, и, как я помню, в пасху весом в десять фунтов клали яичных желтков 20 штук. Изготовление пасхи происходило в Страстную субботу, понятно, привлекало всех детей присутствовать при этом, как бы помогать протирать творог, потом втирать в творог сливочное масло, а вместе с тем — при ослаблении внимания у старших — запихивать в рот вкусную массу. В 1919 году мне пришлось впервые встречать Пасху на Украине у моей хозяйки, у которой снимал комнату. Как-то потом, при разговоре с ней, я выразил восхищение ее куличам. Она мне ответила: «Это что за пасха? Вот если бы вы попробовали, которую делала раньше, когда продукты были дешевые, я клала в пасху по пятьсот штук яиц, а теперь положила только пятьдесят яиц». Я понял, что она говорит про пасху творожную, у меня вырвалась невольно фраза: «Ну не много ли вы сказали?» Она покраснела и злыми своими зелеными глазами презрительно окинула меня и прошипела: «Я никогда не вру!» И больше месяца со мной не говорила, тем она наказала меня за мое незнание, что пасха на Украине называлась по-московски куличом.

Пишу о Пасхе свои воспоминания как раз во время Пасхи 1935 года, невольно бросается в глаза разница цен продуктов нынешнего года с описываемым периодом старого довоенного времени. Ведро молока можно было купить по 40 копеек, а в данное время 40 копеек стоит стакан; яйцо стоило раньше 1 копейку, а теперь 1 рубль, и все остальные продукты в таком же роде.

Когда я доканчивал главу о празднике Пасхи, ко мне приехала моя родственница и рассказала, смеясь, про своего одиннадцатилетнего сына-пионера, которому она вздумала рассказать о встрече Пасхи и, одним словом, рассказала почти все то же, что я описал; он слушал внимательно, с удивлением и потом сказал: «Ну и заливаешь ты, мама! Можно ли поверить всему этому, ведь для всех этих вкусных вещей нужны громадные средства?»

Троицын день отмечался тем, что в церковь к обедне ходили все с цветами, а если в то время полевых цветов не было, то с ветками зеленой березы. В домах все комнаты украшались молоденькими березами: в углах, где висели иконы, около кроватей и вообще везде по возможности, где только можно березки было поставить. Покупали березки у крестьян целыми возами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.