ГЛАВА 71

ГЛАВА 71

В жизни московского купечества певческие капеллы играли довольно большую роль.

В период молодеческого разгула, или же во время особой душевной тоски, или по необходимости угостить людей, нужных для дела, — куда ехать? Ехали в рестораны, где имеются хоры с красивыми изящными женщинами, с непринужденными разговорами — все это с выпитым вином кружило головы купцов.

Многие из купцов поженились на певичках, другие жили гражданским браком, имея законную жену, но не будучи счастливы с нею.

Один из хоров, особо популярный среди купечества, был хор Анны Захаровны Ивановой1.

Когда я познакомился с А. З. Ивановой, она была уже немолодой женщиной, скромно, но с достоинством себя державшей. Купечество ее любило и ей доверяло, уверенное, что во время загула их она постарается сохранить их и не доведет до скандала.

Мне однажды пришлось угостить своего большого покупателя Ф. А. Разоренова, о котором я писал в своих записках. В отдельный кабинет был приглашен хор Ивановой, с хором она пришла сама, причем сказала, что нарочно пришла, когда узнала, что в кабинете находится Ф. А. Разоренов, ее старинный приятель, с которым в молодых годах веселилась. Было заметно, что и Разоренову было приятно встретить ее и вспомнить прожитое счастливое время. Разговаривая друг с другом, встряхивая свои воспоминания, между прочим Анна Захаровна рассказала о случае, бывшем с Федором Алексеевичем.

Федор Алексеевич был широким человеком, а в загуле делался просто необузданным, когда ему, как говорят, «вожжа попадала под хвост» — здесь уже шло все на дуван, деньгами сорил без счета. В таком состоянии он оказался в трактире, где пел хор Ивановой, пошел дым коромыслом: смотрите, каков Разоренов!

Анна Захаровна, видя его в таком состоянии, решила незаметно от него и его пьяных компаньонов по разгулу отобрать имеющиеся с ним большие деньги, сняла золотые часы с цепочкой и дорогой перстень и все спрятала. Компаньоны Разоренова потащили его докучивать еще в какое-то злачное место.

На другой день Разоренов, очухавшись от пьяного угара, не нашел денег и вещей, был этим поставлен в весьма неприятное положение: деньги, бывшие с ним, были общие с его братом и предназначались для известной цели. Как ему быть? Что он может сказать брату?

В это время к нему входит посланный от Анны Захаровны с просьбой немедленно к ней зайти по очень важному делу. Он же это приглашение понял в том виде, что им наделаны в трактире еще какие-нибудь дела, за которые еще придется расплачиваться, пошел к ней с угнетенным духом.

Анна Захаровна, встретив его, спросила: «Что, вчерашний кураж от винного угара прошел?» — «Да, — отвечал Федор Алексеевич, — я вчера и накуролесил! Теперь не знаю, что делать. У меня все деньги и вещи пропали». — «Твои деньги и вещи не пропали, они у меня, — сказала Анна Захаровна, передавая их ему. — Знаю твой нрав, если бы я этого не сделала, то без всего бы остался: ты деньгами швырялся!»

Федор Алексеевич с умилением слушал воспоминания Анны Захаровны; видно было по его лицу, что приятно ему было вспомнить эти переживания, бывшие несколько десятков лет тому назад.

Я пожал руку Анны Захаровны, сказав: «Ну и некорыстная же вы! Это делает вам честь!»

Она мне ответила: «В моей жизни такие вещи случались много раз: еще только несколько дней тому назад я принуждена была проделать то же самое с почтенным купцом (фамилию не сказала), что сделала в свое время с Федором Алексеевичем, зная его характер: в разгуле терял рассудок. Взяла от него бумажник и часы, а на другой день вернула. Он чуть не плакал от радости, говоря: «Как мне благодарить вас? Денег мне не жаль, прошу оставить их себе, а вот часы мне дороги по памяти и документик, находящийся в бумажнике». Я ему сказала: «Я, батюшка, таким способом деньги не приобретаю, и вы меня своим предложением обижаете».

Вторым лицом в хоре Ивановой был аккомпаниатор Пригожев2, кончивший консерваторию, и ему в значительной степени обязана капелла своим успехом. (Известный романс «Пара гнедых»3 переложен им на музыку и пение.) Пригожев держал себя всегда с достоинством, и когда подвыпившая компания, расчувствовавшись пением хора, приглашала его принять участие в пире, он обыкновенно отвечал: «Ем в определенные часы, а вино пить не могу по состоянию своего здоровья». А если очень настаивали, то скажет: «Если хотите угостить, то предложите мне сигару».

Про своих учениц-певичек сказывал: «Если бы вы знали, сколько стоит мне труда и сил обломать моих хоровых учениц, к тому же в большинстве упрямых и ленивых. Это может понять только один Бог!» «Текучесть хора большая, — жаловался Пригожев, — только обломаешь и поставишь голос у какой-нибудь певицы, смотришь — она уже покинула хор, влюбившись в кого-нибудь; многие из них повышли замуж, а некоторые ушли на содержание, и даже некоторые из них открыли свою торговлю, поддерживаемые своими поклонниками».

Вторым хором по популярности можно считать венгерский, но в нем не было такого лица, как Анна Захаровна, и в нем случались неприятные истории, о которых я расскажу.

Николай Николаевич Бакланов накануне своей свадьбы с одним из своих приятелей отправился в ресторан «Яр», чтобы справить свой «мальчишник» — проститься с привольной холостяцкой жизнью. Сидя в отдельном кабинете со своими знакомыми венгерками, он, между прочим, рассказал, что пришел в последний раз сюда, чтобы проститься с ними, с завтрашнего дня делается семьянином.

Венгерка, сидевшая с ним, приняла его слова к сведению и поспешила рассказать распорядителю ресторана; как потом оказалось, она была с ним в близких отношениях. Он посоветовал ей отдать ему ее брошку и пойти к ним без нее, с тем чтобы заявить, что она пропала во время нахождения ее в кабинете. Все так и было ею проделано. Венгерка начала плакать, кричать, что брошка у нее исчезла, она сидела в ней весь вечер; явившийся распорядитель с лакеями — для видимости — обыскали весь кабинет, понятно, брошки не нашли. Распорядитель заявил: «Господа! К моему сожалению, я должен пригласить полицию для составления протокола о пропаже брошки, тогда, извините, придется обыскать вас!»

Жених был молодой, неопытный — испугался. Думал: завтра свадьба, уже был поздний час ночи, придет полиция, начнется обыск, составление протокола, потребуется удостоверение личности, все это может занять много времени, и он в дорогой для него день окажется разбитым и с подавленным духом. Спросил ее: «Сколько ваша брошь стоит?» Венгерка оценила ее с чем-то в две тысячи. Бакланов написал чек на эту сумму и вручил ей, радуясь, что оказалась с ним чековая книжка.

Могу, в свою очередь, рассказать другой случай, характеризующий с хорошей стороны некоторых певиц этого хора. Один из семьи фабрикантов Моргуновых, прославившийся бесшабашными скандалами и склоками в своей семье, жил с одной красивой венгеркой, растрачивая на нее и на судебные процессы большие деньги, которыми обогатились многие присяжные поверенные. Наконец он очутился без копейки денег, о чем и сообщил своей возлюбленной. Она спокойно выслушала и сказала: «У тебя денег нет, зато у меня есть! Ты бросал, а я копила и имею в банке на вкладе двести тысяч рублей, и этого нам хватит на прожитие». Моргунов на ней женился, и, говорят, было счастливое супружество, хотя она крепко держала его в руках, уйдя из хора.

Был и третий хор — цыганский. Каждый из этих хоров имел своих поклонников и приверженцев.

Мне были известны многие купцы, поженившиеся на цыганках, и они были в семейной жизни счастливы, как, например, сын известного миллионера Петра Арсентьевича Смирнова4, Николай Дмитриевич Ершов и другие, фамилии которых я не припомню теперь.

В цыганском хоре славились две солистки: Варя Панина была очень некрасива лицом, отличалась толстой нескладной фигурой, но когда она запоет своим чудным контральто, то ее физические недостатки тела и лица сглаживались, она очаровывала слушателей, и вторая, Мария Сергеевна (фамилию забыл, кажется, Шишкова5), была стройной и красивой и обладала хорошим голосом — сопрано. В пении ее было какое-то внутреннее чувство — жгучей страсти не к физическому только удовольствию тела, но заставляло трепетать у слушателей их внутреннюю духовную силу, переносясь в высь светлых и чистых желаний и мечтаний. Особенно она восхитительно пела романс Чайковского с цыганским пошибом и мелодией «О дитя! Под окошком твоим я тебе пропою серенаду…»6. Пение его возбуждало что-то чистое, хорошее, так, по крайней мере, оно влияло на меня, вызывая у меня слезы. Может быть, оно влияло на меня потому, что я интуитивно чувствовал, что в скором времени разрешится гроза в моей жизни, лишившая меня быть с моими детьми одним ядром здоровой и сильной семьи. Хотя исполнение этого романса было на цыганский манер и значительно расходилось с нотами Чайковского.

Я посещал «Стрельну», где пели эти две цыганки, всегда с Н. И. Решетниковым, которым, как было заметно, увлекалась Мария Сергеевна: она сидела с нами подолгу, тем вызывая неудовольствие старших цыган хора, требующих от нее петь для других посетителей, платящих щедро.

Помню вечер: она пела с особым ударом и чувством. Кончив пение, она пристально и как-то особенно посмотрела на Николая Ивановича, потом, обратившись ко всем присутствующим, сказала: «Поздравьте меня, я выхожу замуж». Как оказалось, ее жених был большой лошадник, имевший свою конюшню и принимавший участие на бегах и скачках, господин Малич.

Однажды Н. И. Решетников пригласил меня обедать в «Эрмитаж». Когда пили кофе, он сказал: «Еще очень рано, не поехать ли нам к Марии Сергеевне на квартиру? Она нам споет, и, нужно думать, в последний раз, так как завтра ее свадьба».

Марию Сергеевну застали дома, она была рада нашему посещению, велела позвать своего аккомпаниатора с гитарой Николая и пела особенно хорошо, доставивши мне чрезвычайное наслаждение. Между перерывами пения она разговаривала с Н. И. Решетниковым довольно тихо, и я не мог слышать, о чем говорили; потом позвала [его] в другую комнату, но скоро вернулись оба смущенные.

Было поздно, пришлось уезжать. Сидя уже на извозчике, Решетников сказал: «Когда мы уходили в другую комнату с Марией Сергеевной, она сказала мне: «Если ты скажешь только слово, свадьба моя завтра не состоится!» Я ей ответил: «Это невозможно!».