Унижение 

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Унижение 

У мясного отдела питерского гастронома очередь небольшая; мы обрадовались и пристроились за старушкой интеллигентного вида. Через ее худенькие плечи жадно рассматриваем разложенный на мраморном прилавке товар. На противнях – мяса! Маленькие кусочки, и побольше, и с косточкой… кое-где чуть обветрилось, но нам сгодится и такое. Единственно, гложут сомнения: по сколько в одни руки?

Старушкина очередь подошла; она берет вилку и, отставив мизинчик, брезгливо ковыряет мясо, выбирая… господи, что там выбирать! Тут до вылета осталось три часа, еле дождались открытия гастронома, успеть бы на автобус в аэропорт.

Выбрала. Грамм сто пятьдесят, с ребрышком. Нет, не то. Сомневается. Берет на вилку другой кусочек…

– Да йе… – шипит за спиной штурман. – Вот, карга старая… харчами перебирает…

– Тихо, ты… услышит.

– Она что, с блокады не приучилась мясо выбирать?

– С той блокады сорок лет прошло. Город-герой… б… зла не хватает.

– Это у нас блокада… сорок лет…

Экипаж тихо шепчется за спиной пожилой ленинградки. Ковыряние в мясе кажется нам святотатством. Нам чуждо такое оскорбительное отношение к главному для нас после хлеба продукту. Когда достаешь из морозилки заиндевевший, вымороженный до каменной сухости, залежалый, последний кусок вареной колбасы, по два двадцать, и жаришь тающие кружочки, чтобы поесть перед рейсом – а рейс долгожданный, в Ленинград, оттуда привезешь, наконец, мяса! – вот когда жуешь эти зажаренные до картонной твердости ломтики, тогда начинает кое-что доходить насчет справедливости в этой жизни.

Ленинградцы – заслужили. Они голодали в блокаду. Правда, через сорок лет тех уже не осталось в живых, царство им небесное, страдальцам. Уже имеет взрослых детей новое поколение, послевоенное. Они не голодали никогда. Внуки тех мучеников блокады уже и о той проклятой войне имеют смутноватое представление. Жизнь продолжается, на пожарищах буйно цветет молодая поросль, старые раны затягиваются, и вскоре никому не нужна уже будет память о тех давних страданиях.

Мы – не ленинградцы. Мы – не заслужили. Мы – красноярцы; за нами в очереди – Воронеж, за ним пристраивается якутский экипаж. Вся очередь синяя. Летчики, бортпроводницы, с сумками, объемистыми портфелями, баулами – все терпеливо ждут и надеются, что в одни руки дадут больше, чем по два кило. Мы для ленинградцев и для москвичей – нахлебники, неизбежное зло…

На робкий вопрос доблестного, в фуражке с «дубами» и золотых погонах, представителя героической профессии по теме «сколько в одни руки» дебелая продавщица громко кричит через весь зал:

– Пятровна! А, Пятровна! Энтим, – она чуть кивает в сторону очереди, застывшей в ожидании, – энтим по сколь отпускать? А? По четыре?

«Пятровна» подтверждает, что по четыре. Очередь зашевелилась. Этот гастроном хороший, щедрый. В других – по два кило. Хочешь взять еще – становись снова в очередь.

Моя очередь подошла. Одной рукой держу полиэтиленовый пакет, другой вытряхиваю в него все содержимое противня – там больше четырех не будет. Кладу на весы. Четыре сто. Тетя милостиво разрешает. Бегу в кассу. Там очередь тоже синяя. С утра здесь всегда синие очереди.

Молодая полная кассирша, потягиваясь, лениво-сочувствующе бросает:

– Это где еще мяса не хватает? В Красноярске?

Ее слова надо понимать так: неужели страна еще не наелась того мяса?

Бегу занимать очередь за маслом. Тут строго: в одни руки четыреста грамм. Быстро плачу деньги, становлюсь в хвост, подхожу снова к продавцу и, боясь глянуть ему в глаза, как будто в первый раз, прошу еще раз четыреста грамм.

Опознает или не опознает? Будет или нет нотация, выговор ревнителя закона справедливости проклятому нарушителю? Будут или нет меня позорить на людях?

Спина мокрая. Проскочил! Восемьсот грамм сливочного желтого масла, вологодского, два пакетика, лежит в портфеле. А за мной вологодский экипаж удивляется, какими неисповедимыми путями их вологодское масло попало на питерские прилавки. И засовывают завернутые в серую бумагу кубики масла вместе с пакетами мяса и палками колбасы в приделанные к тележкам короба.

Тележка – очень удобное изобретение 90-х годов 20-го века. В сезон, когда надо везти с югов коробки помидор, винограда и прочих даров природы, она экономит силы перед вылетом. Одно дело таскать коробки в руках, другое – на тележке. Руки так не трясутся, как после коробок, легче предполетный медосмотр проходишь.

Но четыре кило мяса – это что слону дробина. Бортинженер ведет нас дворами к заднему крыльцу. Спускаемся в подвальное помещение. Идем длинными полутемными коридорами, пропуская встречных людей в белых халатах, вымазанных мясными помоями. И входим в святая святых: К РУБЩИКАМ МЯСА.

Холеные, румяные парни; на грязных пальцах золотые перстни. Огромные плахи, на них лежат не топоры – питерские овальные секачи для рубки мяса. Смущенно здороваемся; нам снисходительно кивают. Наши погоны и фуражки здесь неуместны, мы готовы провалиться сквозь землю… но бортинженер негромко договаривается, румяный мясник называет цену, мы не сговариваясь согласно киваем головами: да, да, скорее только…

Профи берет секач. Небрежно кидает полтуши на плаху. Это надо видеть. Непрезентабельный труп скотины под его секачом за несколько секунд обретает аппетитный товарный вид. Ну, артист! Только не он перед нами раскланивается, а кланяемся мы, униженно благодарим. Спасибо, добрый человек.

Дома убеждаемся в профессионализме доброго человека: каждому в массивном куске мяса искусно заделан тазобедренный сустав.

На остановке автобуса толпа в синем. Тележки, тележки, сумки, редко у кого один портфель. Ну, у одного нашего штурмана жена заведует магазином хрусталя – вот он летает с одним «дипломатом». У них рубщик – друг семьи. А у нас и жены рангом пониже, и друзей такого высокого ранга не водится.

Ввалились, доехали, теперь – проходная. Тети пропускают наш груз через хайло агрегата для просвечивания; самих – через хомут интроскопа. Здесь хоть просто спросят, что в сумках… ясно что: продукты. А в Ташкенте еще и взятку выморщат. Жить-то как-то надо. Чтоб на ту проходную устроиться, надо было в свое время дать хороший бакшиш начальнику.

В каком-то дальневосточном аэропорту девчонки добыли по бадье красной икры. Такие кубические полупрозрачные контейнеры, килограмм по двадцать пять. Мы им помогли дотащить до проходной, сомневаясь, пропустят ли. Ждем. Разговор за стенкой. Высокие тона. Уговоры. Плач. Уговоры. Наконец девчонки появляются, тащат контейнеры, тушь течет по щекам… довольны…

– Ну как?

– Да как. По стольнику… вот как. С-сука…

Да уж. А куда денешься: лететь надо. Дома ждут товар: это бизнес.

Дома девчат встречают партнеры по бизнесу. Упираясь изо всех сил, девчата волоком тащат свою икру в толпе пассажиров. При пересечении границы аэропорта контейнеры с икрой подхватывают дюжие парни, несут к багажникам. Девчата облегченно семенят рядом: их мучения кончились. А наши еще впереди.

Аэропорт Красноярск (Емельяново) построен недавно. Еще не проросли травой трещины в свежеуложенном бетоне, еще по временной схеме работает общественный туалет на привокзальной площади, овевая окрестность аммиачным запахом разрухи. И только новенькие «Икарусы» пригородного автомаршрута с регулярностью в полчаса увозят счастливчиков из огромной толпы пассажиров, скопившихся после трех приземлившихся рейсов.

Автобус берут штурмом. Стройная вроде очередь и стоящая рядом группа в синем по мере выхода автобуса на посадочную прямую начинает комкаться и перемещаться к предполагаемой точке, где должна открыться входная дверь. Зубы сжимаются, груди вздымаются, руки крепко держат ношу.

Нас, летный состав, по какому-то соглашению или договору должны сажать вне очереди. Кто должен – не знает никто. Да никто посадкой и не руководит. Водитель отходит в сторону и ждет исхода баталии. Кондуктора, или продавщицы билетов, пока еще тоже нет, она греется в вокзале. Народ прилетел из Сочи, кое-кто по неопытности еще в шортах, а за бортом минуса. В Сибири, чай, живем. Малые дети замотаны во что попало.

Мы все простые советские люди, все имеем совесть и приучены пропускать женщин, стариков и детей вперед. Но старики, женщины и дети летают раз в год, а я езжу этим автобусом на работу практически каждый день. Я устал после перипетий ночного рейса, смертельно хочу спать, а впереди еще разборка баулов, разделка мяса… жена-то на работе. Спать лечь удастся часа через четыре. А вечером – в ночной резерв, и, может, поднимут в ночной бессонный рейс.

Короче, аргументов хватает, чтобы оправдать мои действия по отталкиванию простых советских людей от дверей и протискиванию на свободное кресло, под комментарии оттолкнутых, с детьми на руках.

Я вез их по воздуху, берег их комфорт, обращался к ним по громкой связи проникновенным голосом… честь фирмы… Зачем эта демагогия? В дверях автобуса у нас всех, простых советских людей, вдруг повылезли зубы и когти, и мы бьемся за свое здоровье и здоровье детей. Кто успеет сесть и вовремя оттаять, тот не заболеет. А остальным деваться некуда, будут ждать следующего автобуса. И это ж еще не зима, а ранняя осень. Зимой, в сорокаградусный мороз, все будет так же.

Когда после посадки самолета мы зарулили и остановились на стоянке, сначала подали трап к переднему выходу. Оттуда спустился к подъехавшей черной «Волге» человек, Главный Пассажир. «Волга» быстро увезла его мимо той очереди на автобусной остановке. Когда, чуть не на кулаках, места в автобусе расхватаны, а оставшиеся стоять в проходе люди, еще не веря, что битва была напрасной, мест не досталось и придется все начинать сначала, растерянно оглядываются на счастливчиков… на меня… – я начинаю понимать, что тот образ жизни, который устроили нам, простым советским людям, те, Главные, большевики, что по ковровой дорожке, зимой и летом в тонких дорогих «корочках», да в «Волгу», да греться по своим коммунистическим бардакам… – вот этот образ жизни есть скотство. И я, летчик, есть такая же простая советская скотина, которой в выделенной кормушке брошен клок сена.

Не ждите от меня беззаветной преданности. И от тех пассажиров тоже. Отогревшись в салоне, они плавно превращались снова в милых, воспитанных людей. Куда и делись когти и зубы. Жаль только, не слышал этот… холеный, как в бога и в душу народ костерил – и партию, и правителей, и его в спину. Ну да сейчас-то он самый рьяный демократ… в бога и в душу…

Летим в Сочи, на «Эмке», длинным беспосадочным рейсом. Салоны полны. В кабине «заяц», свой же брат-летчик, второй пилот. Парень он шустрый, известен близостью к сильным мира сего, еще не так давно был комэской на грузовых самолетах и часто летал по всей стране спецрейсами по заказам огромнейшего оборонного завода. В полете он выходит в салон, следом выхожу и я на минутку. И вдруг слышу:

– О, Константин Гаврилыч! Какими судьбами? В отпуск?

Интонация голоса моего «зайца» в этот момент очень напоминает голоса чеховских персонажей. Толстый и тонкий. Подобострастная интонация. Его собеседник что-то цедит в ответ.

– Василич, – забегает он в вестибюль. – Ты знаешь, кого везешь?

Оказывается, я везу директора того самого завода. Того самого! На котором ширпотребом делается знаменитая наша «Бирюса»! А у меня ж холодильник старый… А дефицит же кругом!

Холодильник этот, «Бирюсу-1», добывал я в 1966-м году в Ярцево, что на Енисее. Их тогда завезли баржей на орсовскую базу, или коопзверопромхозовскую, не помню, но наши летчики, что там базировались, разнюхали. А со светом в Ярцево в те времена еще были перебои, и почти никто из местных жителей не рисковал покупать дорогую и не совсем еще известно зачем нужную в хозяйстве вещь, да еще когда света не бывает. Обходились ямами-ледниками, где браконьерская осетрина спокойно хранилась.

И мы, енисейские летчики, наладили снабжение нашего авиагородка дефицитными холодильниками. Часто летая спецрейсами по заказам того же орса, туда полные, а назад пустырем, мы заезжали на базу, подгоняли грузовик и набивали полный Ан-2 этими прекрасными и по тем, и даже еще по нынешним временам аппаратами. Тот, что я привез себе, работает у меня на даче до сих пор, аккурат сорок лет. И как еще морозит!

Но ко времени моего рассказа, к 91-му году, возникла потребность приобрести морозильник той же надежной марки. Забил его вареной колбасой, мясом, салом, рыбой – все ж не так часто тогда будешь по очередям стоять.

Это менталитет наш, доперестроечный, еще подсказывал такие мысли. А за бортом в 90-е годы уже появился товар, уже дефицита почти не было – но не стало денег! И мы еще не могли поверить, что товар теперь будет всегда. Морозильники теперь есть у многих, у большинства, и что в них морозить теперь? Ну, ягоду с собственного сада-огорода. И то, гляжу я, народ уже привык, что в магазине, в супермаркете, в гипермаркете – есть все, и проще, а главное, дешевле обойдется – не гонять на ту дачу, поливать ягоду… с этими ценами на бензин ягода золотая получается – а зайти да купить под боком.

Короче, посулил мне «заяц» договориться с сильной личностью, чтоб мне с барского плеча, значит, выписали дефицит. Константин Гаврилыч этот, летевший, кстати, с молодой и красивой женщиной, наверное, секретаршей, буркнул ей мою фамилию, она записала на клочке бумаги… Я стоял как оплеванный… и… попросил девчат обслужить летевшего нынче инкогнито Главного пассажира, как они умеют.

Через час Гаврилыч этот пил коньяк в компании с моим «зайцем»… тот уж увивался. Тот коньяк пили, что «заяц» поставил мне.

Судьба морозильника, обещанного директором, мне неизвестна. На следующий день грянуло это… ГКЧП; завертелись события, резко изменившие жизнь в стране; поползла инфляция… Мы бросились спасать лежавшие на сберкнижке деньги и только успели купить на них вдруг появившийся в магазинах этот самый вожделенный морозильник, а на остальные – электропечку «Мечта»… стоит на даче, пользуемся иногда. На эти деньги, кстати, до ГКЧП можно было купить дешевые «Жигули». Ну, хоть шерсти клок… с паршивой овцы.

А морозильник морозит. Ягода своя, девать некуда, меняем смородину на бруснику.