19.04.1914

19.04.1914

Какая радость, любимая, хоть однажды услышать от Тебя упрек по поводу писем. Разумеется, я давно должен был написать Твоей матери, а сделал это только сегодня. И книгу Твоему отцу я должен был выслать сразу же во вторник, а послал лишь в пятницу. Но, во-первых, я вовсе не пунктуален в переписке (письма к Тебе не в счет, это не письма, а скулеж и скрежет зубовный), рука у меня вовсе не легка на подъем, а когда, как в последние дни, от Тебя не приходит вестей, рука эта и вовсе словно отнимается и не в силах даже запаковать книгу для Твоего отца.

Осознаю ли я, что принадлежу Тебе всецело? Мне и не потребовалось осознавать, я знаю это уже полтора года. Помолвка ничего тут не изменила, сильнее укрепить во мне это сознание просто невозможно. Скорее это я иногда думаю, что Тебе, Ф., не вполне ясно, насколько и сколь необычным образом я Тебе принадлежу. Но терпение, все прояснится, Ф., в браке все постепенно прояснится, и мы будем самые слитные люди на свете. Любимая, любимая Ф., хоть бы мы уже ими были! Все эти минутные соприкосновения душ – несколько воскресений в Берлине, несколько дней в Праге – не в силах высвободить все, хотя в сердцевине все давно высвобождено, быть может, с самого первого моего взгляда в Твои глаза.

Каждый думал о своем, я полагал, что Ты должна ответить моей матери, и за этими мыслями забыл написать Твоей. Ты пишешь, что вынуждена напрашиваться на приглашение. Как так? Разве Ты не получила письмо моей матери от прошлого понедельника, в котором она Тебя уже пригласила, и притом наверняка очень радушно?

Друг моего мадридского дядюшки, чиновник австрийского посольства в Мадриде, был у нас в гостях, и я пошел с ним немного прогуляться. Странно, сейчас уже поздно, мы долго бродили, с нами были Оттла с кузиной, мы встретили еще уйму знакомых, и тем не менее сейчас, когда я после столь необычного для себя предприятия сел за стол (в последние годы я, как правило, гуляю днем один или с Феликсом, другим Феликсом), так вот, когда я сел, чтобы написать Тебе, я вдруг понял, что мне ни секунды не нужно над письмом думать, что в продолжение всей прогулки – в трамвае, в парке Баумгартен,[95] у пруда, и даже слушая музыку, и даже жуя кусок бутерброда (да-да, я даже съел вечером кусок бутерброда, одно непотребство за другим!), и по пути домой – я все время мыслями был с Тобой, только с Тобой. В душе я соединен с Тобой такой нерасторжимостью, какая ни одному раввину не снилась. Объявление в газету я сдам лишь завтра – на вторник. Завтра мой начальник возвращается из командировки, и я не хотел, чтобы объявление в газете появилось прежде, чем я не переговорю с ним по этому поводу лично. В среду Ты получишь газету. Разумеется, почти всем, кого это касается, уже и так все известно. Что, кстати, говорят Твои друзья и знакомые, многие ли повторили наблюдения парикмахера? И кстати, – теперь так будет заканчиваться каждое письмо, – по-моему, Тебе поскорее надо приехать. Так когда же, Ф., когда?

Твой Франц.