«Ибо мимо родилась — времени!»
«Ибо мимо родилась — времени!»
Зима во Вшенорах мучительно бесконечна. Марина теряет силы и терпение, борясь за выживание семьи. Плеснула из ведра ледяной воды в миску с мелкой черной картошкой. Взялась за нож, срезала пол синей картофелины, отшвырнула, уронила голову на стол. Глаза бы не видели этой норы, этой повседневной возни с гнильем!
Клаустрофобия на избу, нищету, изломанный, неблагозвучный чешский язык. А печь! Нет сил больше видеть печь. На дворе XX век! Марина и в самом деле выглядела изможденной — колодец, растопка печи, стирка, готовка на плите — и ведь — главное! Главное — надо исхитриться писать! Сохранить силу, порыв мысли!
— Все! Мочи моей больше нет! — Марина отшвырнула нож, с мольбой посмотрела на Сергея:
— Надо что-то менять! Иначе — только головой в колодец!
— Давно предлагаю: давайте перебираться в Прагу! Правда, с маленьким ребенком трудно найти дешевую квартиру, но ведь все устраиваются. — Сергей и сам видел, что Марина держится из последних сил. — Завтра же поеду искать жилье.
— Не в Прагу! Надо ехать в Париж. Поймите, именно так я смогу больше выступать, печататься и зарабатывать. Пора быть на виду. — Руки Марины с ненавистью строгали картошку. — Интересно, сколько километров кожуры я изготовила за эти годы? Сколько белья перестирала?
— Да, пора в Париж. — Сергей кочергой выгреб из печи на совок угли. — Там — жизнь! Там издаются русские журналы и газеты. И ваше имя не раз появлялось в критических статьях и обзорах всех парижских изданий.
— Цветаева — известный поэт! Вне зависимости от симпатий или антипатий того или иного критика. Поверьте, я сумею за себя постоять. — Справившись с картошкой, Марина сполоснула в грязноватой воде руки и отерла о непременный фартук. Ухмыльнулась:
— «Известный крестьянский поэт — Цветаева». Кто поверит в утонченные стенания женщины с такими руками? Аля! Пора собирать хворост. Оставь Мурику соску и иди живее!
Аля недовольно стала одеваться, заранее морщась от мокрых снежных хлопьев.
— А начинать надо, знаете, с чего? — Сергей выпрямился. — Я давно придумал — с устройства в Париже вашего литературного вечера. Ведь вас друзья давно этим соблазняют.
— Похоже, наконец, соблазнили! Кажется, я соглашусь на предложение Черновых погостить у них.
— Верно! Пока поживете у Черновых. А я только защищу диплом — и к вам. Бросить картошку в суп? И знаешь, Марина, я ведь там тоже смогу зарабатывать!
1 ноября 1925 Цветаева с детьми приехала во французскую столицу; к Рождеству туда перебрался и Сергей Эфрон.
Они поселились у Черновых на улице Рувё — в рабочем районе неподалеку от скотобойни. Сергей Эфрон так описывал их жильем «Сижу в Марининой комнате на rue Rouvet… Внизу шумит Париж. Поминутно с грохотом проносятся поезда восточной железной дороги, которая проходит мимо нас на уровне четвертого этажа. За окном лес фабричных труб, дымящих и дважды в день худящих…» Зато дом был совсем новый, благоустроенный, трехкомнатная квартира довольно просторна, с центральным отоплением, газом и ванной. Цветаева давно не жила с таким комфортом. Дважды в неделю приходила домработница, убирала, помогала стирать пеленки. Эта «цивилизация» облегчала быт и высвобождала время. Правда, было тесновато: вся семья «гостей» помещалась в одной комнате.
Несмотря на тесноту, Марина, покормив завтраком Мура, садилась к письменному столу, отключаясь от всего постороннего. В Париже в ноябре 1925 она закончила начатую перед отъездом из Чехии поэму «Крысолов» на сюжет средневековой легенде о человеке, избавившем немецкий город Гаммельн от крыс. Выманив их звуками своей чудесной дудочки, музыкант ждал от жителей города вознаграждения. Но скаредные гаммельнские обыватели отказались заплатить ему. Тогда, наигрывая на той же дудочке, он отвел их детей на гору, где их поглотила разверзшаяся земля. Здесь со всей мощью выразилась одна из центральных тем творчества Цветаевой — противопоставление поэта и сытого бюргерства. В истолковании Цветаевой, Крысолов олицетворяет творческое, магически властное начало, крысы ассоциируются с большевиками, прежде агрессивными и враждебными к буржуа, а потом превратившимися в таких же обывателей, как их недавние враги; гаммельнцы — воплощение пошлого, мещанского духа, самодовольства и ограниченности. «Крысолов» был опубликован в пражском журнале «Воля России».
Литературная жизнь Парижа била ключом. Открывались все новые эмигрантские издания. Цветаева встретилась и подружилась с издателями Шаховским и Святополк-Мирским — оба бывали на улице Руве и охотно печатали Цветаеву. Все обитатели черновской квартиры имели отношение к литературе, постоянно принимали друзей-литераторов. Здесь образовалось нечто вроде литературного салона — обсуждали литературные новости, читали и слушали стихи. Для всех Цветаева была признанным литературным мэтром.
Выступление Цветаевой состоялось в феврале. Это был, вероятно, первый ее персональный вечер после того давнего в Москве, в студии Халютиной, когда, в бабушкином длинном платье с камеей у ворота, со стихами юношески звонкими и Откровенными, она произвела неизгладимое впечатление на зрителей… Двадцать лет минуло, а сколько промелькнуло кадров в фильме с названием «Жизнь». Устроить выступление оказалось не простой задачей. Самим надо было найти помещение, заказать и «распространить» — то есть продать билеты, найти распорядителей.
Главное же условие успеха — собрать «нужную» публику, тех, кто влияет на общественное мнение — добиться присутствия влиятельных персон литературного и светского мира, способных устроить резонанс в прессе. Но именно этого Цветаева делать не умела — слишком гордая, категорически необщительная, не желающая любезничать, притворяться. Дерзкая, непреклонная, она сумела испортить отношения со многими нужными людьми и получила несколько отказов от известных в литературном мире лиц. Зал для вечера нашелся — помещение Союза молодых поэтов и писателей. Невелик, но вполне пристойно выглядит и вместителен.
Друзья и близкие знакомые всячески способствовали подготовке вечера. Нашлось пожертвованное кем-то черное платье. Его Оля и Наташа Черновы перешили по, фигуре Марины и даже вышили у плеча символическую бабочку — Психею. В простом черном платье, с серебряными браслетами и перстнями героиня вечера выглядела вполне достойно.
Наконец, все было налажено, объявлена окончательная дата и программа вечера:
«В вечере Марины Цветаевой, имеющем быть в субботу 6 февраля, 79, рю Данфер-Рошро принимают участие: г-жа Кунелли, старинные итальянские песни; проф. Могилевский — скрипка; В.Е. Бюцов — рояль» — сообщали афиши, расклеенные Сережей.
За полчаса до начала в зале появилась первая публика. Марина стояла за сценой, нервно куря у металлической бочки с песком, под висящим над ней огнетушителем. Глаза ее сверкали, на щеках появился румянец. Впервые за все эти годы Сергей видел нарядную жену, с приведенным в порядок лицом — уж припудриться ее подруги заставили. Она казалась ему совсем юной, как тогда, когда в бабушкином платье читала про «кавалькады в чаще», а он шепотом повторял слова.
— Провалюсь, вытянет концертное отделение. Не могут же не заинтересовать парижанина старинные итальянские песни?
— Вы никогда не провалитесь, — заверил Сергей. — Вы лучше всех.
— Эти русские и еврейские барыньки, от которых зависит успех, только и ждут, чтобы меня освистали, — она загасила в песке папиросу. — Фифы обижены — какая-то Цветаева не захотела пресмыкаться перед ними. Вы бы видели эти торжествующие улыбки, когда они любезно отказывали мне, рассматривая сквозь лорнет! Говорили о неотложных делах, отъездах, приемах, к сожалению, намеченных как раз на это время. Толстая банкирша с оранжевыми буклями, супруга меценатствующего болвана, сообщила, что именно в эти часы принимает мастера для стрижки пуделей! Смеялась в лицо!
— И вы, надеюсь, смолчали.
Я держалась как жертвенный агнец: «Чрезвычайно сожалею! Надеюсь, вашего отсутствия никто не заметит!»
— Она тебе это припомнит.
— Не сомневаюсь! Но неминуемо все они останутся в дураках! — ударом кулака об стол Марина «припечатала свой приговор».
Успех превзошел все ожидания. Сергей восторженно писал другу: «За два часа до начала вечера толпа осаждала несчастного кассира, как на Шаляпина. Не только все места были заняты, но народ заполнил все проходы, ходы и выходы одной сплошной массой. До 300 чел. не могли добиться билетов и ушли. Часть из них толпилась во дворе, слушая и заглядывая в окна. Это был не успех, а триумф. М. прочла около сорока стихов. Публика требовала еще и еще. Стихи прекрасно доходили до слушателей. После этого вечера число Марининых недоброжелателей здесь возросло чрезвычайно. Поэты и поэтики, прозаики из маститых и немаститых негодуют. В Париже Марининых книг нельзя достать — разошлись. Наконец-то Марина дорвалась вплотную до своего читателя. Радуюсь за нее, надеюсь, что и с бытом удастся в скором времени справиться. Пока что он продолжает быть тягостным».
Цветаева была на высоте, успех пьянил — ведь она получила за вечер деньги, достаточные для того, чтобы вывезти детей на полгода к морю!
В конце апреля 1926 года Цветаева с детьми прибыла в маленькую рыбацкую деревушку Сен-Жиль-сюр-Ви (St. Gilles-sur-Vie). Ей хотелось к морю, которое она все еще надеялась полюбить, хотелось непременно вывезти детей, особенно Мура, из Парижа, дать отдых Сергею Яковлевичу. Отъезд в Вандею был возвращением к природе. Поначалу Цветаевой нравилось все: старинность быта и обращения жителей, суровость природы, пустынность просторов. В рыбацком поселке она снимала двухкомнатный домик с кухней. Воду надо было брать из колодца, зато были газ и крохотный садик, где учился ходить Мур. «Жизнь простая и без событий, так лучше. Да на иную я и неспособна. Действующие лица: колодец, молочница, ветер. Главное — ветер…» — о этих словах из письма подруге чувствуется горькое умиротворение. Цветаева тоже отдыхала — значит, много и хорошо работала.
Успешное выступление Цветаевой не прошло незамеченным: врагами она запаслась с лихвой. Зависть в среде литераторов-эмигрантов — самое ядовитое чувство. Пока она бродила по дюнам Вандеи, в Париже разгорелась вокруг стихов и выступлений Цветаевой ожесточенная дискуссия в прессе. Накинулись все, кто мог, не стесняясь в выражениях.
Тон задал мэтр критики Адамович, не стеснявшийся быть резким. Громкость, страстность, напор стихов Цветаевой он называл искусственной экзальтацией и истерией, а прозу находил «кликушеской». Его раздражала цветаевская лексика, цветаевский синтаксис — псе, выходящее за пределы правил, не укладывающееся в рамки словарей и учебников: избыточность тире, вопросительных и восклицательных знаков. Ведущие эмигрантские критики и литераторы (З.Н. Гиппиус, Г.В. Адамович, Г.В. Иванов и др.) присоединились к мэтру. Высокая оценка цветаевских произведений поэтом и критиком В.Ф. Ходасевичем и критиком Д.П. Святополк — Мирским, а также симпатии молодого поколения литераторов (H.H. Берберовой, Давида Кнута и др.) не меняли общей ситуации. Защитники и поклонники Цветаевой среди парижских молодых — и немолодых — писателей были в абсолютном меньшинстве. Они считали, что для понимания Цветаевой должно пройти время. Она была поэтом не только вне политики, вне литературы, но и вне времени — любого:
Ибо мимо родилась Времени!..
Трудно представить время, которому Цветаева была бы впору. Ведь сам склад ее поэтического механизма строился на бунте против условностей, на отрицании норм и общепринятых «смелых веяний». Честность и верность себе — кость в горле любому времени.
Но слова Цветаевой «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед» — сбылись. Кое-что, как и предвещал Эренбург, не принявший Маринины стилизации под народные запевки и заплачки в длинных поэмах «Царь-девица» и «Молодец», все же завалялось «в пыли». Но количество цветаевских стихов, живущих и сегодня, — огромно. Ведь кроме усложненных форм и чувственных надрывов в них с чудодейственным проникновением выражены общечеловеческие чувства. Возникают образные «формулы», позволяющие непоэту дорасти до Поэта и по его «лекалам» свой мир вычерчивать.
Цветаева — поэт вне времени — на все времена. И во все времена она окажется не по росту многим. Что вполне понятно, ведь зачастую поэзия не соответствует стандартам.
Нелюбовь парижан и Цветаевой была взаимной. Если «парижан» отталкивала высокая романтика Цветаевой, устремленность прочь от земного ввысь, то и ей была чужда их приземленность, ограниченность их поэтического мира, полушепот салонных голосов. Красноречивый показатель: за 14 парижских лет Цветаевой удалось издать всего одну книгу…
— «Кликушеская проза»! — лучше бы он сразу признался, что полный идиот, этот замшелый «мэтр»! — Марина рвала газеты и бросала в мусорное ведро.
— Марина, вы молчите, и они все более свирепствуют. — Сергей отбросил газету с очередным воплем, высмеивающим «цветаевскую истерику». — Неужели вас не волнует мнение читающей публики и критика совершенно безразлична? — Сергей не мог понять настроения Марины, веселившейся от нападок.
— О нет! Непонимание и несправедливость бесят меня. Но я не позволю никому из этой своры вывести меня из себя. Вам известен мой неизменный жизненный девиз: Ne daigne.
— «Не снисхожу». Это лучшая защита, возможность подняться «над». И оттуда плевать!
Сергея удивляло, что в нем самом нет прежде вскипавшего бешенства на всякую обиду, брошенную в адрес Марины. Приглядываясь к себе, он с удивлением начинал понимать, что их общий, неразделимый внутренне путь с Мариной разошелся. Как же и когда это случилось?
Сергей, росший слабым и впечатлительным ребенком, с детства боялся темноты, разбойников, мертвецов. Боялся спать в темной комнате или когда дома не было родителей. Он боялся обидеть, быть несправедливым, солгать даже мысленно, боялся помешать, быть навязчивым. Болезненная деликатность и крайняя ранимость сына беспокоила родителей с раннего возраста. «Перерастет» — считали все и упирали на необходимость лечить легкие.
В сущности, его спасла Марина. Своей огромной, как раз ему по мерке, — любовью. Своей заботой и преклонением. Первые симптомы разлада проявились в порыве Марины к Парнок, в увлечении Мандельштамом. Сергей, переросший прежние страхи, нашел в себе силы противостоять унижению отверженности — уйти в санитары военного поезда. И после — рвался воевать за Россию. Не проявил особой удачливости, но ни разу не струсил, не предал. Все это время они были с Мариной как сплетенные корнями деревья. Она поддерживала его, он жил и боролся ради нее, прощая измены. Множество эпизодов Марининых страстей прошли по «статье» платонического «содружества душ», издержек поэтических пожаров. Сергей старался понять и объяснить Маринину особенность «питаться влюбленностями», как потребностями поэтического механизма «возгорания». Он прошел войну с Мариной в сердце, каждый миг спасаясь мечтой о мгновении встречи. Когда же через пять лет мучительной разлуки встреча эта произошла — как больно Сергей «разбился» о Маринино равнодушие, увлеченность другим. А ведь только она, как поэт, пользовалась привилегией «разбиваться вдребезги»!
Надежды Сергея на спокойную семейную жизнь в эмиграции оказались наивны. Марина уже шла по своей дорожке. Сплетясь корнями со своим суженым — ветвями тянулась к свету новых увлечений. Пожар любви с Родзиевичем едва не спалил ее дотла. Но какие стихи выросли на пепелище! Марина спаслась — ушла в обожание сына. А Сергея история с Родзиевичем сломала. Эфрон вдруг понял, что является лишь придатком Марины — знаменитого Поэта. Придатком ее воли, ее характера, поступков, решений. И лишь одно может поднять его в ее глазах — освобождение. Собственная, раздельная в мыслях и душе жизнь, сопоставимая с жизнью Марины. Поэта и актера из Эфрона не вышло — но ведь как лихо идут дела в социальной сфере! Политика — вот истинное дело Сергея, наследственного политика, человека боевой биографии и незапятнанной чести. Марина поймет, Марина оценит. Не может не оценить, когда он сумеет принести родине реальную пользу…
— Извините, мсье, двое детей, большая семья… Это слишком низкая оплата. — Перед ним захлопнулась дверь очередной квартиры. Надо было подыскать на зиму жилище подешевле, в каком-нибудь рабочем пригороде. Сергей обходил подчеркнутые в газете с объявлениями адреса, и везде одно и то же — квартира оказывалась слишком дорогой для них. Даже те, что пугали ужасающим убожеством. Вспомнились дни, когда они с Мариной бегали по Москве, выбирая жилище поэкзотичней, и наткнулись на квартиру в Борисоглебском! Оплата ведь не смущала, о деньгах можно было не думать… Прочь воспоминания — впереди жизнь. Сергей чувствует, что сумеет выбраться из норы нищенства, вырваться из жалких трущоб. Надо только мыслить позитивно — это ему всегда удавалось.
Он брел по Парижским улочкам, полным печальных людей с глазами «разбившихся» вдребезги эмигрантов, и ощущал себя иным, предприимчивым, сильным. Он чувствовал, что сумеет подняться над ними, превратить свою обидную ненужность в деятельность яркую и полезную.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.