Последние годы в детдоме

 Последние годы в детдоме

 В последние два года в детдоме ко мне уже не придирались — выросла девушка умная, серьезная, начитанная, не требует особых забот, не причиняет никаких хлопот, имеет личную помощницу в лице подруги Любы и ничем не утруждает персонал.

 Все бы ничего, но здоровье стало стремительно ухудшаться — то ли от усердных самостоятельных занятий, то ли от чрезмерных переживаний. И шея побаливала все чаще, и голова гудела, и спина ныла.

 А однажды, сидя на первом этаже, я заглянула в висевшее на стене зеркало и сначала даже не поняла, что на моем лице не так. Глаза какие-то странные… А потом и воспитатели стали замечать, что у меня развивается косоглазие. Но никто не призадумался, что означало для взрослой девушки косоглазие, никто не потрудился вызвать глазного врача. Все равно увезут в ПНИ и будет там гнить до самой смерти, рассудили детдомовские сотрудники. Когда я окончательно убедилась в том, что глаза у меня смотрят вразнобой, упала духом. И так придавлена жуткими диагнозами, а тут еще это! Требовать осмотра окулиста наивно, все равно и его не пригласят, и меня к нему не повезут. И снова началась депрессия — как ночь, так закушу край подушки и захожусь в беззвучных рыданиях.

 А в последнюю детдомовскую весну тосковала в открытую. Вынесут меня на улицу, сижу, читаю, вроде все привычно, а как посмотрю на цветущие деревья, как подумаю, что у меня сейчас тоже формально период цветения, так захлестывает истерика. Воспитатели молча отвозили меня в сторону, чтобы не мешалась и не раздражала. Проревусь в одиночестве, а горечь в душе все равно остается. И мрачные мысли сверлят, сверлят… Я сознавала, что у меня ничего не будет в жизни: ни любви, ни близкого человека, ни родного дома. Будет только казенная палата и кровать, на которой буду лежать еще неизвестно в каком состоянии и окружении. Но где-то в глубине души все-таки таилось крохотное зернышко надежды, оно неслышно лежало там и ждало своего часа.

 По детдому зашелестел слушок, что мне скоро придет путевка в ПНИ. И не только я покину детдом, на остальных воспитанников нашей группы тоже придут путевки, но их увезут в Инской дом-интернат для престарелых и инвалидов.

 В последние два года моего пребывания в детдоме в нашей группе уже не вели учебных занятий, а вместо этого девушек учили вязать и шить. И тут я приняла живейшее, хотя и теоретическое участие. Плохо владела руками, но хорошо владела мозгами и даже умудрялась подтягивать отстающих, помогая советами. До сих пор помню, как вяжется английская резинка и как, похожая на нее, спортивная, могу кого угодно научить вязать носки, рукавицы, шапки, шарфы, несмотря на то, что у самой руки никудышные.

 Обидно, ведь воспитатели видели и мое участие в вязании, и мои учебные достижения, и то, что я схватываю на лету, но никто ничего не предпринял, чтобы меня отправили не в ПНИ к психохроникам, а вместе с девушками в дом инвалидов общего типа. Между стационарами для психохроников и домами инвалидов общего типа огромная разница! Конечно, я не могла шить, вязать и еще что-либо делать своими руками. Но я же могла приносить иную пользу, ведь, невзирая на диагноз, была интеллектуально развитой и начитанной. Неужели это нигде бы не пригодилось? Понимаю, при выдаче путевок в стационары дальнейшего пребывания в первую очередь принимали во внимание диагнозы из истории болезни. Но ведь были и другие показатели!

 За две недели перед моей отправкой в ПНИ приехала медико-педагогическая комиссия. Дожидаясь своей очереди в коридоре, я с надеждой думала: вот откроет врач историю болезни, увидит, что указан не тот детдом, и поинтересуется, где же написано, что я живу здесь, в Бачатском? И почему вместо этого «Чугунашский детский дом»? Вот и повод завязать беседу и показать, что я умственно полноценная и могу избежать дурдома. Но, увы, когда меня завезли в игровую, где комиссия вела прием, женщина-председатель зачитала диагнозы из карты, мельком скользнула по мне взглядом, что-то буркнула старшей медсестре, и меня оттуда вывезли, не дав сказать ни слова.

 Так убийственный диагноз, свидетельствующий об отставания в умственном развитии, поставленный в августе 1964 года и ни разу не пересматриваемый до моей выписки из детдома 1974 года, перечеркнул мою жизнь крест-накрест. Этот неверный диагноз сложился из небрежности приезжих комиссий, наплевательства местного персонала и низости моей матери. А как раз она, Екатерина Ивановна, могла бы вмешаться, опротестовать диагноз, потребовать экспертизы. Екатерина Ивановна, что же ты натворила?…

 Накануне моего отъезда в ПНИ в палату вошла Анна Степановна Лившина. Я сидела на кровати и читала книгу. Она присела на краешек и вымолвила:

— Давно ты, Томка, у нас живешь — почти с открытия этого детдома. Мать-то не собирается хоть разок перед отъездом взять тебя домой погостить? Уж можно было бы за столько лет один-то раз взять тебя домой…

 Я молча разглядывала ее лицо, стареющее, уставшее, с грубыми чертами, без малейшего намека на женское обаяние. Черствая несчастная женщина с садистскими наклонностями, но даже в ней, оказывается, иногда просыпается сострадание.

— Нет, тетя Аня, не возьмет она меня погостить… — ответила я, вспомнив свои многочисленные просьбы забрать домой, хоть на время, хоть на недельку, хоть на пару дней. Других детей ведь забирали. И еще вспомнила, как однажды у воспитателей зашел разговор о наших родителях, и одна воспитательница сказала:

— А мне Томина мама нравится, никогда ничего не требует.

 Да уж, удобная для детдома мама — ничего не требует для своего ребенка, не заступается, ни на чем не настаивает, на все закрывает глаза. Екатерина Ивановна и дальше будет удобной. Изредка, с частотой раз в квартал, будет появляться у меня и в ПНИ, и в Доме инвалидов, что-то рассказывать, показывать. Но никогда не будет вникать в мои проблемы и ничего не будет просить для меня — ни у персонала, ни у администрации, ни у вышестоящих органов.

 Хoчу описать еще один эпизод. К нам в детдом привезли новеньких из Кемеровского сборного детдома — двух девочек и двух мальчиков, круглых сирот.

 Одна их них, Валентина Позднякова, видимо, закаленная в борьбе за существование, была не в меру активной и боевой. И из уменьшительных ей больше всего подходило решительное «Валюха». А где-то через неделю один татарин привез сдавать свою дочь Наташу. Тихая татарочка Наташка вскоре сдружилась с Валюхой, вернее, безропотно подчинилась той, сразу же взявшей ее в оборот. И дошло до того, что добровольная рабыня стала отдавать своей повелительнице порционные пироги. Я, глотавшая книгу за книгой, не сразу усекла суть их далеко зашедших отношений и однажды, видя, что Наташа носит в палату пироги из столовой, оторвалась от чтения и попросила:

— Наташа, принеси заодно и мне.

 И когда та с обеда принесла мне полпирожка, я поблагодарила и, не задумавшись, почему полпирожка, а не целый, засунула в рот и, жуя, уткнулась в книгу.

— А мне почему не принесла? — капризно спросила Валюха.

— Мне всего один пирог в столовой дали, половину я съела, а половину принесла Томе, — стала оправдываться Наташка. — Завтра я тебе принесу целых два, сама есть не буду.

— Тогда не подходи ко мне, раз ты без пирогов, — заявила Валюха, и Наташка отошла от нее грустная-прегрустная. — Принесешь пироги, тогда буду дружить с тобой.

 Я подняла глаза от книги и увидела их лица — Валюхино грозно-повелительное и Наташкино униженно-рабское. У меня пирог застрял в горле — оказывается, Наташка не только отдает свои пироги Валюхе, она еще и мне свою порцию принесла. Получается, что я ничем не лучше этой «рабовладелицы». Мне было ужасно стыдно…

 Двадцать четвертого мая 1974 года я сидела в игровой, как всегда с книгой на коленях. Дверь открылась, зашла медсестра.

— Тамару на выход, — скомандовала она.

— А что, ее уже отправляют в дурдом? — загалдели девчонки.

— Тихо! Не пугайте Тому зря! Лучше идите и помогите ей переодеться, — приказала сидевшая с нами воспитательница. — Тома, ты поедешь в интернат в городе Прокопьевске.

 Переодевать меня пошли всей палатой. Люба с Наташей натягивали на меня одежки, остальные стояли молча. У нескольких девушек выступили слезы на глазах. Я в тот момент ничего не чувствовала, как одеревенела. И только когда меня подняли в кузов крытой грузовой машины, тихо заплакала.

 В Прокопьевский ПНИ со мной в кузове грузовой машины везли еще четверых человек из «слабого » корпуса. Один из них, совсем больной на голову пацан, всю дорогу истошно кричал, и от этого становилось еще грустнее и больнее. «Вот с такими тебе предстоит жить до смерти, — думала я с горечью, а слезы лились потоками. — И сколько бы ты ни прочитала умных книг, все равно будешь под той же планкой, что и эти несчастные с поврежденными мозгами».

— Не плачь, Томочка, может, там еще лучше будет, — успокоила меня нянечка из «слабого» корпуса, сидевшая с нами в кузове, и бережно промокнула мое лицо своим носовым платком.

 Слава Богу, сопровождавшая медсестра Елена Петровна сидела в кабине с шофером, а то бы непременно выступила, кинув напоследок что-нибудь колкое и едкое, типа «там тебе и место — в дурдоме — среди дурачков».