Труд во искупление вины
Труд во искупление вины
Скоро пришла весна. Мы начали день и ночь работать в поле, бороновать и сеять. Земля оттаивала лишь на пятьдесят сантиметров в глубину, дальше начинался слой вечной мерзлоты. Даже летом земля оставалась холодной. Вместе с природой в этих краях весной пробуждаются к жизни миллионы кровососущих летающих насекомых — мошкары. От их укусов опухают веки и губы. Даже в жару приходится застегиваться на все пуговицы и надевать на голову накомарник. Осень в тайге — прекрасное время года, когда расцветают цветы удивительной красоты, но вместе с тем весь день в воздухе кружатся полчища мошкары и оводов.
В соседней реке было очень много рыбы. Она являлась главным источником белка для местного населения, однако коровье молоко было для него предпочтительнее. Если в крестьянской семье околевала корова, то ее смерть оплакивали все, поскольку лишались главной кормилицы. Питались все очень скудно, и когда наша квартирная хозяйка готовила еду, то облезлая домашняя собака с жадностью ждала возможности вылизать миску. Рабочий день оплачивался 500 граммами муки и двадцатью копейками. Трудовая неделя была семидневной. Мы весь день гнули спину в поле, пожираемые бесчисленной мошкарой и оводами. В жаркую погоду вспотевшему человеку от них не было никакого спасения. Однако в пасмурную или дождливую погоду дело обстояло еще хуже. Оказаться на открытом месте без накомарника было подобно пытке. По ночам нас одолевали окаянные клопы. Мы прокипятили постельное белье и ошпарили кипятком деревянную раму кровати. Это заставило паразитов перебраться на потолок, откуда они регулярно сваливались на нас, когда мы спали. Постепенно мы привыкли к этому, но это далось нелегко. Если в жаркую погоду мы спали на открытом воздухе, то на ночь накрывались хвойными ветками и сорванной с деревьев корой и зажигали неподалеку костер, чтобы отпугнуть вездесущих насекомых.
Колхоз выдавал нам еду. Если местному охотнику удавалось подстрелить медведя, то мясо варили и подавали с картофелем. Суп был всегда. Все это стоило денег, и порция обходилась в два с половиной рубля. Поскольку в день я зарабатывал всего двадцать копеек, то одну порцию еды мне приходилось отрабатывать целую неделю. Мы трудились как рабы и получали за свой труд ровно столько, чтобы этого хватало лишь на еду. Однажды во время жатвы я испытал истинное потрясение. У меня не было кружки, и я наклонился над ручьем, чтобы напиться. Я услышал, как кто-то приблизился к воде. Но когда я оглянулся, то к своему ужасу увидел, что это не человек, а медведь. Он, видимо, испугался больше моего и с ревом бросился обратно в тайгу.
В четыре часа утра нас будили, и мы отправлялись на поле жать рожь и увязывать ее в снопы. В десять часов мы завтракали и полчаса отдыхали, после чего возобновляли работу. Кроме того, мы укладывали большие стога сена. Вскоре я приобрел навык и довольно ловко управлялся с такой работой.
Мы не стали мириться с некоторыми стандартными указаниями властей. Я заявил, что девушки из Литвы должны вставать на работы не в четыре утра, а в восемь. К нам явился комендант Полеко и пару раз ударил меня палкой. Я отобрал ее у него и выбросил. Тогда он выхватил пистолет и выстрелил в меня, сорвав пулей шапку с моей головы. Свидетелем этой безобразной картины был начальник метеорологической станции. Меня арестовали и, заведя руки за спину, сковали их наручниками. Кроме того, с меня сорвали накомарник. Затем меня отвезли в колхоз Федорошенье, находившийся в 18 километрах. Там решили наказать меня по полной программе. По приказу коменданта Филиппенко меня заставили пешком отправиться в Жигалово. Сопровождать меня верхом на коне должен был Полеко. Это был первый случай ареста среди «высланных». Тони заплакала и расцеловала меня на прощание. Все решили, что меня непременно расстреляют.
Поздно вечером мы прибыли в Знаменку, где Полеко запер меня в местной тюрьме. Меня, смертельно уставшего от долгой дороги, приковали наручником одной руки к оконной решетке. Лечь я таким образом не мог и был вынужден провести всю ночь стоя. Мне удалось немного поспать, прислонившись спиной к стене, — этому я научился на фронте во время войны. Мы, например, спали по очереди во время долгих пеших переходов, поддерживаемые справа и слева товарищами, а затем менялись.
На следующее утро с меня сняли наручники и дали немного супа и хлеба. Мне пришлось пройти еще шесть километров до Жигалова. Свободными руками я теперь хотя бы мог отгонять насекомых от лица. Мы достигли места назначения следующим вечером, и меня снова посадили в тюрьму. На следующее утро я предстал перед судьей. Увидев мое искусанное насекомыми лицо, он проявил ко мне снисхождение. Я получил лишь пять дней содержания под стражей. У меня отобрали одежду, и я остался в одной рубашке и трусах в кишащей клопами одиночной камере. Здесь стоял лишь стул. Клопы вскоре набросились на меня, и я продолжал расправляться с ними до тех пор, пока у меня не начали кровоточить кончики пальцев. Я ужасно устал и находился в полном отчаянии, фактически был на грани самоубийства. Мне хотелось свести счеты с жизнью, накинув петлю на шею, но, к счастью, забранное решеткой окно находилось слишком высоко. Наконец, мне удалось заснуть. Проснувшись на следующее утро, я понял, что клопы всласть пировали целую ночь. Мне дали полкружки воды и 200 граммов хлеба. Вода показалась мне настоящей амброзией. Тюремщики, к моей радости, попались незлобивые и тайком принесли мне супа и полный стакан воды.
На пятый день меня выпустили. Я был мертвенно-бледен и едва мог стоять на ногах. Я отправился на местный рынок, надеясь продать свой плащ и купить на вырученные деньги немного хлеба. Ко мне подошел какой-то человек и поинтересовался, не немец ли я. Когда я ответил утвердительно, он пригласил меня в свою хату, в которой жил вместе с женщиной и ребенком. Мой новый знакомый назвал свою фамилию — Кербер. Он был поволжским немцем, отбывшим срок в исправительно-трудовом лагере. Его в свое время разлучили с женой и детьми и сослали в Сибирь. Он поделился со мной едой и кое-какой одеждой, хотя у него самого практически ничего не было.
Я отправился в двухдневное путешествие обратно, к Антонине. Она посоветовал мне на будущее держать язык за зубами. «Ты тут ничего не изменишь и ничем не пробьешь их властность и высокомерие», — сказала она мне.
Наступило время сбора урожая. Меня отправили жать и связывать в снопы зерновые и отвозить их на молотилку. Молотьба продолжалась до трех утра, после чего нам давали пятичасовой отдых.
Пришла осень, время посадки картошки. На эту работу отрядили даже женщин и детей. Надо было засадить 200 мешками 15 гектаров земли. Почва была богатая, плодородная, но неухоженная и, таким образом, малоурожайная. Семенную картошку сажали глубоко, но не окучивали, и поэтому урожаи были крайне скудными. 5 сентября ударили первые ночные заморозки. Нам приказали побыстрее заканчивать посадку, и мы лопатами вскапывали по три гектара за ночь. Позднее мы с Антониной поменяли кое-какую одежду на картошку, чтобы не умереть с голоду.
Большие участки земли оставались необработанными, но за использование ее в личных целях брали штраф. У нас не было денег даже на покупку керосина или соли. Откуда было взять деньги? Мы и так уже продали наши куртки, чтобы не умереть с голоду. Многие из наших товарищей по несчастью настолько ослабли от недоедания, что едва могли ходить, и за ними присылали грузовик, который отвозил их на поле. Государственный план требовал сдать с каждой коровы восемь килограммов масла, от каждой курицы — шестьдесят яиц. Крестьян, неспособных выполнить план, власти называли врагами государства и нередко отправляли в исправительно-трудовые лагеря, где те умирали от непосильного труда и голода. К весне у домашних животных был жуткий вид, потому что они проводили зиму на открытом воздухе, даже по ночам, когда температура опускалась до минус пятидесяти градусов. Как корова может давать молоко после суровой зимы, если она, по сути дела, превратилась в мешок с костями? Да и какое это было молоко? Те, кто пил его, не прокипятив, нередко серьезно заболевали. Несколько молодых людей даже умерли, не получив медицинского обслуживания и не имея никаких лекарств.
Летом 1949 года после жатвы семьи Хоферов и Монтвиласов решили тайком вернуться в Литву. Им удалось бежать, но после месяца скитаний по тайге их поймали, вернули обратно, осудили и отправили в лагерь. Детей у них отобрали и отправили в детский приют в Типте.
В Облуши, расположенной восточнее Иркутска, снег в этом году выпал рано. Не успели мы закончить сбор урожая, как на землю лег снег. В те дни умерло много пожилых людей, которым было нечего есть. Мне пришлось вырыть не одну могилу на кладбище, буквально вгрызаясь в слой вечной мерзлоты. Земля была настолько твердой, что приходилось отогревать ее кострами.
Сначала местные жители встретили нас с опаской и относились к нам недоверчиво. Им сказали, что все мы враги государства, спекулянты и фашисты, паразиты и кровопийцы народа, эксплуатирующие чужой труд. Однако их мнение быстро изменилось, когда они увидели, что литовцы — трудолюбивые работящие люди в отличие от большинства русских, чьи мужчины лодырничали и все дни пьянствовали. Особенно это касалось тех русских мужчин, которым посчастливилось выжить в войне.
Из Жигаловского района в нашу деревню прибыла комиссия. Глава района и партийный секретарь решили проверить количество собранного урожая пшеницы. Чтобы покрыть издержки других колхозов, они пожелали значительно увеличить планы сдачи государству сельскохозяйственной продукции за наш счет. Дело заключалось в том, что они заранее отрапортовали в Москву о выполнении поставленных планов, но фактически это было неправдой. У самих крестьян не было хлеба, чтобы прокормить себя, но комиссию это нисколько не интересовало. Ее интересовало лишь выполнение плана, и ради этого начальство при необходимости было готово изъять у нас даже то малое, что предназначалось для нашего собственного пропитания. Фактически мы были на положении рабов и не имели никаких прав.
Почвы в Восточной Сибири плодородные, и если бы такая земля принадлежала литовским крестьянам, то они превратили бы эти места в настоящий рай. Однако коммунистам, которые нисколько не заботились жизнью простого народа, подобные варианты просто не приходили в голову по причине их ограниченного ума. До большевистской революции народ России был трудолюбивым и зажиточным. Русские крестьяне собирали такие богатые урожаи, что их амбары буквально ломились от насыпанного в них зерна. Однако при нынешнем общественном строе и коллективной форме ведения сельского хозяйства коммунистический гектар земли давал лишь 500 килограммов пшеницы вместо дореволюционных восьми тонн, когда использовались правильные агротехнические методы. Государственный план поставок был настоящим пугалом для крестьян. Во-первых, нужно было обязательно сдать требуемое количество сельскохозяйственной продукции. Затем им предстояло платить за семена, которые государство выдавало им для посева. Следовало также заплатить тракторной бригаде за использование техники при вспашке земли. Все мясо и масло нужно было сдать государству. Каждый крестьянин получал лишь 600 граммов зерна для личного пользования. Оплата за труд подвергалась налогообложению и всевозможным вычетам, вроде «добровольного государственного займа». Оставались лишь жалкие гроши, которых редко хватало на покупку еды.
Расчетный день обычно проводился в феврале. На него должны были являться все колхозники. Играл местный духовой оркестр, деревню увешивали красными знаменами и транспарантами с лозунгами, прославлявшими коммунистическую партию и «любимых» вождей — Ленина, Сталина и Маркса. На этом мероприятии обязательно присутствовали председатель сельсовета и партийный секретарь. Последний, как правило, выступал с речью, в которой благодарил крестьян за трудовые успехи. Тем трудовым коллективам, которые добивались высоких показателей, вручалось переходящее красное знамя социалистического соревнования, что являлось признанием их заслуг перед государством. Передовикам выдавалась премия в одну тысячу рублей, из которой на руки колхозные активисты получали всего 60 процентов. При вручении наград и премий все аплодировали и славили коммунистическую партию. На деле все это означало еще один год тяжкого изнурительного труда, дальнейшего упадка и полуголодного существования. Мы также получали 60 килограммов зерна пшеницы, которого, по мнению властей, нам должно было хватить до лета и осени, и это при том, что мы трудились семь дней в неделю по 12 часов в день. Я задолжал колхозу 200 рублей за еду, которая мне была нужна для того, чтобы оставаться в работоспособном состоянии.
У колхозников в те годы не было паспортов. Было строго запрещено выдавать им какие-либо документы. Государство опасалось, что в таком случае крестьяне разбегутся и разбредутся по всей стране, не желая до конца жизни заниматься рабским трудом. Нас регистрировал председатель сельского совета. Везло лишь молодым мужчинам, которые после службы в советской армии оседали в самых разных уголках Советского Союза, предпочитая не возвращаться в родные деревни. Еще одним путем к свободе было получение среднего образования. По этой причине количество молодежи в сибирской глубинке стремительно уменьшалось. Очень часто семьи не заявляли об умерших родственниках, чтобы по-прежнему получать пайку хлеба. Тело умершего до последнего хранили дома, под полом.
Я отправился в погреб и пересчитал картофелины. Хватит ли этого на сегодня и на завтра? Я решил, что сегодня съем три штуки. Затем поставил на огонь кастрюлю, опустил в нее три картофелины, добавил мороженого молока и горсть муки. Это будет мой обед и ужин. Я также поставил на плиту кастрюлю, в которую наложил снега, вскипятил и заварил чай. Это была моя дневная норма еды. Мне дали в кредит эквивалент моего труда за два с половиной дня. Я заработал полтора килограмма муки и 60 копеек. Поев, я лег на телегу, укрылся пальто и заснул. Мне снился родной дом.
Сочельник 1949 года. Еды у нас практически не осталось. Мне пришлось идти пешком в Федерошенье, к Тони. Шел снег, сопровождавшийся сильным ветром. Я решил пройти 15 километров, чтобы не ждать до утра приезда саней. Я вышел в полдень, прикинув, что дойду к наступлению ночи. Ветер сделался сильнее прежнего, но в тайге это не так ощущается, как на открытом пространстве. Когда я вышел из леса и зашагал по пересеченной местности, пройдя еще пару километров в направлении Федерошенье, мороз опустился до минус 45 градусов. Ветер обжигал лицо. Я старался идти прямо. Вскоре я почувствовал усталость и упал. До деревни оставалось не больше километра, но идти дальше я не мог. Я уже больше не ощущал холода, перестал чувствовать собственное тело. Меня начало заметать снегом.
К счастью, на меня наткнулись два охотника с собаками. Животные почуяли меня, залаяли и стали лапами разгребать снег. Таким образом, меня нашли и спасли. Я был в бессознательном состоянии и окоченел от холода. Меня отнесли в какое-то жилище, оттерли снегом и вернули к жизни. Совместными усилиями незнакомых людей я был спасен. Влив в меня глоток водки для бодрости, меня отвели к Тони, которая упала в обморок, увидев меня. Из Знаменки срочно вызвали доктора. У меня сильно повысилась температура. Доктор поставил диагноз — двусторонняя пневмония. У меня были обморожены ноги и лицо, однако, к счастью, обморожение обошлось без роковых последствий. Правда, на ногах появились язвы, которые долго не заживали. Меня отправили в больницу в Жигалово. Там меня осмотрел хирург Лапков. Когда другие врачи решили ампутировать мне обе ноги, он возразил им: «Если он против ампутации, то давайте подождем, может, все образуется и так». Я не чувствовал больших пальцев ног, но к ступням постепенно возвращалась чувствительность. Проведя в больнице месяц, я снова вернулся к Тони в Федерошенье. В очередной раз смерть прошла мимо меня.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.