Что за бабушкины нравы?

Что за бабушкины нравы?

В 1923 году, после «Про это», их жизнь в какой-то степени успокоилась. К весне относится письмо, написанное Лилей Юрьевной, в котором она делает попытку наладить жизнь с любимым человеком, отказавшись от новшеств и экспериментов, подсознательно, видимо, понимая, что никуда не уйти от простого уюта и домашнего тепла. Все это читается между строк в письме, написанном тогда весной:

«Володенька,

как ни глупо писать, но разговаривать мы с тобой пока не умеем: жить нам с тобой так, как жили до сих пор — нельзя. Ни за что не буду! Жить надо вместе; ездить — вместе. Или же — расстаться — в последний раз и навсегда.

Чего же я хочу? Мы должны остаться сейчас в Москве; заняться квартирой. Неужели не хочешь пожить по- человечески и со мной?! А уже исходя из общей жизни — все остальное. Если что-нибудь останется от денег, можно поехать летом вместе, на месяц; визу как-нибудь получим; тогда и об Америке похлопочешь.

Начинать делать это все нужно немедленно, если, конечно, хочешь. Мне — очень хочется. Кажется — и весело и интересно. Ты мог бы мне сейчас нравиться, могла бы любить тебя, если бы был со мной и для меня. Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью вместе рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны!

Разве не верно? Тебе кажется — опять мудрю, капризничаю. Обдумай серьезно, по-взрослому. Я долго думала и для себя — решила. Хотелось бы, чтобы ты моему желанию и решению был рад, а не просто подчинился! Целую.

Твоя Лиля».

Кто знает, как реагировал Маяковский на письмо? Можно лишь предполагать, что всей душой откликнулся на ее предложение «пожить по-человечески и со мной». Но как понять фразу «независимо от того, где были и что делали днем»? Видимо, она не хотела терять свою независимость окончательно, и это предложение «пожить по- человечески и со мной» отнюдь не безоговорочно и заставляет вспомнить его терзания:

Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я не знаю, где ты и с кем.

Да, после недавно пережитого стресса в своей комнате на Лубянке, когда все вроде бы наладилось, когда она была покорена поэмой «Про это», — отношения все же срывались в зыбкость и неуловимость. Среди обширного круга людей, с которыми они постоянно общались, не переводились поклонники, которые настойчиво ее добивались. Она была озарена любовью знаменитого поэта, хороша собой, сексапильна, знала секреты обольщения, умела остроумно разговаривать, восхитительно одевалась, была умна, знаменита и независима. Еще до встречи с Анной Ахматовой, но уже женатый на Анне Евгеньевне, искусствовед Николай Николаевич Пунин в двадцатом году увлекся Лилей Юрьевной.

Его дневник от 3 июня:

«Виделись, была у меня, был у нее. Много говорила о своих днях после моего отъезда. Когда так любит девочка, еще не забывшая географию, или когда так любит женщина, беспомощная и прижавшаяся к жизни, — тяжело и страшно, но когда Л.Б., которая много знает о любви, крепкая и вымеренная, балованная, гордая и выдержанная, так любит — хорошо. Но к соглашению мы не пришли. Вечером я вернулся от нее из «Астории», где нельзя было говорить, и позвонил; в комнате она была уже одна, и я сказал ей, что для меня она интересна только физически и что, если она согласна так понимать меня, будем видеться, другого я не хочу и не могу; если же не согласна, прошу ее сделать так, чтобы не видеться. «Не будем видеться». — Она попрощалась и повесила трубку».

Только физически? Без романа? Нет, такое ее не интересовало.

Летом 1923 года ЛЮ, Маяковский и Брик полетели в Германию. Это был один из первых полетов «Люфтганзы», и Лиля захотела узнать, каково летать. Ей очень понравилось, и когда авиаполеты вошли в наш быт, она предпочла самолеты поездам. Первые три недели они провели под Геттингеном, а потом отправились на север страны, на остров Нордерней, где отдыхали весь август вместе с Виктором Шкловским, который был тогда в эмиграции в Германии. Из Лондона к ним приехала мать Лили Юрьевны. Они часами лежали на пляже, покупали у рыбаков свежекопченую рыбу, совершали морские прогулки на небольших пароходиках, и Маяковский был совсем послушный — никаких карт и застолий.

В середине сентября Маяковский уехал в Москву, а Лиля с Осей остались в Берлине — у Брика были там лекции, а Лиля ходила по музеям, магазинам и знакомым.

В 1924 году она много путешествовала — с февраля до мая жила в Париже, Лондоне и Берлине. В Париже, по ее словам, они с Эльзой совсем «искутились», даже завели записную книжку свиданий и развлечений. Очень ей понравился художник Фернан Леже, который водил сестер на дешевые танцульки. Лиля привезла с собою из Москвы платья знаменитой портнихи Ламановой, и они с Эльзой демонстрировали их как заправские манекенщицы на двух вечерах, которые устраивала газета «Се суар». Платья были отделаны русской вышивкой, ручными вологодскими кружевами, а кушаки украшены кистями. К платьям прилагались шляпы. Таким образом, имя Ламановой впервые узнали во Франции, о ней и о русской современной моде много писали в газетах.

Она хотела поехать в Испанию, но не дали визу. Она поехала в Лондон, где ее мать хворала и просила ее приехать. В письмах она жалуется, что скучает, что ей надоело в Париже, а теперь в Лондоне. В апреле в Берлине был Маяковский, и Лиля поехала к нему, оттуда они в мае вернулись домой. Все это время Лиля не переставала в письмах интересоваться Краснощековым, который еще был в заключении…

В начале романа с Маяковским они условились: когда их любовь охладеет, они скажут об этом друг другу. И вот весной 1925 года ЛЮ написала Маяковскому, что не испытывает к нему прежних чувств: «Мне кажется, что и ты уже любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь».

Увы. Это ей только так казалось. Он продолжал любить ее, может быть, и не так бешено, но продолжал. ЛЮ была натура решительная и крайне самостоятельная. Настаивать он не смел, иначе это привело бы к полному разрыву. Маяковский это понимал. Понимал, что и ее, и его сердцу не прикажешь, и страдал.

Летом они жили в Пушкине. Лиля увлеклась шитьем платьев из ситцевых русских платков, отделывая их красивыми пуговицами, которые привезла из-за границы. Она их носила сама и дарила приятельницам. Ламанова, встретив Лилю в Пушкине в таком платье, пришла в восторг, Лиля привела ее на дачу, сняла с себя платье и подарила ей. Все очень смеялись.

Осенью Маяковский уехал с выступлениями в Париж. Оттуда он пишет Лиле ревнивое письмо, она же отвечает: «Что делать? Не могу бросить А.М., пока он в тюрьме. Стыдно! Стыдно, как никогда в жизни».

«Ты пишешь про стыдно, — отвечает он. — Неужели это все, что связывает тебя с ним, и единственное, что мешает быть со мной? Не верю! Делай как хочешь, ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит».

Романы Лили Юрьевны! Те, которые были, и те, о которых она и не помышляла, а ей все равно приписывали (как недавно, вдруг, с Асафом Мессерером), порождали массу слухов и домыслов; они передавались из уст в уста и, помноженные на зависть, злобу, ханжество, оседали на страницах воспоминаний. Жена мне недавно прочитала, что даже в далекой Японии писали: «Если эта женщина вызывала к себе такую любовь, ненависть и зависть — она не зря прожила свою жизнь».

Если ЛЮ нравился человек и она хотела завести с ним роман — особого труда для нее это не представляло. Она была максималистка, и в достижении цели ничто не могло остановить ее. И не останавливало.

«Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают, — говорила она. — И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

В годы ее жизни с поэтом о ней говорили больше, чем о какой-либо другой женщине, и ее личная жизнь интересовала людей, которые к ней не имели никакого отношения. Это осталось и ныне.

Известно, как трудно разрушить «свято сбереженную сплетню» — слух тянется, тянется, подобно золотой цепочке Александрин, якобы найденной в постели Пушкина. Однажды придуманное тщетно пытаться опровергнуть фактическими справками, сопоставлениями дат или ссылками на свидетельства даже самих «действующих лиц». Пустое! Как судачили, так и будут судачить, печатать в журналах, а теперь и комментировать по телевидению. Про Лику Мизинову и Чехова, Ахматову и Блока, Мандельштама и Марию Петровых.

Если уж роман намечался, то семейное положение «объекта» или его отношения с другими женщинами не служили для ЛЮ преградой — куда там! Она всегда добивалась успеха. Лишь раз произошла осечка — это был Всеволод Пудовкин. Он не желал перейти границ дружеских отношений, что сильно задело Лилю Юрьевну. Из самолюбия, чтобы удержаться и не позвонить ему утром, она приняла веронал, но перехватила, и ее еле-еле привели в чувство лишь к вечеру. Маяковский был в отъезде. Когда же она рассказала ему об этом, «он как-то дернулся и вышел из комнаты», — писала ЛЮ.

Нетрудно представить, какое страдание причинило ему это откровение. Вероятно, он подумал: «Вот пред тобой мое сердце, полное любви, открытое тебе… Вот пред тобой я, готовый для тебя на все… Зачем же ты…»

Не поймать меня на дряни,

На прохожей паре чувств,

Я ж навек любовью ранен,

Еле-еле волочусь.

После их серьезного расставания, когда ЛЮ написала ему в записке, что «не испытывает к нему прежних чувств…», Маяковский в 1925 году едет в командировку в Америку и Мексику… Его письма с палубы парохода, из Мехико и Нью-Йорка опять полны любви, ласки и тысяч поцелуев, он пишет, как скучает, и умоляет не уходить от него.

И получает в ответ такие слова: «Я тебя люблю и скучаю. Твоя Киса» или «Волосит, я соскучилась. Очень прошу приехать в Италию. Люблю, целую. Твоя Лиля».

В Нью-Йорке Маяковский познакомился с Элли Джонс, эмигранткой из России. Это было на вечеринке. «Маяковский спросил: «Не сходите ли вы со мной в магазин? Мне нужно купить подарки для жены», — вспоминала она. — Вот так прямо заявив, что женат, он, тем не менее, стал настаивать, чтобы я дала ему свой номер телефона».

Роман был недолгим и грустным, но в результате у Элли родилась в 1926 году дочь Элен-Патриция. Элли Джонс однажды видела Лилю в России в 21-м году на Рижском вокзале, когда ее провожал Маяковский, и ее поразили «холодные, жестокие глаза этой женщины». И во время романа с поэтом Элли Джонс безошибочно почувствовала, что ЛЮ станет препятствием на их пути — Маяковский много рассказывал о ней и о Брике, который напечатал две его первые поэмы, — он всегда помнил про это.

«Попросите «человека, которого любите», чтобы она запретила Вам жечь свечу с обоих концов!» — писала Элли ему в Москву. Увы!

«Маяковский мне тут же рассказал о своем романе и, позже, что у него родилась дочь, — говорила ЛЮ спустя много лет. — Он получал от Элли Джонс письма, но просил не распространяться среди знакомых ни о ней, ни о дочери. Хотя, думаю, при нашей перлюстрации об этом было известно тем, кто за нами следил. Но после его смерти про это как-то начали говорить, среди друзей стало известно, что у него есть дочь в Америке. Поэтому я удивилась, когда Асеев в поэме «Маяковский начинается» вдруг написал:

Только ходит слабенькая версийка,

Слухов пыль дорожную крутя,

Будто где-то в дальней-дальней Мексике От него затеряно дитя.

Я Колю спросила:

С чего вы взяли, что дитя в Мексике? Как оно туда попало? Или Ъто вам понадобилось для рифмы?

Но он, «слухов пыль дорожную крутя», не мог сказать мне ничего путного, кроме невнятной версии, которую потом повторили издатели Профферы, приехав в Москву».

Известные американские слависты Профферы были у ЛЮ в семидесятых годах. Они путали Элли Джонс с Элли Вульф, фотографом в Мехико, которая делала фотографии поэта и у которой Маяковский занял 500 долларов и «уехал, так и не отдав денег».

Такого не могло быть! — грозно сказала Лиля Юрьевна. Конечно, в архиве (уже после смерти ЛЮ) нашлась расписка Элли Вульф, где она пишет, что полностью получила долг от Владимира Маяковского. Очередная «свято сбереженная сплетня» свила в один клубок двух Элли, долг, дочь, Мексику — и все неверно.

Лиля Юрьевна делала несколько попыток найти Элли и девочку, пользуясь обратными адресами на конвертах от миссис Джонс Маяковскому в Москву и в его записной книжке, «хотя зачем мне это нужно — не понимаю», говорила она. Но тем не менее, обращаясь за помощью к Давиду Бурлюку, который был знаком с Элли, просила его сделать это осторожно, вдруг тайна рождения скрывается от девочки. Бурлюк ответил: миссис Джонс переехала, а куда — неизвестно. Ничего не могла выяснить Эльза, когда была в США. Безрезультатными оказались и поиски, предпринятые Романом Якобсоном, который жил в Америке.

«Дочь могла выйти замуж, взять фамилию мужа, следов не найти, — говорила Лиля Юрьевна. — Но вполне может статься, что она вдруг и объявится когда-нибудь».

Как в воду смотрела. В восьмидесятых годах в Москву прилетела Элен-Патриция с сыном Роджером, тридцатисемилетним внуком Маяковского.

Патриция говорила, что мать боялась писать на адрес Маяковского, чтобы письма не попали в руки Лили Юрьевны и та их не перехватила бы, и писала на адрес сестры Маяковского Ольги. Но это оказалось не так. Письма шли на Лубянку в его рабочую комнату или в Гендриков переулок, и Маяковский их все читал ЛЮ, у него от нее не было тайн. И показывал фотографии. Разбирая архив, ЛЮ все эти письма и фото положила в один большой конверт с надписью «Элли Джонс и дочь Володи. Для ЦГАЛИ». Сегодня это все там и хранится.

Но вернемся в далекие двадцатые. Пока Маяковский был в Америке и Мексике, Лиля поехала в Италию на курорт Сальсомаджоре подлечиться после операции в московской клинике. Там у нее вскоре кончились деньги, и Маяковский выслал ей из США доллары. Но они не дошли, и она одолжила телеграфом червонцы у верного друга Льва Гринкруга из Москвы. Они мечтали с Маяковским встретиться в Италии, посмотреть Рим и Венецию, но Лиля, как ни хлопотала, не могла добиться ему в Риме визы. В Америке в визе ему отказали. Их письма и телеграммы полны слов любви и желания поскорее увидеться.

На обратном пути из Америки Маяковский ждал Лилю в Берлине. Она ехала из Сальсомаджоре. Он приготовил ей комнату все в том же «Курфюрстенотеле», где останавливались всегда. Поставлены цветы в корзинах и вазах на столах и на полу плюс целое дерево цветущей камелии. Разложены мексиканские подарки: деревянные игрушки, крохотные лапоточки ювелирной работы. Птичка, склеенная из настоящих ярких перьев, пестрый коврик, коробка гаванских цветных сигарет всех цветов.

Лиля тогда курила. Здесь же и американские новинки, которые так поражали в то время, — например, маленький складной электроутюг для путешествий. Не его ли Маяковский покупал для Лили вместе с Элли Джонс? Лиля приготовила ему иранского инкрустированного бронзой одногорбого верблюжонка, который с тех пор всегда стоял у него на столе.

Подходит поезд с юга. В окне улыбается Лиля. От волнения он роняет трость. Она в новой беличьей куртке с огромной искусственной розой в петлице. Он в твидовом пиджаке, с замшевым невиданным галстуком, нарядный и сияющий.

Оба с нетерпением ждали этой встречи, оба скучали друг без друга, и оба были рады, что снова вместе. Вместе? В каком-то смысле — да.

Они не могли наговориться, Лиля надела фиолетовое платье и закурила фиолетовую мексиканскую сигарету. Он смотрел на нее с восторгом. Она была счастлива от подарков, от его внимания. Они спустились ужинать, казалось, что все вернулось на круги своя, но она решила, что если Маяковский сделает попытку сближения, то она тут же с ним расстанется. Понимая это, он вел себя крайне ласково, но тактично, не давая ей никаких поводов для недовольства.

Все это описано ею в автобиографической повести, которую она бросила писать в сороковых годах.

Время шло, но боль не проходила: он по-прежнему любил ЛЮ, хотел видеть ее, быть с ней. И утро начиналось у него с Пушкина:

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я…