ЖУРАВЛЕВ-АЗРАИЛ[10]
ЖУРАВЛЕВ-АЗРАИЛ[10]
Капитан-лейтенант Савич ведет официальный журнал боевых действий части. Но, помимо того, есть у Савича еще и свой альбом для личных записей. Переплет из добротной темно-коричневой шагрени с маленьким замочком и ключиком к нему. На титульном листе приклеена фотокарточка какой-то барышни в белых кудряшках. Из подписи под снимком видно, что альбом этот в 1940 году принадлежал некой Эрике Тооц. На первых страницах альбома красуются безупречные розаны: они окаймляют гирляндами четверостишия эстонских стихов. По другим страницам там и сям кувыркаются розовые амурчики — мальчишки с крыльями мотыльков — и через символические подковки счастья скачут упитанные свинушки.
А на полях альбома идут пометки и цифры совсем другого порядка:
«Патрон, винт. 7381; патр. ТТ — 200 пачек».
«Вайда — 2-х, один офицер. Топорок — 3-х, плюс один ранен».
В другом месте изображена схема какой-то высотки с трехорудийной батареей, лукаво скрытой за извилистой рекой. Схема набросана кое-как, по-видимому обгоревшим концом спички.
Савичевские записи небрежны, неразборчивы, порою совсем непонятны. Но если бы кто-нибудь доставил этот альбом в немецкий штаб, немцы не обратили бы никакого внимания на изящные рисунки, а к неряшливой капитанской мазне проявили бы живейший интерес.
Таков альбом капитан-лейтенанта Савича. В общежитии его так и называют: «Эрика Тооц». Когда надо вспомнить что-либо важное из прошлого отряда, сотрудники капитана говорят ему: «Товарищ командир, это же у вас в „Эрике Тооц“ записано!»
Из «Эрики Тооц» я и узнал одну удивительную историю о делах Ивана Журавлева, печорца, разведчика.
В августе 1941 года отряду Савича было поручено почетное и нелегкое задание: надо было выделить восемь или десять парашютистов из состава бойцов для переброски в глубокий тыл противника. С самого начала было ясно: многие из них не вернутся.
В альбоме Савича это событие отмечено коротко: «Прыгуны. Склока в отряде».
«Склока» действительно была. Как только прибыл приказ, среди бойцов начались «интриги и происки». Люди, до сих пор жившие душа в душу, несмотря на чрезвычайное разнообразие возрастов, душевных складов и мирных профессий, люди эти чуть не переругались друг с другом. Каждый стремился «опорочить» другого, доказать, что не тот, а именно он подходит для переброски во вражеский тыл.
Вайда, комсомолец-осоавиахимовец, шипел на Шагунова: «Он парашюта и близко не видел!» Перетерский как бы невзначай напомнил политруку, что у Короткова дома большая семья, а что он, Павел Перетерский, напротив того, един, как перст, холост и независим; кого же послать, как не его?
Командир и политрук пресекли все эти «подвохи» и «подкопы». Когда после длительных обсуждений список командируемых наконец утвердили, к капитан-лейтенанту явился Журавлев. Теперь он уже ничем не походил на того лешака-печорца, каким он недавно явился в отряд. На его широчайших плечах аккуратно лежал форменный балтийский воротник. Золотые буквы на бескозырке сияли. Клеш на брюках был сантиметров в тридцать пять, никак не меньше установленного. Щеки его были гладко выбриты; казалось, ему даже меньше лет, чем на самом деле.
— Ну что вам, Журавлев? — спросил капитан-лейтенант.
Глядя куда-то в угол потолка, Журавлев сначала завел окольный разговор о стрельбе, о том, что у вчерашней винтовки надо подпилить «на ноготь» мушку, еще о чем-то… И только когда Савич повторил свой вопрос, скобарь низко нагнулся к нему.
— Товарищ нацальник, — убедительно и таинственно зашептал он, — а цем же я-то хуже других? Што ж, они святые, што ли? Велите, товарищ командир, и мне с зонтиком прыгать, а то мне горазд обидно!
Капитан-лейтенант отказал наотрез: список заполнен — это раз, а во-вторых, для выполнения задания намечены прежде всего люди, уже прыгавшие с парашютом.
— Ну пойми ты сам, Журавлев! — убеждал его Савич. — Ведь ты же не летчик, не парашютист, ведь ты же никогда в жизни с самолета не прыгал!
Скобарь кивал на все головой.
— Ндда-а… Какой я летцик! — покорно говорил он. — Это великое дело — по небу лятать. Где нам! Верно, не прыгал, николи не прыгал! Ну, прыгну, товарищ нацальник! Прыгну! Куда прыгать-то? Не вверх же — вниз, на тую же зямлю! Вот, ей-бо, прыгну!
Наконец Савич согласился включить Журавлева во вторую очередь, в резерв, на тот случай, если кто-либо выбудет из списка. Впрочем, капитан был уверен, что этого никогда не случится. Но дело обернулось иначе.
Разговор происходил в пятницу, а во вторник на следующей неделе Савич и Вальде проводили Журавлева с укромного озерного аэродрома в дальний полет.
Было раннее свежее утро. Пахло водой и лесом. На востоке тяжело гремело: били форты крепости.
Первым в кабину сел Джемс Гаррисон, американец, давно живший в СССР. Он сел прямо и строго окликнул:
— Алло! Джонни, ну!
Иван Журавлев поцеловался с Савичем, с политруком и непринужденно стал одной ногой на крыло «эмбеэр»[11], точно это был не самолет, а самая простая псковская «бяда», телега.
— Ай, братки! — вдруг дружелюбно подмигнул он провожавшим. — Цаво я вам скажу? Не голосите вы тут по мне до времени. Я што тэй колобок: от бабки ушел, от дедки ушел, а от этой цухны… и делов нет — уйду! Ну, цаво там? Трогай с богом!..
Вся эта сцена занесена на страницы альбома «Эрика Тооц» в виде одной пометки:
«7/VIII. 07. 04 м. Отлет. Колобок и Джемс».
А в октябрьских записях можно было прочесть следующее:
«Ура! Азраил вернулся! Давно не испытывал подобной радости! Удивительная история».
— Это было в октябре, — рассказал мне Савич. — Ночью, в густом тумане, когда на заливе уже шуршала первая шуга и плыли первые хрупкие льдинки, к берегу осторожно подошел тузик — крошечная лодочка голубого цвета. К недоумению и тревоге ближнего патруля, из тузика выбрались два человека. Один был в женской юбке и белом платке на голове, на другом трещала туго напяленная кожанка, лопнувшая по шву на спине. За плечом висел финский автомат, на поясе болтался нож. Ноги у него были босы. Из-под расстегнутого кожаного пальто виднелась грязная и рваная тельняшка.
Джемс Гаррисон и Иван Журавлев вернулись. Между отлетом и возвращением лежали два месяца.
Капитан-лейтенант Савич не без волнения продолжал рассказ о десантниках:
— Понимаете? Если бы об этих людях можно было уже сейчас хоть десятую часть написать… Эх, какие люди!.. Спр?сите, следили ли за ними? Следили, насколько могли. Вести приходили. Клочками, отовсюду. То наши же летчики, летавшие на разведку вражеского глубокого тыла, стали выражать претензии: мол, летать нельзя — все в дыму, каждая станция в огне, каждый склад пылает, любой цейхгауз — костер. Это они все орудовали. Потом в финской газете «Ууси Суоми» появилось несколько статей на тему: «Советские парашютисты не так уж страшны, как у нас думают». Но, видно, тот, кто писал статейку, заперся предварительно на все замки, прислушивался к каждому стуку, к каждому собачьему бреху. Навели мои ребята там паники!
Затем и в Анкаре, в турецкой газете «Улус», что ли, напечатали корреспонденцию из Стокгольма. «Красный парашютист, — говорилось там, — нисходит с неба, как ангел Азраил, и несет врагу страх и отчаяние».
Поймите же, как мы ждали всех этих азраилов, как горько переживали случайные известия из стана врага о том, что там где-то после отчаянного сопротивления убиты два большевистских парашютиста, что в другом месте красный десантник, взорвавший крупную электростанцию и преследуемый по пятам шюцкоровцами, взорвал их и себя ручной гранатой. Эх, да что вам сказать! Очень дороги они нам, эти герои. Зато вообразите себе, что было, когда вдруг два месяца спустя первым явился наш Журавлев и американца с собой привел.
Вернулись они оба очень довольные друг другом. Когда капитан-лейтенант спросил у американца, как вел себя его напарник, немногословный американец даже встал.
— Кэптейн, я много блуждал по миру, видел людей, — сказал он коротко и торжественно, — но такого, как этот Джон, я вижу впервые. Это стопроцентный воин. Если бы не он, я бы сто раз погиб. Я могу рассказывать про него целые сутки, но все же не исчерпаю всего. Вот вам первое…
И он рассказал о том, как они приземлялись.
Когда самолет, отвозивший двух смельчаков в тыл противника, дошел до назначенного места, оба они выпрыгнули почти одновременно. Иван Журавлев никогда не прыгал с парашютом, но тем не менее он сделал все, что нужно для прыжка. Несколько секунд спустя оба десантника уже висели на некотором расстоянии друг от друга в воздухе и медленно сквозь вечернюю мглу шли на посадку.
Десантники огляделись. Их несло на перешеек между двумя озерами. Перешеек был закрыт сосновым лесом. Ближе лежала открытая поляна. По ее краю, по самой опушке леса тянулась аккуратная полоска железной дороги. Рельсы бросали широкие тени от закатного солнца. Вдали Гаррисон и Журавлев разглядели полустанок и у моста аккуратную, словно игрушечную, водокачку. Совсем под ногами на сизо-зеленом поле стоял какой-то хуторок с черепичной крышей. Поля были похожи на шахматные квадратики, на них виднелись снопы ржи, составленные в бабки. Белая лошадь, точно маленькая букашка, вытоптала правильный кружок вокруг кола, к которому она была привязана.
Иван Журавлев сидел на парашютных лямках, точно это была его привычная домашняя табуретка, и, как ястреб, вглядывался в местность.
— Слышь, друг! — закричал он еще на высоте метров в пятьсот. — Хутор видишь? Овраг сразу за им видишь? Вон он к лесу протягивается. Видишь три древа коло леса на лугу? Ну вот… Как от зонтика освободишься, дуй, брат, к ноци к тем деревьям. Я там ждать буду. Лунем крицать буду, как лунь, вот так… — И он на всякий случай закричал совой. — Мы с тобой хуторишко этот тово… А когда они огонецек увидят да оттуда побегут, мы к той водокацке да к мостику… А?
Опускались они на землю, когда уже наступали сумерки, но было еще довольно светло, и парашютистов могли заметить. Их и на самом деле заметили. С высоты метров в триста американец увидел, как из дома на хуторе (он был неподалеку от станции) выскочил какой-то старый человек с ружьем. Человек этот пронзительно засвистел — с воздуха парашютисты отчетливо слышали каждый звук внизу, — и двое других мужчин, работавших поодаль в поле, бегом кинулись к хутору. Один из них на бегу заряжал винтовку.
— Я уже подумал, — сказал американец, — что наша песенка спета, ибо пока мы, покачиваясь, пролетали над небольшой березовой рощей, враги смогли бы соединиться на лужайке за рощей и открыть стрельбу. Кроме того, прежде чем вступить в бой, мы должны были как-то разделаться с парашютами, оправиться, занять поудобнее позицию. А у них все было готово. Но тут я увидел нечто совершенно неожиданное, такое, чему я не поверил бы, если бы сам не оказался свидетелем…
На высоте метров в двести Иван Журавлев одной рукой отстегнул лямки парашюта, другой рукой достал из-за плеча свой карабин — и раздался выстрел. Старик как раз добежал до дороги возле маленького колодца. Он только взмахнул руками и упал в канаву. Журавлев стрелял почти отвесно: пуля пробила старика с головы до подошвы.
Двое молодцов бежали с правой стороны. Свесившись на лямках, скобарь выстрелил вторично. Передний — он был в черной шляпе, точно пастор, — сел на траву, уронил свою винтовку, хотел было встать, но сразу обессилел и свалился на бок. Остался третий. Этот в ужасе остановился, схватился за голову и быстро побежал назад; у него не было огнестрельного оружия, он размахивал только ножом. Но Журавлев пронесся как раз над ним совсем низко и с воздуха метнул в него гранатой.
— И вот мы приземлились благополучно, — закончил свой рассказ американец. — Если кэптейн мне не верит, — добавил он, — то после войны я готов отвезти его в это место. Я покажу там все, как было. Я не обижаюсь, если вы мне не верите, кэптейн! Ведь мы о таких вещах читаем только в приключенческих романах и знаем, что это выдумки писателей. Но ведь я видел все это своими глазами. Еще раз говорю вам: такого человека я вижу впервые.
Таким образом, напарник одобрил скобаря. Но и скобарь не охаял боевой повадки своего напарника.
— А, братки! — рассказывал он на камбузе, с удовольствием поедая миску за миской гречневую кашу с конопляным маслом. — Ну цаво я табе про него скажу? Целовек ён добрый, смялой целовек, дужой… С таким хоть к леву в клетку иди, не сробеешь… Сам видишь: в каких клящах были, а выдрались. Знаце, парень добрый.
Ну что ж добавить к этому рассказу? Водокачку до конца войны много раз снимали наши летчики: она оставалась разрушенной. Мост финны кое-как восстановили недели три спустя — до этого поездам приходилось огибать его далеко к северу.
А на лезвии финского ножа, лучшего из принесенных Иваном Журавлевым, вырезана гордая надпись:
«Ахти Вирттанен. Кеггусаари. Да здравствует Суоми до Урала!»
Иван Журавлев очень дорожит этим ножом. Он им вскрывает консервы.