Письма разных лет
Письма разных лет
К Федору Сологубу. 27 апреля 1915
Многоуважаемый Федор Кузьмич!
С крайним изумлением прочел я ваше письмо. В нем вы говорите о своем намерении держаться подальше от футуристов, акмеистов и к ним примыкающих. Не смея судить о ваших отношениях к футуристам и «примыкающим», как акмеист я считаю долгом напомнить вам следующее: инициатива вашего отчуждения от акмеистов всецело принадлежала последним. К участию в «Цехе поэтов» (независимо от вашего желания) привлечены вы не были, равно как и к сотрудничеству в журнале «Гиперборей» и к изданию ваших книг в издательствах: «Цех поэтов», «Гиперборей» и «Акмэ». То же относится и к публичным выступлениям акмеистов, как таковых. Что же касается до моего к вам предложения участвовать в вечере, устроенном Тенишевским училищем в пользу одного из лазаретов, то в данном случае я действовал как бывший ученик этого училища, а не как представитель определенной литературной группы. Действительно, некоторые из акмеистов, и я в том числе, в ответ на приглашение вами и А. Н. Чеботаревской посещали ваш дом, но после вашего письма я имею все основания заключить, что это было с их стороны ошибкой.
Искренне вас уважающий Осип Мандельштам.
К С. К. Маковскому. 8 мая 1915
Многоуважаемый Сергей Константинович!
В ноябре прошлого года мною была предложена «Аполлону» статья о Чаадаеве, принятая к напечатанию. В течение полугода эта статья не была напечатана. Мне неизвестно, каковы были причины, ежемесячно мешавшие включению этой статьи в очередной номер; однако, не желая ждать, пока прекратится действие этих причин, я считаю мою статью свободной и прошу мне возвратить ее в виде оттиска, т[ак] к[ак] в настоящее время я не помню, где находится рукопись этой статьи.
С истинным уважением.
Осип Мандельштам, Б. Монетная д. 15, кв. 38.
К матери. 20 июля 1915 [Феодосия]
Дорогая мама!
Вчера получил телеграмму о приезде Шуры, которая скрестилась с моей. Жду Шуру завтра. Очень одобряю его приезд. Август и сентябрь здесь отличные. Жить он будет на даче Волошиной.
Целую папу, Женю, бабушку.
Твой Ося.
К матери. 20 июля 1916.
Дорогая мамочка!
У нас все установилось благоприятно. Шура оправился, и вошел в колею мирной жизни. Больше не скучает и смотрит совсем иначе. Третьего дня нас возили в Феодосию с большой помпой: автомобили, ужин с губернатором; я читал, сияя теннис-белизной, на сцене летнего театра, вернулись утром, отдохнули за вчерашний день. Обязательно осенью сдаю свои экзамены; узнай, пожалуйста, сроки и пришли древнюю философию Виндельбанда или Введенского. Получили вторую комнату. Милая мама, напиши мне, как ты смотришь на мое возвращение — могу ли быть нужным в П. Поздравляю с политехником! Молодец Женя! Целую папочку!
Ося.
К Н. Я. Мандельштам. 1919–1925.
5 декабря [1919] — Феодосия.
Дитя мое милое!
Нет почти никакой надежды, что это письмо дойдет. Завтра едет в Киев через Одессу Колачевский. Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя; это для меня просто, как Божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем, могу сказать только тебе. Радость моя бедная! Ты для мамы своей «кинечка» и для меня такая же «кинечка». Я радуюсь и Бога благодарю за то, что Он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело.
Твоя детская лапка, перепачканная углем, твой синий халатик — все мне памятно, ничего не забыл…
Прости мне мою слабость и что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.
Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать — выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине.
Вчера я мысленно, непроизвольно сказал «за тебя»: «Я должна» (вместо «должен») его найти, то есть ты, через меня сказала… Мы с тобою, как дети, — не ищем важных слов, а говорим, что придется.
Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому, что ты даешь мне жизнь, сама того не зная — голубка моя, — «бессмертной нежностью своей»…
Наденька! Я письма получил четыре сразу; в один день, только нынче… Телеграфировал много раз: звал.
Теперь отсюда один путь открыт: Одесса; все ближе к Киеву. Выезжаю на днях. Адрес: Одесский Листок. Мочульскому. Из Одессы, может, проберусь: как-нибудь, как-нибудь дотянусь…
Я уже пять недель в Феодосии. Шура все время со мной. Был Паня. Уехал в Евпаторию. В Астории живет Катюша Гинзбург. В городе есть один экземпляр «Крокодила»!! А также Мордкин и Фроман. (Холодно. Темно. «Фонтан». Спекулянты). Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья!
Твой О. М.: «уродец».
Колачевский едет обратно. Умоляю его взять тебя до Одессы. Пользуйся случаем!!
К Н. Я. Мандельштам. 9 марта 1921.
Надюша, милая!
Получил вашу записочку. Буду в Киеве через несколько дней. Не унывайте, друг милый. Подумаем как устроить, чтобы вам не было плохо. До очень скорого свидания, дружок! У меня все готово к отъезду. Только никуда не уезжать и спокойно ждать моего приезда!
Ваш О. Мандельштам.
К Н. Я. Мандельштам [Между 1 и 4 октября 1925]
Наденька родная моя! Душенька милая!
Ты сейчас из Москвы уедешь, а я на почтамте тебе пишу в 6 ч. вечера. Вчера на обратном пути я заехал к Выгодскому. У него было заседание домкома, а потом мы говорили о Прибое, и я предложил Эдгара По (?). А у Лившица мне открыл рыжий мужчина, похожий на повара, и сказал: «никого нет». Вечером я даже перевел три страницы. Аня была кроткая. А сегодня мы в восемь встали, до 12 работали, и я потом пошел повсюду: в Прибой и в Гиз. В газете мне обещали выписать завтра 60 р… Горлин дал какого-то «Билля» — 100 строк — 50 р., а Прибой захотел Эдгара По(?)…
Родненькая моя, я тебе пишу все это оттого, что я этим уезжаю, еду к тебе и уж вот ближе — птица моя, воробушек с перчаточками. Я целую твои перчаточки и шапчонку.
Теперь послушай: я в самом деле могу выехать во вторник и завтра это выясню. Завтра я подам заявление фину и пошлю в Лугу.
А Саша все плачет… Надюша, я очень веселый и совсем здоров. Не мечусь, а спокойно все делаю — и все, все, все время думаю о тебе, о Наде моей родной…
Надичка! Ау! Дитенька, береги себя. Жди меня… Я тебе телеграфирую день отъезда. Господь с тобой, Наденька. И колечко привезу…
Ося.
Дитя мое, мы вернулись домой — не хватило 20 копеек. Я глупо написал про Горлина: договор подписан сегодня, а кроме того «Билли» — 100 строк.
Детка, будь спокойна — у нас тепло и солнце сегодня было. Я хочу к тебе и буду у тебя…
[Надька моя, Надюшок, Нануша! Я буду писать завтра два раза.
Целую тебя, Доня пиши каждый день хоть по открытке. О. Э. в хорошем настроении. Я нервничаю без тебя. Как здоровье? Аня.]
К Н. Я. Мандельштам 5/Х — 25, 6 вечера.
Нануша моя родная!
Вот в четыре часа я пришел домой, пообедал традиционными тефтелями и затопили камин и ванну. Аня получила письмо, но от своей Женечки. А я, Надичка, завтра плачу страховые и часть Саше. Я был сегодня на Московской в страхкассе, и мне сказали, что можно все это сделать и оформить здесь. Сегодня мы внесли проценты за часы. «Красная» дает мне завтра 60 р., а Горлин в среду 21-го экстренных за стихи 50. Значит 110 из 200 уже есть. Вопрос с Прибоем почти решен. Ищу Эдгара По в переводе Бальмонта, чтобы показать им. Надичка, я смогу выехать к тебе на той неделе, не дожидаясь вторника. Ведь из Москвы есть поезда. 1002-й ночи осталось 20 страниц, но завтра Гиз дает всего 100 р., а 20-го числа — 125.
Вот, родненькая, дела. Книжечку я тебе привезу обязательно: уж что-нибудь выдумаю.
Наночка, почему ты не написала из Москвы? Разве так делают Няки? Надик, завтра будет телеграмма от тебя? А Мариетта вернулась, и я хочу к ней завтра зайти.
А как ты ехала в поезде?
Надик, у меня кружится голова, так я хочу тебя видеть. Дета моя, радуйся жизни, мы счастливы, радуйся, как я, нашей встрече. Господь с тобой, Надичка. Спи спокойно. Помни мои советы, детка: 1) к доктору, 2) лучший пансион, 3) мышьяк и компрессы.
Вчера встретил на улице Фогеля, он искал квартиру в наших краях. Он говорит, что для тебя особенно важна неподвижность. Не ходи! Не гуляй! На почту бери извозчика или посылай кого-нибудь. Дета, целую твои волосики. До встречи, родная пташка моя.
Надик, прошу тебя, не кури!
К Н. Я. Мандельштам [Начало ноября 1925]
Нежниночка моя! Я, пишу за пять минут до закрытия почты. Родная, спасибо за нежные словечки. Что с тобой там? Не давай себя в обиду. У меня все хорошо. 15-го поеду к тебе. Это почти наверно… Не могу без тебя, ласточка моя. Но будь спокойна — я живу правильно, я здоров. В делах у меня удача. Целую тебя, ненаглядная.
Храни тебя Бог, солнышко мое.
Твой Няня…
Часы целы. Выкупаю.
К Н. Я. Мандельштам [Конец января 1926]
Севастополь. Буфет.
Радость моя ненаглядная! Я не хочу писать тебе открытки, потому что я хочу сказать, что ты нежняночка — милая моя в худых туфельках — как стояла на набережной ангелом родным…
Целую, целую, целую и радуюсь, что ты со мной, что ты со мной!
Я прекрасно доехал. Поездка бодрящая… Телеграммы отправлены. Билет в кармане.
Был очень сонный и замерз. Сейчас отогрелся и отдохнул.
Надичка, спокойной ночи. Спи, дружок, и проснись умницей.
Все время буду писать с дороги. Сейчас без десяти девять.
/Конец января 1926/
К Н. Я. Мандельштам [Ленинград,] 2 февраля [1926]
Родная моя нежняночка!
Здравствуй! Няня твоя с тобой говорит и целует тебя в лобик. Мне хорошо, детка. А тебе как? Не скупись на письма.
В Москве меня встретил донкихотообразный и страшно милый Шура. Потом я поехал к Пастернаку и видел их мальчишку. Он сказал: «Я еще маленький». Ему 2? года. Он требует участвовать в общем разговоре. Твоему Жене Шура не успел передать. С Аней говорил по телефону. Она сказала: «У меня частная служба». Пояснить не пожелала. Подробности узнаю завтра. Дела так… (Да, между прочим, в Москве меня заговорил Пастернак, и я опоздал на поезд. Вещи мои уехали в 9.30, а я, послав телеграмму в Клин, напутствуемый Шурой, выехал следующим поездом в 11. Приехал, и в ГПУ мне выдали мой багаж. Вот приключение!). Вот, Надик, дела:
Ленгиз разворошенный муравейник. Тенденция не то сжать, не то уничтожить. Никто ничего не знает и не понимает. Горлин разводит руками с виноватой улыбкой. Около него только ближайшие сотрудники. Публика и дамы уже перестали ходить. Рецензии еще есть, но книги посылаются на утверждение в Москву. Первая партия уже послана. Как только вернется, будет новый разговор. Лозунг такой: быть ко всему готовыми и пользоваться последними неделями для обеспечения себя работой. Мне выписали на завтра в Гизе 125 рублей в окончательный расчет. Сегодня получил 100 р. за «ничего» в «Звезде». Устроил это Белицкий. Ионов уезжает. Белицкий остается — пока… Получил три книги на рецензию. На субботу «включен» по горлинской заявке. В «Прибое» абсолютно спокойно. Они переписывают, я правлю. Обещают не задерживать. Нашел машинистку. Сегодня приступил к диктовке.
Деду нашел бедного, сжавшегося в комочек, с головной болью. Развеселил его.
А Женя безукоризнен. М. Н. вежлива как пустое место. Вчера мне ванну топили. Женя предлагает мне 1) столовую, 2) светлую людскую, 3) комнату поблизости. Категорически отказываюсь от комнаты. Мы сделаем так: я компенсирую 10–15 рублями Надежду, и она переедет на месяц в темную людскую. Женя подтверждает, что это самое лучшее, так как мне нужен «дом».
Погода очень мягкая — 3–4°. Переход был очень легкий.
Итак, роднуша, февраль уже оплачен сполна (Прибой + 225 Гиза). Заключу еще договор-другой, и опять мы свободны и с марта можем быть вместе. Сегодня звоню Фогелю о кварце и сообщу тебе телеграммой.
Помни, к 1-му марта я могу быть с тобой в любую минуту.
Пташенька бедная, что там с тобой? Телеграфируй подробно.
Нет, детка моя, я могу быть с тобой в любую минуту — только скажи!
Господь с тобой, родная… Твой друг, брат, муж…
К Н. Я. Мандельштам [Ленинград, февраль 1926]
Родная пташечка!
Вот мой сегодняшний день: с утра три часа гулял в Гизе. Касса была закрыта. Ждали артельщика из банка. Потом в два часа на телеграф. Потом обратно в Гиз — завтрак у Гурмэ. Сегодня Горлин сказал, что, как только Ангерт привезет утвержденный план, мы заключим договор. Потом поехал в Сеятель, показал им горлинские новые книжки: берут. Если попрошу — Горлин их отдаст.
Ну, деточка — довольно о делах. Я знаю, как это тебя волнует — потому пишу наперед. Не об этом, ласточка, с тобой говорить! Я тебя люблю, зверенок мой, так, как никогда — не могу без тебя — хочу к тебе… и буду у тебя…
Ненаглядная моя, ты за тысячи верст от меня в большой пустой комнате с градусничком своим! Жизнь моя: пойми меня, что ты моя жизнь! Как турушка твоя? Весела ли ты? Смеешься ли? Да понимаешь ты или нет, что я только февраль согласен быть без тебя и больше ни денечка!
Аню, детка, я, свинья, еще не видел. Занят. И она тоже. Только перезваниваемся. У Выгодских и Бенов был. Давид с Эммой невозмутимые испанцы. Бены жалуются на дитиньку: его зовут Кирилл (?). У него злые профессорские желтые глазки. Он не улыбается и сердится очень. Им теперь тесно. А в доме Выгодских может освободиться для нас квартирка.
Пока что, деточка, я сплю в столовой. На диван кладут мне волосяной наш тюфяк. Засыпаю в 1 час и до десяти глубокая тишина. Тепло и хорошо.
Сейчас был у Пуниных. Там живет старушка; лежала она на диване веселая, но простуженная. Встретила меня «сплетнями»: 1) Георгий Иванов пишет в парижских газетах «страшные пашквили» про нее и про меня; во 2) «Шум Времени» вызвал «бурю» восторгов и энтузиазмов в зарубежной печати, с чем можно нас поздравить. Еще курьез: сегодня в Вечерней я прочел, что «вчера я ходил в финотдел жаловаться на налоги» И не думал я ходить! Врет газетка — но это хорошо: я эту вырезку посылаю тебе и сохраню газетку для фининспектора!
Нежняночка: я еще не имел от тебя писем. Знаешь, где я пишу? На Николаевском вокзале в десятом часу вечера, после Пуниных…
До завтра, детуся! Господь с тобой, родная! Целую нежно, долго много… лапушки твои и волоски и глазки…
Становлюсь в очередь с письмом… Пиши ежедневно, родная.
Твой Нянь.
Надя, не скрывай от меня ничего. Слышишь, родная!
К Н. Я. Мандельштам [Ленинград,] 7 февраля, 6 ч. в. [1926]
Родная моя!
Получил сегодня твое грустненькое письмо и к вечеру жду ответа на телеграмму. Детушка-зверушка, неужели тебе там плохо? Вели хорошо топить в комнате. Какие купила туфельки? Ходишь ли в город? Как твой вес? Я, родная моя, уже четвертый день не выхожу: у меня «легонький грипп» — на 37,3 — уже прошел. Да и морозы кстати полегчали. Завтра уже выйду. Деда мне даже не пробует читать философию: все-равно видит — я не о том… Женя над ухом бубнит по телефону… Модпик цветет! Татька на коленях у меня тебе написала письмо своей рукой… Сегодня, маленький мой, я дошел до листочков твоей работы, и мне весело их перебирать.
Пташенька, беляночка нежная, каждый день, засыпая, я говорю себе: спаси, Господи, мою Наденьку! Любовь хранит нас, Надя. Нам ничто не страшно. Радость моя! Нам нет расстояния. Но я безумно хочу быть с тобой.
Дней через десять я кончу свои петербургские дела и через Москву поеду к тебе. Детуська; Зверенок! Не смей тревожиться. Я стал человеком довоенной крепости. Мне все легко сейчас дается.
Тут у Жени мир и скука. М. Н. страдает припадками. Папа-дедушка все время обижается: все его обходят, обносят будто бы и т. п.…. Да, он прав, милая, но у них вообще холодновато… Я, Нануша, мечтаю, как я завтра в город выйду, зайду к Горлину, увижу людей, похлопочу о новом договоре, пошлю тебе газетки и спешное письмо.
А сейчас, родненькая, папа отбирает у меня это письмо — опустить. Целую тебя, ненаглядная, ночью с тобой, ни на минуту не отхожу от тебя.
Твой Няня.
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Что ни день, от тебя письмо… Спасибо тебе, нежняночка. Ты жизнь моя, а еще спрашиваешь… Знаешь, детка, быстро, быстро пройдут эти недели. Нас оторвали друг от друга. Это какая-то варварская нелепость: мы не можем не быть вместе.
Уже два дня я не выхожу. Больше 20 мороза. С сильным ветром. Окна замерзли. Сижу в кожаном кабинете. Тепло. Тихо. Татька. Тихонечко работаю. Мне уже переписали всю книгу. Не кривя душой, скажу: ты умница, хорошо перевела — совсем, совсем не плохо. Очень мне помогла. С завтрашнего дня Женя нашел мне машинистку — работать у меня.
Деда — ангел. Ходит для меня в Прибой и на почту. Рецензии есть, но деньги за них не сразу выдают: они выписываются и накапливаются. Завтра приезжает Бройде — завгиза. Ждем полной ясности.
Аню все еще не видел, но каждый день с ней говорю. Оказалось, что она (пришлось тянуть ее за язык) служит гувернанткой при двух детях — девочка 9 и мальчик — 7 — в «средне-буржуазной» семье. Это она называет «частной службой». Голос у нее веселый и по телефону я слышал, как ее теребят дети. «Они зовут меня смотреть на их представление».
Надюшок, как ты распорядилась деньгами? Не давай в восьмой номер больше 30 рублей… Оставь себе 50 на расходы. На днях вышлю еще 100.
Детка моя, хоть бы карточка твоя со мной была! Я твой чесучовый шарфик обмотал и ношу вроде жабо. Наш плед — это тоже ты.
Пиши мне правду, только правду о своем здоровьи. Жена Пунина не советует кварц, а лучше дождаться солнца. Сейчас говорил по телефону с Шкловским. Он здесь. Приедет ко мне завтра. «У меня, — говорит: — есть дело к вам». Я думаю, Наденька, что, кончив «Прибой», поеду в Москву, а оттуда так близко к тебе, что я не устою… Что ты скажешь? Впрочем, я буду рассудительным, пока нужно, пока можно быть рассудительным.
Господь с тобой, ненаглядная моя, радость моя, — жена моя без колечка… Люблю тебя, как только можно любить, то есть дурею и ни с кем, ни о чем не могу говорить, жизнь моя…
Завтра подпишусь на Вечернюю для моей детушки газету и вышлю Трамвай.
Ты не поверишь, но мне у Жени очень славно. Татька ходит в детский сад. «Дама» с нее сошла. Она тощая и очень шальная девчонка. Читает все, даже на днях прочла «аборт». «Бабушка, что это?» и правительственный Сенат. Деда тебя целует. Анна Андреевна шлет привет. Кат. Конст. тоже.
Нанушка, не кури (и я), кушай яйца, масло, пей какао. Подтягивай старуху. Дразни ее червонцами…
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная, ненаглядная Наденька!
Вчера папа опоздал отправить спешное письмо, и я сегодня дописываю. Вчера договорил со Шкловским. Он предлагает мне съездить в Москву. Его книгоиздательство будто бы само догадалось, что меня нужно подкормить. Поеду я только кончив Прибой. Сейчас жду машинистку, которая звонила, что уже выехала с машинкой. Вчера поздно вечером говорил с Горлиным. Мы не расформированы. Работа будет продолжаться. Ангерт вернулся из Москвы. А еще, нежняночка моя, могу тебе сказать: я без тебя не могу, мне просто дышать нечем. Я считаю дни, но здоров и что называется бодр. Пташеньха, телеграфируй мне чаще. Не терпишь ли ты лишений? Не утесняют ли тебя? Целую рученьки… Твой…
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная моя голубка, слышу твой жалобный голосок! Не плачь, ребеночек мой, не плачь дочурка. Вытри глаза — слушай свою няню: приблизительно через месяц можно думать о Киеве. Я сделаю все, чтобы вызволить тебя от старухи. На этой неделе я имею от Горлина 80 р… III-го Прибой дает первые сто. Весь этот месяц и даже следующий прекрасно обеспечен. Я постараюсь занять и выслать тебе своевременно, чтобы ты могла переехать, сразу рублей 200–250. Дета, у тебя правда не болит? Умоляю, не скрывай. А вес? Если я, паче чаяния, пришлю меньше денег, оставь себе на вкусности, на прикупочки: мандарины, икру, хорошее масло, печенье, ветчину. Скрась свою грустную жизнь. Ходи в город.
Фогель очень доволен моим отчетом. Кварц одобряет: «Почему нет?» — говорит; советует избегать здешней весны, особенно марта.
Родненький, знай, что я могу достать для тебя денег. Здесь Рыбаковы. Пунин попробует достать под Прибой. Я еще не просил. Не знал, что тебе там худо. Держусь пока независимо. Но после сегодняшнего письма сейчас же поговорю с Пуниным и с Женей и, конечно, они помогут мне.
Вчера была Аня. Ее не узнать. Бойкая, поздоровевшая. Служит она гувернанткой у крупного трестовика. Ходит в твоем старье — в сером балахоне и тифлисской кацавейке. Через пороги прямо прыгает. Мама ей связала розовый шарф.
А я, дета, весело шагаю в папиной еврейской шубе и Шуриной ушанке. Свою кепку потерял в дороге. Привык к зиме. В трамвае читаю горлинские французские книжки.
Надик, не смей не спать. Вели ежедневно топить, как следует.
Часов в одиннадцать мне кладут наш «волосяной» на диван в столовой. Я стелю постельку. Жени никогда нет дома. Тишина. Бродит деда. Только успею сказать — спаси, Господи, Наденьку — и засну.
Сейчас, родная, я здоров как никогда: спасибо тебе, ангел мой, за жизнь, за радость, за словечки твои. Завтра шлю тебе подарочки читательные.
Горлин поручил мне писать рецензии (на утверждение) для Москвы. Что пройдет — будет мое. Первая же утвержденная книга. Кончив Даудистеля — (вчера я сдал всю нашу работу) еду в Москву, где Шкловский подготовил мне почву.
Нарисуй мне рисуночек, свое неуклюжее что-нибудь, дочка. Дочурка, я люблю тебя и этим счастлив здесь. Твой муж, нежняночка.
Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная моя ненаглядная дочурка!
Что с тобой? Радость моя, не волнуйся, не тревожься. Сегодня жду твоей телеграммы о здоровьи. Вечером консультирую Фогеля (вторично). Пока он находит, что тебе лучше до Киева подождать здесь. От Тарховой я тебя во всяком случае возьму. Деньги есть. Прибой еще не тронут. Все пока дал Гиз (300 рублей). Это хорошо. Прибой мне авансирует. Москва даст тоже. Новый договор будет. Я могу — и это очень серьезно — или приехать к тебе или выехать навстречу в Киев (если Фогель позволит).
Пташенька, моментально перейди на диету… Это я, а не доктор. Сейчас у меня стенографистка (конечно, Прибой). Писать буду и много, много… и сегодня второе напишу. Здоров как бык. Погода смягчилась. Целую любимую…
К Н. Я. Мандельштам 12 февр. [1926]
Родная доченька, я случайно зашел к Выгодским и пишу у них это письмо. Посмотрел на нашу горку и сижу в красном кресле-ушане. Говорил с Фогелем, доложил ему все твои жалобы. Он считает, что тошнота у тебя желудочная, что громадное значение имеет кухонное масло и жир. Во что бы то ни стало ты должна найти в Ялте хороший стол. Возьми в гиды Емельяна и отправляйся на поиски. Деньги на переезд ты будешь иметь к 15-му — я знаю, тебе нужно 190+100 — пока что, не считая 75, посланных сегодня.
В Киев ехать он разрешает хоть сейчас, но рекомендует весну в Ялте — конечно с хорошим столом — и запрещает весну на севере, у нас… Последнее слово, конечно, за местным врачом, скажем, за Цановым. Он был у тебя, детка?
Я, детуся, живу спокойно и работаю вовсю: завел манеру стенографировать. В два часа делаю 20 страниц. Стенографистка приходит ко мне днем, а вечером я работаю еще часок с машинисткой на 8-й линии.
В Ленгизе мне идут навстречу. Между прочим, для контроля над редсектором здесь назначен из Москвы Вольфсон, старый дядя-одессит, с которым у нас приятельские отношения. Это важная шишка. Я затащил его к Горлину, и кое-что он мне устроил.
Сегодня я обедал у Пуниных. Там девочка Ирина — замечательно честная и добродушная. Читает Трамвай, перекладывая его на прозу. Чудовищно рисует. Рыбаковы предлагают 200 рублей. Если Прибой задержит, я возьму, а может и обойдусь. Каково! Пока я не задолжал ни одной копейки.
Родная сестричка, ты мне мало и невнятно пишешь про себя. Как проходят твои дни? «Лежачая» ты или «ходячая»? Сходишь ли в город? Пойди к парфюмерам и свесься для своей няни и телеграфируй мне — будет похоже на коммерческую телеграмму.
Надик, что значит «боли обычные»? Я хочу знать, как часто, как долго, когда… Лежишь ли с бутылочкой? Кто около тебя, родная, когда тебе нехорошо? Кругом, Надюша, только и слышишь, что о мезентериальных железах. Страшно модно. В Царском есть, говорят, хороший санаторий, где можно жить в отдельной комнате и куда меня пустят. Там лечат, между прочим, железы вливанием кальция в жилы. Я узнал это случайно. Проверю. На лето. А пока, нежняночка, тебе предоставляется полная свобода выбора: Ялта или Киев. Только хорошенько обдумай и посоветуйся с Цановым.
Если останешься в Ялте, я на март, очевидно, приеду, предварительно съездив в Москву, а в Киев приеду и подавно.
К деду звонит вчера и сегодня какой-то чудак «инженер» — зовет работать по кожам. Деда бедный сменил сегодня валенки на сапоги и пошел на «совещание». А Аня и вправду стала нянькой (я привык Няня с большой буквы). Надька, знай, прелесть моя, большеротик мой, что я весь насквозь ты и о тебе! Как твой золотой волос-борода? Дай поцелую его. Люблю тебя как сумасшедший, так, что не чувствую расстояния. У меня твоей карточки нет. У тебя есть «касса» — снимись. Пташенька, самая трудная разлука прошла — мы уже идем друг к другу. Я считаю дни. Храни тебя Господь, мою нежняночку.
H. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Ненаглядная, родная, любимая, когда ты получишь это письмо, у тебя уже будет много денежек — «касса» — и тебя уже никто, мою славную, не будет обижать.
200 рублей для меня взял у Рыбакова Пунин. Прибой еще не тронут — на днях ты его весь получишь. У Рыбаковых я мог взять и больше. Сроком не связан. Осложнение, что ему должна…..
Родная, я схожу с ума: на расстоянии все так страшно, хотя я знаю, что ты пишешь правду. Умоляю тебя — возьми постоянного врача и слушайся его. Этого требует Фогель. Это просто необходимо. Пошли мне всю запись температуры и вес, когда сойдешь в город. Сколько дней ты лежишь? Как твоя тошнота? Что ты ешь? Общее или диету? Умоляю, напиши подробно, до глупости, до смешного подробно. Я иначе не могу. Когда болит? Сколько минуток? Родненькая, напиши.
Мой приезд, пташенька, не такая уж нелепость и невозможность. Большие шансы на договор в Гизе. Кажется, я смогу приехать на март с работой и остановкой в Москве. Мы опять с тобой процветаем! А на апрель детку мою в Киев. А с мая я няней в Царском Селе.
У Жени «злоба дня» его отношения с Наташей — вернее злоба дня М. Н. и деды. Их объединяет суровый протест. М. Н. — умная и добрая женщина (Женька на нее все валит). — Пусть, — говорит, — женится, как мне ни тяжело! Она по ночам отводит душу со мной, и мне приятно слушать ее меткую, очень образную речь. У Жени растерянный и виноватый вид, у Наташи просто глупый.
Татька для меня слишком взрослая. Она сказала Наташе: «Что ты смотришь на моего папу, словно он твой ребенок!»
Деточка, я опять пишу на вокзале: это вошло у меня в привычку, словно я хожу в гости к тебе. А по утрам я сижу на кухне у Надежды и жду письма… Милая, будет ли от тебя сегодня телеграмма? Эти дни я усердно стенографирую и диктую. Осталось 17 страниц. Бра-бра! Завтра конец. Потом со всей энергией на Горлина и Вольфсона, чтобы поскорее отпустили к тебе… Целую большой ротик и родные волосенки. Слышу ночью голосок…
Някушка-пташечка! Я иду к тебе… Храни тебя Господь. Будь веселенькая. Не могу и не буду без тебя. Люблю…
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная моя глупышка! Да что с тобой такое? Сегодня я утром в 10 часов телеграфирую: абсолютно здоров и т. д.…. Ты в шесть, еще не получила телеграммы! Чудеса! Нанушка, что я наделал своей безалаберностью: ты мучаешься уже три-четыре дня, когда твоя няня здоровехонька и процветает между Горлиным и Грюнбергом. Детка моя, успокой свою душу милую — да нечего, нечего тревожиться. Я даже не переутомлен. Чувствую себя несравненно лучше, чем в Ялте. Мне просто совестно писать о себе. Но довольно об этом, Надик, поцелую твою головенку и слушай разные разности… Во-первых, цикл моих работ закончится дней через десять. Я останусь тогда с новым большим договором от Горлина (завтра из Москвы придут книги и: ответы) и, конечно, приеду к тебе. Скажи, родная, хорошо ли к весне в Ялте? Ты ведь рада будешь пожить там у собак и морюшка с няней? Разве Киев поздно к 1-му мая?
Вчера у деда была трагикомедия: он собрался в гости на «пурим» к еврею-часовщику и попал в «засаду». Посидел с 9 вечера до 2? дня с множеством случайных людей. Страшно волновался бедненький, ссылался на то, что он отец «писателя Мандельштама». С ним обошлись бережно и его не обидели. Но как жалко деду: подумай, пошел раз в год в гости. Он умудрился даже позвонить (не объясняя причины), что «остается ночевать». Вот наше событие.
В Ленгизе без перемен. Я называю это «стабилизацией». Белицкий и новый зав. редсектора выписали мне все деньги по очередной работе. (Последние 200 рублей). Очень внимательно, правда? Я теперь опять стенографирую дома: это очень удобно — два часа двадцать страниц, а потом правлю, а потом весь день хоть гуляй.
Сегодня первый весенний день. Все растаяло Припекло даже, особенно в кабинете у Горлина было жарко, жарко… Мне портной за два с полтиной починил штаны, но срезал красоту — нижние завертушки… Собираюсь покупать ботинки. А тебе, Надик, не надо ли чего? Напиши своей няне, она тебе привезет. Это правда, Нанушка, я привезу часы, колечки и подарочек, какой ты скажешь. Някушка, скажи, у тебя устроилось с Тарховой? Неужели нельзя к весне найти другого места, если так плохо? Только осторожно, милый, не рискуй. Я в сущности консерватор, ты знаешь. Заказывай меню. Прикупай в городе хорошие вещи. Не жалей денег. Будут. Дружок мой, нежный, пришли температурную кривую, восстановив ее по памяти, и в каждом письме сообщай свою температуру. Хорошо, Някушка?
Родная моя, я слышу твое дыхание, как ты спишь и говоришь во сне — я всегда с тобой. Я люблю тебя нежную мою. Господь с тобой, дружочек мой. Будь весела, женушка моя. Твой муж, няня, твой Окушка глупый. Ну, до свидания, нежняночка, люблю…
К Н. Я. Мандельштам 17/II [1926]
Надик, где ты? Два дня от тебя ничего нет, и я два дня не писал. Третьего дня я был сам не свой. Ждал телеграммы. Звонил домой каждую минуту и пришла хорошая телеграммушка. Я тогда встретил Шилейку на Литейном, и он проводил меня в Сеятель позвонить — нет ли телеграммы. Он был в наушниках и покупал книги XVI века. Когда мне прочла какая-то тетка по телефону твои словечки я так развеселился, что принял Шилейкино приглашение пить портер в пивной и полчаса с ним посидел: пил черный портер с ветчиной и слушал мудрые его речи… Я живучий, говорил я, а он сказал: да, на свою беду… А я сказал ему, что люблю только тебя — то есть я так не сказал, конечно — и евреев. Он понимает, что я совершенно другой человек и что со мной нельзя болтать, как прочие светские хлыщи…
Надик, где ты? Я пришел опять к тебе в гости на вокзал. Меня еще душит перевод Даудистеля: я правлю последнюю часть. Работы на два дня.
Надичка, я не могу не слышать каждый день твоего голоса. Родная, что с тобой было? Установилось ли твое здоровье? Как проходит последняя треть месяца! Я на днях пришлю тебе денег на весь март. Хочешь знать, что у меня намечается: Горлин проводит для меня одну забракованную книгу с поддержкой Вольфсона. Маршак заключает договор на биографию Халтурина — плотника — народовольца: 1–1? листа, 150–200 р(ублей). Эта очень легко. Я напишу в пять дней. Затем Федин включил книгу стихов в «план» — пошлют в Москву (только список названий и аннотацию) — и… вычеркнут… Рецензии идут… Через неделю все эти узлы распутаются. В деловом отношении я совершенно спокоен. Лишь бы мне удалось поскорее к тебе. Так не хочется тебя трогать в эти проклятые снеготаялки-города…
Надик, ты ходишь к собакам гулять? По моей дорожке над армянскими кипарисами!
У Татьянки сегодня жарок. Я все жалуюсь ей, что хочу к тете Наде, а она говорит: — Ну так поезжай, я тебя отпускаю.
Деда ездил в Лугу «по делу» и привез насморк. Приходила Саша: без работы, продавала бублики, и все мечтает о «союзе».
Надик! Нежненький мой! Я был у Бенов: они повели меня в кино. Они ходят по понедельникам, как в баню…
Прости мне, голубок, что два дня не писал… Пташенька, как твое личико сейчас? Ты не бледная, не грустная?
Детка! Стучат штемпелями на почте… Без десяти одиннадцать. Сдал письмо. До завтра, любимая моя, ненаглядная. Целую тебя. Слышу каждую минуту… Господь тебя храни! Люблю. Няня. Надик! Это я.
Твой Няня.
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Надик, доченька моя, здравствуй, младшенький! Няня с тобой говорит. Ты мне в письмах не написала температуры и пр… Так нельзя, ласковый мой. Каждый день пиши.
У Татьки ветряная оспа. Она лежит в жару веселенькая: «Напишите тете Наде, что я немного простудилась. Больше ничего не придумаю». Над губой у нее уже маленькая пустула. Болезнь пустяковая.
Сегодня, Надик, у меня в Гизе хороший поворот. Приехал Вольфсон. Сначала положил резолюцию на договор, минуя Москву, потом с Горлиным решили все-таки оформить в Москве. (Это займет десять дней), а пока я получаю маленькую легкую книгу — французскую — о судах и судьях — 6 листов по 35 рублей. Я весь день спокойненько сижу дома. Завтра кончаю Прибой. Вечером меня потянуло на вокзал — к тебе — с «Трамваем» и газетками. Для меня эти поездки отдых — прямое сообщение «четвертым». Деда все ходит по евреям-каплунам. М. Н. — она очень неплоха — настоящая умница — велит вставить ему челюсть. Эта бабушка прекрасно ухаживает за дедой и Татъкой, все понимает, меня приняла без всякой натяжки — хорошо.
(Ужасная бумага — покупаю новый листок).
Вот. Надик на новом листе: М. Н. — умница. Женя вешает на нее всех собак. В истории с комнатой (теперь это ясно) она совершенно была не при чем. Женя сдал комнату какой-то пожилой актрисе с дочкой. Его почти никогда нет дома. Он забросил Татьку. Она обижается и ревнует его.
Иногда я ухожу работать в светлую людскую — потому что люблю кухню и прислугу. И потому еще, что я «немножечко» курю, а в чистых комнатах из-за астмы нельзя…
Но «немножечко», Надик! Ты не поверишь: ни следа от невроза. Пятый этаж — поднимаюсь, не замечая, мурлыкая.
Три дня уже оттепель. Черный снег. А днем два градуса тепла. Сегодня Федин спросил, сколько я хочу за книгу стихов. Сказал, 600 рублей. Посмотрим. Но это ерунда.
Прибой начнет платить, вероятно, во вторник. Знаешь, Наденька, положение наше в начале марта будет ничуть не худшим, чем в октябре.
Если тебе хорошо, не уезжай из Ялты. Мы еще с тобой погуляем. Надик родной. Целую: пора сдавать письмо. Н… Все время помню…
К Н. Я. Мандельштам Пятница. [Февр. 1926]
Родная моя! Я сижу в маленькой людской, потому что здесь «уютненько» — и кончаю буквально последние пять страниц проклятого немца. Как меня душила и тебя, мой маленький, эта работа. Завтра я о ней забуду. Утром я еще ездил на Лиговку к машинистке. К трем часам заехал в Гиз. Зашел в комнатку к Федину и Груздеву. Они как раз заполняли бланки с предложениями книг. Я мельком прочел: «один из лучших современных поэтов»… Стараются! В числе других стараются протащить «Рвача» Эренбурга. Надик, мне надоело это проталкивание и протаскиванье! Эти няньки и спасители-охранители! Мне грустно, деточка моя.
Горит красная лампочка и Надежда поет «Кирпичики». Мне не мешает. Подошел деда и развил план насчет заимки: нужно ему написать «доклад». Татусь-ка вся в ветряных оспинках. Замучила свою бабушку, требует: «играй»! А у меня требует Трамвай — зачем я у нее отнял! — для тебя, Надик.
Сегодня от тебя не было письма. Что с тобой, Надик? Ответь своим голоском!.. Надик, я совсем не представляю себе, как ты живешь. Следит за тобой врач? Это необходимо.
Сегодня вечером, отправив это письмо, я зайду к Бену. Все ужасно боятся, чтобы я к тебе не сбежал, — неблагоразумно. Ты, родненькая, не беспокойся, я это сделаю лишь тогда, когда можно будет. Как взрослый. Первую неделю я, Надик, прохворал — очень легко — простудой. От нее сейчас нет и следа. Вот я говорю с тобой и не знаю, как тебе. Голубок младшенький, кинечка родная, ты не хочешь в Ялте? Нет? А у тебя, скажи, весна? Ты просишься в сырость, в снег… Не надо, Надик, Киев хорош в апреле. Через неделю твоя няня заключит договоры и скажет: может ли он приехать? Надик, у тебя никого там нет? Ласковый мой, ручной, о чем ты думаешь? Митя ли тебя мудрости учит? В карты тебя мучают? Родненький, в Ялте, наверное, длинные светлые дни. Надик, я хочу увидеть нашу комнату-фонарь, пустить зайчика в большевиков, полежать на постели — узенькой и твердой. Я родная, сплю теперь просто: не думаю о сне. В час засну. В семь проснусь. А ты, Надик, хорошо? Звереныш худенький… Не сдобровать тебе… Будут от меня телеграммы… Сколько тебе денег надо? У меня будет «порядочно». Прямо забросаю…
Все твои письма, родная, я ношу всегда с собой. На ночь говорю: спаси, Господь, мою Наденьку… Еще пришли мне последнее письмо твоей мамы. Я их всегда ведь читаю. Целую волосенки и лапы, и лобик, и глаза. Мне грустненько без тебя. Надик светленький, ответь мне. К тебе, к тебе… Няня.
H. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родненький мой, я, наверное, тебя растревожил. Я не писал по глупости, по бестолковости. Хотел исправить телеграммой, а вышло хуже. Деточка, поверь, мне хорошо, то есть насколько может быть хорошо без тебя, то есть, ужасно. Я живу спокойно, уютно. Все у меня ладится. Я здоров. Никто меня не раздражает, но я не могу этого больше выносить и вырвусь к тебе при первой возможности. Маленькая Наденька, кривуша родная, я все вижу твою фигурку на солнышке, зажмурившись… Ты такая смешная, чудесная, когда идешь одна… Дета моя, не нужно огорчаться, надо еще потерпеть недельку-другую — и мы будем опять вместе. Как я мог, Надичка, без тебя целый месяц? Я сам не понимаю.
Вот, что я сейчас делаю: я теперь даже к Горлину редко хожу. Два раза в день, в 10 и в 7, я медленно выползаю в темпе прогулки — днем к многосемейному в мещанской квартире машинисту на Первой Линии, а вечером — в громадной с хорошим воздухом зале у машинистки на Пятой Линии. Завтра поведу Бена знакомить в Прибой, а вечером мы пойдем в кино. И ты пойди, Надик, за свою няню, когда захочешь. Да? Работку, что у меня на руках, кончаю через 10 дней. Потом я свободен. Ничего спешного не возьму. Только — к тебе, к тебе… Где твоя карточка?
Родная моя, родная… Слушай, мой кроткий, свеченька, заинька: ты мне, знаю, не веришь, а я тебе — я не болен и переутомления с последствиями тоже не было. Я живу ритмично, работаю охотно. Верь мне. Это так. Но что я с тобой сделаю… Ты за подснежниками далеко ходила? Устала?
Дома никого нет. Бабушка ушла к Радловым. Татька пришла ко мне на диван, и я стал читать ей Шары и прочее. Она же пела «Кухню». Говорила разные сентенции — «Взрослым от шалостей одни неприятности» и т. п. Деда ходит и ищет папирос, которых вообще нет. Сегодня к нему подошел посланец из Риги от «Пермана», некий провизор, друг детства, тоже Мандельштам. Папу серьезно зовут в Ригу. Виза и проезд необычайно доступны и дешевы. Мы решили обязательно его весной отправить… Весной!.. Ах, Надик мой, иностранец из-под развесистой ялтинской клюквы! 10° мороза ты принимаешь за 10° градусов тепла. У нас здесь 1 марта, зима во всю — 5–6° минус, а не плюс. Зима всюду, детка моя… До весны еще месяц.
Дружочек, скажи мне, отчего ты не сообщаешь своей температуры в каждом письме? Надик, почему ты не делаешь так?
Надичка, когда я скажу твое имячко, мне весело. Ты моя. Я тебя люблю как в первый, первее первого, день. Мне легко дышать, думая о тебе. Я знаю, что это ты научила меня дышать. Как я побегу к тебе в горку. Ведь я могу теперь и в гору бегать.
Во вторник я выясню вопрос с антитероидином. Я тебе завтра вышлю перевод 1002-й ночи. Здорово сделано. Приятно перечесть. Это мы с Анькой сделали. Подошел деда. Тебе деда. Тебе кланяется.
Надюша, скажи, пожалуйста, снимать домик в Царском или нет? Бен говорит, что это нужно сделать в марте. Я согласен на Царское к 15–20 мая. Не раньше. Ты получаешь мои газетки? Правда я их смешно заклеиваю?
Надик, голубка, любовь моя, до свиданья. Я на ночь целую тебя в лобик и говорю: храни Господь Наденьку… Люби меня, Надик, я твой…
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Наденька, радость моя, сейчас послал тебе телеграмму, очень бестолковую, но ты ведь все понимаешь. Не уезжай, голубка, из Ялты. Может я к тебе приеду. Ты не знаешь — забыла — как холодно на свете и как сыро. У тебя здесь уголочек оранжерейный. Во всей России и на Украине то мороз, то грязь, то оттепель… От такого перехода, Надик, никому не поздоровится… Даже я первое время прохворал. Давай дождемся ну хоть апрельского тепла, чтобы каблучками по сухим тротуарам… Да, Надик? Слушай ты, беленький, ты, правда, герой? Где твоя тура?
Детка моя, я хочу тебе жаловаться и начну с того, что у Жени по утрам дают ужасный кофий, такой мерзкий, что никаким сахаром его не заглушить. И больше, пожалуй, не на что. Дед требует, чтобы я с ним «занимался», а Женя — его никогда не бывает дома. По целым дням я в «пустой» квартире с Татькой и М. Н… С ней легко себя чувствуешь — славная бабушка. Все мои выходы, родная, к машинисту — теперь у меня «дяденька» — и к Горлину. Прибою очень понравился наш переводик. Они за мной ухаживают, идиотушки… Просят работать.
Надик, мы как птицы кричим друг другу — не могу, не могу без тебя!.. Вся моя жизнь без тебя остывает — я чужой и ненужный сам себе. Я твою телеграмму положил под щеку третьего дня и так вечером, устав, засыпал… Татькина «оспа» проходит. У меня была лет двадцать назад — не заражусь. Вместо тебя, родная, я жалуюсь Татьке. Она делает серьезное личико и говорит: «Дядя Ося, ну поезжай к тете Наде, я тебе тут никак не могу помочь».
Хочешь, малыш, о делах? Я заключил договор с Горлиным на 4? листа — 210 р… Страшно легко… Прибой выписывает 200, остальные в марте. Рецензии дают 30 р. в неделю. Книга стихов зарезана. Детский договор отвергнут. Не люблю Маршака! Большая книга будет в Гизе в начале марта. Как видишь, неплохо. Да, еще забыл: взял курьезную редактуру в Прибое по 15 р. — 6 листов.
Надик, голубка моя, возьми меня к себе. Я здесь заблудился без тебя. Уже я не в папиной шубе хожу. Морозит. Сухо. Даже весело на улице. Дета моя, как я погляжу на наши магазины — Елисеевы — так мне грустно, грустненько. На Невском ревут радии на всю улицу. Женя сегодня едет в Москву. Его выживают московские пройдохи. Он полночи вчера со мной советовался, бедный. Боится потерять положение, страшно волнуется.
Надя, кинечка мамина, Аня звонила. Здорова.
Что ты думаешь, маленький, приехать мне к тебе с большой работушкой? Ты на солнце лежишь на плетенке, Надик? Родной мой, ты, как ты меня провожала в зачиненных туфельках? Надик, встреть меня, пташенька на днях. Жди меня! Жду, не дождусь…
Спаси, Боже, Наденьку. Господь с тобой…
К H. Я. Мандельштам [Март 1926]
Спасибо, Наденька за письмецо. Добрый мой, ласковый, никто так не напишет. Много листочков. За картинку спасибо: это ты. Я улыбался тебе, родной, я и смеялся, читая.
Сегодня событие: Прибой дал 200. Я сейчас же перевел тебе. По всем аптекам и складам искал антитероидин. Нигде нет. Партия разошлась. Советуют звонить по телефону во все районные аптеки — там скорее останется… Вечером этим займусь.
1-го марта получил 200 за новую книгу в Гизе. Затем еще 170 в Прибое. Сеятель сегодня дал ответ: очень хотят горлинскую книгу, но колеблются, просят вернуться, если Гиз не возьмет (это большая книга). Я, родная моя, решил три дня отдохнуть. Посидеть с Татькой, хоть в кино сходить с Бенами или просто гулять по улицам. 10°…. Хожу в дедовой шубе, а его арестовал дома. Он обижается, но ему лучше у печки, старенькому деду. Женя вчера уехал в Москву на пять дней. Вчера звонила Аня. У нее совсем здоровый, уверенный, не тягучий, твердый голос. Одного дитеньку ее увезли в Москву, то есть воспитанника… Надька, ты чувствуешь, что я найду твой мудреный «тироидин»?
Сегодня я пил кофе с Горлиным в «Гурме». Правда, это был предел мечтаний в Ялте? Смотри, не сбеги с деньгами в Киев: тогда я от тебя откажусь! Сиди смирно, Надик маленький!
Мы с Беном решили написать сценарий по «делу Джорыгова». Прочти в Вечорке. Это фантастика, но Ек. Конст. просит. Я ей отдал твое письмецо.
Надюшок, 1-го мая мы будем опять вместе в Киеве и пойдем на ту днепровскую гору тогдашнюю. Я так рад этому, так рад… В начале марта выяснится, могу ли я приехать (думаю, смогу). Не забывай еще Москву по пути. Это будет только весело. Что пишет мама? Дай мне ее письмецо…
Ты поздно встаешь, если письма тебя не будят? Где ты снималась — в саду или у настоящего? Для Панова вышлю тебе завтра второй Трамвай, а кстати куплю Шары для Иринки Пуниной — Анна Андреевна с Пуниным сегодня на Невском искали эту книжонку.
Рыбаковым отдам 100 р. 1-го марта. Остальное условлено в конце месяца. Не тревожься, милый. Твой няня умный.
Надик, говорят, что в Ялте Клычков. Хоть это не Бог весь кто, отыщи его, тебе приятно будет. Не стало ли много хуже у Тарховой? Тогда брось, но осторожно…
К Н. Я. Мандельштам 5 марта [1926]
Надичка, жизнь моя, спасибо тебе за карточку. Детка моя: какое милое личико, болезненно грустное, растерянное. Что ты, Надик, думал? Что с тобой, кроткая моя друженька? Я никому не покажу твоей карточки. Никто не знает, что она у меня. Когда я увидел твое грустное личико, я бросился к дверям — сейчас же к тебе… Я знаю, что ты улыбнулась бы мне, но карточка не может. Спасибо, Надик нежненький, целую лобик твой высокий. Какая ты прелестная, родная. Нет такого другого личика. «Встреча?» Ты — моя встреча, вся жизнь моя. Я жду встречи с тобой, я живу тобой. Пойми меня, ангел мой грустный. Смешно сказать, но меня отделяют от тебя 1? листа перевода для «Прибоя». Затем я в Москве и у тебя. Я таскаюсь по городу, сжимая твои письмеца в портфеле. Не бойся: не выпущу из рук, не потеряю, не отойду от них. Радость нежняночка, я люблю тебя. Чтобы так любить стоит жить, Надик-Надик!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.