Глава 3

Глава 3

Наступил октябрь, в котором наша смена стала дневной. Около 5-го числа получили окончательную зарплату – «подсчет» за прошедший месяц, и она у меня составила около 500 рублей, что было не меньше, чем у крепильщиков. На эти деньги я прожил, не голодая, до третьей декады октября, когда последовала выдача очередного аванса в той же сумме.

У всех нас деньги расходовались только на питание, которое в основном организовывали себе в своем же общежитии, и на курево – в основном махорку. Но все же главной пищей служил черный хлеб, приобретаемый ежедневно в шахтном буфете в количестве 1,1 килограмма, как это тогда было положено в Донбассе для шахтеров. Почти никто не употреблял спиртные напитки, в качестве которых мог быть у нас в это время лишь самогон.

В выходные дни и в рабочие дни вечерами, после ужина, многие из нас выходили побродить вокруг и заодно побеседовать с местными жителями. Это были главным образом женщины, проживавшие в домиках рядом с общежитием и дальше его в хатах напротив за очень редко используемой тогда железной дорогой. Взрослые женщины почти все были вдовами, у которых мужья умерли еще молодыми от силикоза, погибли в шахте от несчастного случая или сложили головы на фронте, оставив кучу детей. Жили они на жалкие пенсии и пособия от государства, продукты со своих огородов и крошечных земельных участков на поле или зарплату одного из членов семьи, работавшего на шахте.

Были и девушки, часть которых во время оккупации данной местности немцами были увезены в Германию, а сейчас вернулись и пока не решались после чистой в основном работы у немцев устроиться дома на грязную работу на шахте, и особенно под землей. Другой работы, как на шахте или лишь за жалкие трудодни в соседнем колхозе в деревне Матвеевка, для них не было, если они не имели специального образования, чтобы найти себе место в какой-либо конторе, школе или больнице поселка. Не могли работать они и в магазинах поблизости, так как устроиться в них было чрезвычайно сложно. И приходилось им жить за счет других членов семьи. Но в это же время на нашей шахте, как снаружи, так и внутри ее, из-за нехватки местной рабочей силы наряду с нею трудились, как я уже отмечал, мобилизованные издалека девушки и другие молодые женщины.

В тот октябрь (и позже) в выходные дни при хорошей погоде, уходя из общежития, я надевал на себя «парадную» одежду – темно-коричневый пиджак без лацканов и серые шерстяные брюки и пока «приличные» ботинки. В один из таких дней после домашнего завтрака я вышел из общежития и неожиданно впервые увидел сидящей на скамейке у завалинки домика не поместному хорошо одетую девушку. Перед ней стояли и вели с ней веселый разговор два незнакомых местных молодых человека. Почему-то она мне сразу понравилась. Поэтому я нарочно прошел мимо всей этой компании как можно ближе, сказав: «Доброе утро!», и услышал в ответ те же слова от девушки. Было ясно, что она тоже обратила на меня внимание. Задерживаться не стал и продолжил по давно знакомой проселочной дороге мимо кладбища движение на почту, чтобы, как всегда, ознакомиться со свежей прессой.

Когда возвращался из почты, то опять столкнулся с этой же девушкой, теперь у колодца, откуда она набирала в два ведра воду. Мне не оставалось ничего другого, как предложить девушке помочь и, несмотря на ее формальный отказ, взять с собой одно полное ведро и поднести его вместе с ней к двери домика, куда, как она заявила, приехала только вчера. К моему удивлению, она с ходу пригласила меня в этот, кстати, очень убогий домик, и мы познакомились с нею и членами ее семьи. Девушку звали Ольгой (чуть позже выяснилось, что ей 22 года и она по фамилии Емельянова). С этого дня в свое свободное от работы время – главным образом вечерами – я регулярно стал видеться и разговаривать с Ольгой, сидя с ней рядом у завалинки домика, но не заходя в него. При этом я не допускал по отношению к Ольге никаких «вольностей», что, как мне чувствовалось, сильно удивляло мою собеседницу.

Оказалось, что в конце лета 1942 года, когда немцы оккупировали данную местность, ее и подруг увезли в Германию, где и пришлось работать до конца войны. Оттуда она и возвратилась недавно. А где конкретно жила и кем работала в Германии, я не спросил. Но не удержался спросить, как она приехала на родину. На это Ольга ответила совсем откровенно: ее взял с собой один шофер грузовой машины, везший какую-то ценность, и с ним ехала все лето и сентябрь, как… с мужем, который, однако, дальше ее с собой не взял, так как женат и имеет семью. Этот ответ меня ничуть не удивил – такое возвращение девушек я уже видел, проходя по Польше.

В конце того же месяца я получил первое письмо от брата Виталия, служившего на Балтийском флоте. К письму были приложены две фотокарточки размером 13 ? 18 сантиметров, сделанные в апреле 1945 года. На них были изображены, стоя, на одной – Виталий в форме моряка с медалью «За отвагу» на груди, а на другой – он же вместе с первым братом Геннадием в форме пехотинца. Оказалось, они в это время служили в Эстонии – Виталий в Таллине, а Геннадий – в Пярну и встречались друг с другом. При этом у Геннадия, тяжело раненного в левую ногу, эта нога была заметно короче правой. Радости моей от этих фотографий не было предела! Виталий быт невероятно обрадован полученной из дома вестью, что я остался жив. Скоро последовали от Виталия и другие письма с фотографиями. Одновременно с последним письмом Виталия получил письмо также из дома от мамы с Геннадием. Они просили меня не унывать, держаться и стойко переносить невзгоды. Написали, что готовят большую посылку, которую получу в ноябре. И после всех этих писем так захотелось как можно быстрее уехать из этой так опротивевшей мне местности!

Я был в отчаянии от мысли, что это желание неосуществимо. Один из наилегчайших способов – побег – считал неприемлемым только из-за того, что такой мой поступок мог принести огромные неприятности всем моим родным. Покончить с собой – исключалось.

Однажды, посетив очередной раз почту и просмотрев несколько центральных газет, наткнулся на единственно возможный для себя выход из положения – в одной из них писалось, что «тысячи демобилизованных военных – бывших студентов вузов и техникумов возвратились снова на учебу». Кроме того, отмечалось, что в этих учебных заведениях отменена плата за учебу и теперь все успевающие студенты, а не только имеющие повышенные оценки, получают стипендию.

И тут я вспомнил – ведь я тоже бывший студент вуза и у меня даже сохранилась зачетная книжка. Вопрос только в том, что я быт в плену у немцев и не может ли это обстоятельство помешать мне возвращению в свой институт. Поэтому через сутки – это было последним днем октября – написал в Москву – во Всесоюзный комитет по делам высшей школы Совета министров СССР письмо о себе. В нем указал, что «в октябре 1941 года добровольно, с IV курса Московского института стали ушел в армию, воевал, но в мае 1942 года в большом окружении попал к немцам в плен и освобожден из него в мае 1945 года. В настоящее время тружусь в угольной шахте Донбасса, куда прибыл в составе рабочего батальона. Хотелось бы знать, могу ли я тоже вернуться на учебу в тот же институт?».

Я пришел к выводу, что, поскольку официально не лишен никаких гражданских прав, у меня есть шанс покинуть шахту на вполне законном основании, и проблема только в том, как и когда можно будет им воспользоваться. Поэтому немного успокоился и решил ждать подходящего момента для соответствующих действий. Учебный 1945/46 год уже давно начался, и можно было рассчитывать лишь на следующий учебный год.

В ноябре наша смена должна была работать ночью. Наступал праздник Великой Октябрьской социалистической революции 7 и 8 ноября. Поэтому в различных местах поселка и возле обеих его шахт сделали соответствующие украшения – повесили красные флаги, портреты И.В. Сталина и его соратников, лозунги, плакаты.

Проработав в забое в ночь с 4 на 5 ноября, я, как всегда, отправился после обеда на почту. Подойдя к шахтоуправлению, заметил около него толпу женщин и мужчин, которые смотрели на прикрепленный к столбу большой красочный плакат с фамилиями передовиков труда по отдельным шахтерским специальностям и цифрами заработанных этими передовиками денег за октябрь. К великому удивлению, среди этих фамилий я нашел и свою фамилию… Оказалось, что я – бурильщик шахты № 48 – перевыполнил к 7 ноября норму на 150 процентов и заработал в октябре… 1750 рублей – в то время немалые деньги.

В следующем месяце наша смена трудилась вечерами – с 16 до 24 часов. Смена активно поучаствовала и в двух «днях повышенной добычи угля» – в День Сталинской конституции 5 декабря и в предпоследние сутки месяца. Это позволило нашему шахтоуправлению значительно перевыполнить годовой план. Заработок мой в декабре превысил 2 тысячи рублей.

Через некоторое время я, как и многие мои товарищи, стал примаком, то есть сошелся с местной женщиной, каковых здесь было значительно больше, чем мужчин. Я стал жить с Ольгой, переехав в ее дом.

Теперь мои бытовые условия жизни значительно улучшились: главное, не было больше забот о питании и стирках. Спал и ночью и днем на мягкой, но не широкой металлической кровати с чистым бельем и милой молодой женщиной, предоставлявшей мне каждый раз перед тем, как уснуть, особое удовольствие, хотя ночами часто этому мешало присутствие ее сестры, спавшей на своей кровати против нас. Не кусали больше во время сна клопы, как в общежитии.

В январе я заработал больше всего денег – около 2300 рублей – и все их отдал Ольге, как и в дальнейшем. Однако с начала февраля моя привычная работа в одной и той же смене и с привычными коллективом и начальником внезапно прервалась: меня назначили подменным бурильщиком. Отныне я должен был работать во всех трех сменах и на обоих участках шахты, подменяя ее шесть основных бурильщиков в их выходные дни. Получилось так, что я выходил на работу два дня в дневную смену, а после нее столько же в вечернюю и еще через два – в ночную. И, таким образом, выходными у меня бывали только 8 часов свободного времени между тремя сменами. Конечно, теперь моя выработка учитывалась не одним начальником смены, как раньше, а еще пятью его коллегами.

К моему удовлетворению, вместе со мной подменной запальщицей назначили Гелю, которая работала в таком же режиме, как я. Кроме того, ко мне прикрепили молоденького ученика из местных жителей, за которого мне доплачивали небольшие деньги. (Через 20 лет, осенью 1966 года, посетив поселок Шахта 3/4 во время командировки в Ворошиловград, я, идя по улице, встретился с ним, уже сильно повзрослевшим, он меня узнал и очень хорошо со мной пообщался.)

Работа подменным шахтером позволила мне чаще бывать вместе с Ольгой в дневное время. И, как правило, это случалось тогда, когда мы в домике оставались одни, чему бывали очень рады, имея для себя полную свободу.

В феврале работал наиболее интенсивно. Во время бурения шпуров в слое угля приспособился погружать в него вращающуюся от «барана» штангу с коронкой непрерывным и сильным нажатием на машину сзади не только корпусом своего тела, но и коленом правой ноги. Вероятно, поэтому в начале марта мне неожиданно пришлось надолго уйти на бюллетень. Получилось это потому, что колено страшно распухло. Пришлось пойти в медсанчасть поселка и показать больное колено врачу-женщине, и она пришла в ужас от увиденного. Определила название болезни как бурсит правого коленного сустава. Сказала, что излечиться от него, по существу, можно только длительным покоем для ноги, во время которого можно применять теплые повязки. Поэтому освободила меня от работы, выписав бюллетень – больничный лист сначала на одну неделю, а потом еще на две, в результате чего до конца марта я пребывал дома, переживая не столько за постигшее несчастье, сколько за безделье, из-за чего не приносил Ольге денег.

Пока из-за болезни меня почти месяц не было на работе, в обоих участках шахты произошло по одному тяжелому несчастному случаю – ночами обрушивалась кровля в забое и бутовых. В результате погибли и сильно поранились несколько крепильщиков, навальщиков и бутчиков, в основном из незнакомых мне бывших военнопленных, фамилии и имена которых не запомнил. Погиб и проживавший со мной в соседней комнате общежития западный украинец. Всех их тихо, даже не обмыв тела, как это положено, и без присутствия родных, которых либо не известили, либо не дождались, похоронили в рабочей же одежде на кладбище поселка.

В день 1 мая – «великий» праздник трудящихся, объявленный «днем повышенной добычи угля», как и предшествовавшее 30 апреля, я работал в утреннюю смену на втором участке шахты. И был свидетелем, как изо всех сил трудился в ней в забое с совковой лопатой простым навальщиком одетый в обыкновенную спецовку самый большой начальник – заведующий шахтой, а фактически – заведующий шахтоуправлением, так как руководил он не одной, а двумя шахтами – № 48 и 3/4. С ним вместе были несколько других конторских работников-мужчин, а также председатель шахткома и секретарь местной организации ВКП(б), который очень много суетился и в основном командовал всеми. И когда у меня внезапно порвались резиновые перчатки, этот «командир» «уговорил» меня работать без них. Так что пришлось проработать остаток смены, держа «баран» и длинный кабель к нему голыми руками и рискуя при этом погибнуть от возможного удара пробившимся электротоком.

Неожиданно майские праздники омрачились из-за того, что мои бывшие соседи в комнате общежития Юров и Силаев вдруг исчезли из него. После них нашли на столе комнаты записку, что они якобы с разрешения своего начальника смены уехали на неделю домой в Пензенскую область, чтобы проведать семьи, которые не видели более 7 лет. Это вызвало переполох. Кончилось тем, что из районного отдела внутренних дел на родину Юрова и Силаева срочно послали двух вооруженных сотрудников, которые уже 6 мая привезли обоих беглецов и заключили их в тюрьму в Свердловске. Через неделю состоялся суд, который приговорил бедняг к 7 годам лишения свободы, о чем всех нас – бывших пленных широко известили, чтобы мы не последовали примеру осужденных. Куда потом они делись, мне неизвестно.

Конец мая ознаменовался для всех бывших пленных двумя яркими событиями. Первое было печальным: погибли на работе два бутчика – мой хороший знакомый Савельев из-под Харькова и его напарник. Как это случилось, сказать точно не могу – говорили, что при бурении ими вручную кровли для ее подрыва откололись большие куски породы и упали им на головы. Два человека успели отвернуться и не пострадали. Покойных привезли в морг при медсанчасти, где женщина, с которой жил Савельев, раздела, обмыла и переодела его тело в чистую одежду, а другой покойный так и остался в том, во что был одет, и лишь разбитое лицо его кто-то вытер от шахтной пыли. Положив в простые гробы обоих, вызвали телеграммой их родных. Но через двое суток приехали на похороны, на которых присутствовал и я, только престарелые отец и мать Савельева. До и во время похорон они не плакали и молча сидели на стульях перед телом единственного сына, которому было уже около 40 лет. Как оказалось, родители не видели его с 1941 года. Товарищей тихо и без цветов похоронили на поселковом кладбище, мимо которого я часто ходил на почту…

Второе событие было более или менее радостным. Паспортный стол Свердловского районного отдела внутренних дел выдал нам удостоверения личности, заменявшие паспорт, хотя и действительные лишь на полгода и только в пределах Свердловского района. В них, в частности, было написано, что мы прибыли в этот район из рабочего батальона. На обратной стороне удостоверения находились сверху типографские надписи: «Особые отметки» и «Прописка», но под ними не было ничего… Это удостоверение хранится у меня до сих пор. В тот же день получил от мамы письмо с сообщением, что брат Виталий еще в конце апреля демобилизовался из Военно-морского флота и возвратился домой и что теперь ей не хватает только меня.

В ночь с 15 на 16 июня на втором участке шахты, заканчивая работать в ночной смене, я подвергся смертельной опасности. Тогда, к великому моему счастью, я оказался в компании вдвоем с опытной запальщицей Гелей, не будь которой рядом, не знаю, что бы со мной было. Произошло это так. После того как я закончил бурить «бараном» 8 запасных бурок для сменяющей нас утренней смены, ко мне подошла со своими взрывными средствами Геля. Ей предстояло взорвать мои 7 или 8 бурок, чтобы обеспечить ей необходимый фронт работ для следующей смены. Геля, как обычно, скомандовала крепильщикам и навальщикам закончить работу и уйти вниз, что они и сделали. Я тоже отнес с ними на безопасное, с моей точки зрения, расстояние свой «баран» вместе с кабелем и возвратился к Геле, чтобы помочь ей.

Как только она заложила взрывчатку в первую бурку, внезапно затрещали деревянные стойки, что предвещало начало обрушения кровли в забое. Поэтому мы попытались поскорее уйти вниз к другим забойщикам, но не успели – кровля в забое и в бутовых стала с грохотом рушиться, ломая и сбрасывая с мест стойки. При этом от возникшего очень сильного потока воздуха у обоих из нас внезапно погасли лампы, и мы остались в полной темноте. Зажечь их снова было невозможно. Да, кроме того, надо было очень спешить, так как вот-вот могла обрушиться кровля и над нашими головами, поскольку на том месте, где мы находились, еще не было стоек.

Я растерялся и шепотом на родном языке начал просить своих покойных отца, дедушек, бабушек и сестренку помочь мне. И помощь тут же пришла – Геля взяла меня за правую руку, отбросив потухшую лампу, и повела вверх по очищенному от угля забою, пока мы не уперлись в торцевую стенку. Теперь моя дальнейшая судьба зависела только от Гели.

Она попыталась успокоить меня, стала объяснять, что будем делать дальше, но я ее совсем не понимал. Запомнил лишь то, что пойдем очень осторожно, держась постоянно руками за торцевую стенку, назад в бутовое пространство, хотя находиться в нем и очень опасно, пока не доберемся из него до лаза в верхний, опустевший штрек выработанного первого уровня шахты. И стали мы с Гелей медленно-медленно, часто спотыкаясь об обвалившиеся куски породы, щупая их руками и слыша, как они продолжают иногда падать и спереди и сзади, двигаться назад от своего обрушившегося забоя. Шли мы, конечно, долго.

Наконец Геля сказала, что мы у лаза. Она влезла в него, а я за ней, и так мы выбрались в опустевший штрек, где надолго остановились и несколько успокоились.

После долгих часов блужданий в полной темноте мы наконец увидели свет в конце штрека и добрались до наклонного ствола. А по нему без особых усилий выбрались из шахты. Это случилось примерно в 8 часов вечера в воскресенье 16 июня. Так что в полной темноте мы пробыли около 20 часов – почти сутки. Хорошо еще, что и мне, и Геле предстояло выйти на работу не в эти же сутки в ночную смену, а завтра в утреннюю. Поэтому у нас оставалось более 8 часов времени, чтобы утолить голод, выспаться, отдохнуть и прийти в себя.

Естественно, все руководство шахты было в те сутки несчастья сильно им озабочено и направило сразу после случившегося обрушения кровли в забое и в бытовых команду спасателей на место катастрофы. Благодаря этому несколько забойщиков, к счастью не полностью оказавшихся под кучей породы, были спасены, а получившие при этом ранения различной тяжести направлены в медсанчасть. Никто не погиб.

Явившаяся в тот же день на работу утренняя смена привела в порядок вышедший временно из строя забой, убрав и отправив из него на-гора всю обрушившуюся породу и установив новые стойки несколько в стороне от непосредственных мест обрушения. Она же извлекла из завала целыми мои «баран» и кабель, а также лампы, брошенные мной и Гелей, ее сумку со взрывчаткой. К началу прихода вечерней смены вновь пошла в забое нормальная работа.

…Происшедшая авария в шахте резко увеличила мое желание не появляться в ней больше и не жить в этом противном для меня шахтерском поселке. Между тем в эти же дни пришел долгожданный ответ из Московского института стали, куда я написал в расчете на мое восстановление в институте. Это был мой шанс. Тем более что у меня было важное доказательство – зачетная книжка, которая и быта приложена к моему запросу. И вот ректорат МИС сообщал мне, что я восстановлен в институте!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.