ГЛАВА 87

ГЛАВА 87

Дайте срок, и все будет в порядке[401]

Существует любопытное упоминание о пьесе, сыгранной в Уайтхолле 8 июня 1612 года перед послом герцога Савойского. Она называлась «Карденна». В следующем году ее снова представляли при дворе под названием «Карденно». Этот факт любопытен потому, что позднее пьеса была зарегистрирована для публикации под заголовком «История Карденио, сочиненная господами Флетчером и Шекспиром». Хорошо известно, что в этот период Шекспир и Флетчер действительно работали совместно над пьесами для «Слуг короля». Плодами их совместных усилий являются пьесы «Все — правда» и «Два знатных родича». Не исключено, что Шекспир частично отошел от дел и Флетчер занял его место ведущего драматурга труппы. В таком случае «Карденио» может также претендовать на подлинность авторства, как и две другие пьесы, входящие сейчас в шекспировский канон. Но текст «Карденио» не сохранился. Это утраченная пьеса. Она могла быть основана на эпизоде из первой части «Дон Кихота» Сервантеса, где появляется герой Карденио; в 1758 году Льюис Теобальд, выдающийся издатель шекспировских работ, опубликовал пьесу о Карденио, заявив, что это «переработанный и адаптированный» текст принадлежащей ему «оригинальной рукописи Шекспира». Никаких следов этой рукописи не обнаружено.

Если Шекспир в самом деле принимал участие в создании «Карденио», то это единственная пьеса, к которой он имел отношение в 1612 году. Все последующие пьесы также были плодом коллективного творчества. Налицо явное снижение его творческой активности, причины которого неясны. Здоровье Шекспира могло ухудшиться, его могли привлекать радости стратфордской жизни; или вдохновение реже посещало его, а то и вовсе покинуло. Возможно, он сделал столько, сколько хотел. Такое нередко случается в последние месяцы или годы жизни писателя. Он вовсе не обязательно «знал», что жить ему осталось три года; когда угасло воображение, смерть пришла сама.

Однако в том же году появилась одна неприятная и незаконная публикация. Издатель Уильям Джаггард выпустил в третий раз «Страстного паломника», где к довольно посредственным стихам были добавлены пять украденных шекспировских стихотворений; все это вышло под именем Шекспира. Один из авторов, Томас Хейвуд, чья работа тоже была нелегально позаимствована для этого сборника, жаловался, что ему причинен «явный ущерб». Он заявил, что «Автор», то есть сам Шекспир, был, по его сведениям, «сильно оскорблен мистером Джаггардом (вообще неизвестным ему), нагло злоупотребившим его именем». Протест Шекспира, должно быть, возымел некоторый эффект, поскольку в книгу был добавлен второй титульный лист уже без указания имени автора. Этот незначительный эпизод говорит о том, насколько велика была слава Шекспира.

В предисловии к своему «Белому дьяволу», опубликованному в 1612 году, Джон Уэбстер говорит о «поистине счастливом и плодотворном даровании мистера Шекспира, мистера Деккера и мистера Хейвуда». Сейчас может показаться странным упоминание Шекспира наряду с такими незначительными писателями, но в то время неравенство сил в расчет не принималось. Для современников не существовало тонкой иерархии будущего. В данном случае подчеркивалась общая для трех драматургов легкость и быстрота письма. Именно это говорил Бен Джонсон как раз в том же самом году в обращении к читателям «Алхимика»; он разоблачает драматургов, которые ради «легкости чтения» или удобства не отделывают свои произведения. Вряд ли публика того времени была с ним солидарна.

Начиная с Рождества 1612 года и до 20 мая 1613-го «Слуги короля» непрерывно играли при дворе, в «Блэкфрайерз» и «Глобусе». Среди спектаклей, сыгранных для короля, были «Много шума из ничего», «Буря», «Зимняя сказка», «Отелло» и «Карденио». В честь помолвки и замужества принцессы Елизаветы, дочери короля Якова, «Слуги короля» дали не менее четырнадцати представлений. За эти спектакли они получили большое вознаграждение — 153 фунта 6 шиллингов и 8 пенсов.

Несмотря на то что Шекспир меньше писал, не существует свидетельств того, что он утратил интерес к театру. Например, в марте 1613 года он закончил переговоры по поводу покупки надвратного дома в Блэкфрайерз. Его описывали как «жилой дом или владение, частично надстроенное над «Большими воротами». С запада напротив него стояло здание, известное как Кингз-Уордроб, а с востока дом выходил на улицу, ведущую к Паддл-Док; в стоимость его входил участок земли и стена. Часть дома когда-то была лавкой галантерейщика. Теперь он находился в непосредственной близости от здания театра и на пароме, отходившем от Паддл-Док, можно было легко добраться до «Глобуса» на другой стороне реки. Шекспир заплатил за него 140 фунтов, из них 80 — наличными деньгами, а остальные 60 обязался выплатить с помощью закладных обязательств.

Покупка дома могла быть со стороны Шекспира чистым вложением денег, но зачем тогда было нарушать сложившуюся привычку и вкладывать деньги в собственность в Лондоне, а не в Стратфорде? Возможно, близость театров подтолкнула его к такому решению. Считал ли он себя все еще человеком театра? Он в то время сотрудничал с Флетчером; едва ли он делал это, находясь в Стратфорде. Он мог просто устать жить на съемных квартирах и хотел иметь постоянный дом в столице. Он еще не разменял шестой десяток и, несмотря на смерть двух братьев, имел мало оснований сомневаться в том, что проживет еще долго.

Как часто бывало в законных сделках семнадцатого века, не обошлось без сложностей. Для защиты своих интересов Шекспир взял себе трех доверенных лиц в качестве участников предприятия. Одним из них был Хемингс, его товарищ по королевской труппе, другим — хозяин таверны «Русалка» Уильям Джонсон. Это говорит о близком знакомстве Шекспира с известным питейным заведением. Третьим лицом был Джон Джексон — также постоянный посетитель «Русалки»; его родственник, Элиас Джеймс, содержал пивоварню у Паддл- Док-Хилл. Это были трое местных жителей, имевшие определенный вес в обществе, представители как раз того слоя, который стал привычным для Шекспира.

Предполагалось, что Шекспир выбрал доверенных лиц, с тем чтобы после его смерти третья часть собственности не отошла по «вдовьему» праву к жене; возможно, существовало некое соглашение (ныне утраченное) об использовании дома после его смерти. В 1618 году, через два года после смерти Шекспира, доверенные лица фактически передали надвратный дом Джону Грину из «Клемент-Инн» и Мэтью Моррису из Стратфорда «во исполнение доверенного им поручения покойного Уильяма Шекспира, стратфордского джентльмена… и в соответствии с последней волей, выраженной в завещании вышеупомянутого Уильяма Шекспира».

Моррис и Грин входили в круг шекспировского разветвленного семейства. Моррис был личным секретарем Уильяма Холла, приходившегося отцом зятю Шекспира Джону Холлу. Ему были доверены книги Уильяма Холла по алхимии, астрологии и астрономии, чтобы он наставлял по ним Джона Холла в этих темных науках. Грин был другом и соседом, братом того самого Томаса Грина, который жил одно время в «Нью-Плейс». Очень похоже, что эти двое действовали как агенты Джона Холла и его жены Сюзанны Шекспир. Это была единственная лондонская собственность семьи Шекспиров, и она могла принести большую выгоду. Такими сложными окольными путями Шекспир смог добиться, чтобы дом достался в наследство не жене, а старшей дочери. Это можно интерпретировать по-всякому; вероятнее всего, Анне Шекспир не нужен был дом в столице и она не смогла бы им пользоваться. Насколько известно, она никогда не бывала в Лондоне и вряд ли стала бы туда ездить после смерти мужа. Или же все дело просто сводилось к получению срочного займа. Всегда легко переусложнить интерпретацию старинных документов.

У надвратного дома была очень богатая история, в большой степени связанная с его ролью «убежища» для папистов в тяжелые времена. До разрушения монастырей его обитателями были монахи-доминиканцы, и он еще хранил дух старого времени. В 1586 году некий сосед жаловался на то, что в доме «несчетное количество задних дверей и боковых коридоров, множество тайников и подвалов. В свое время он был под подозрением и там искали папистов». Родственница ланкаширских Хогтонов Кэтрин Карус умерла в доме «как подобает достойной католичке». Позднее он служил укрытием для священников-диссидентов; много раз дом обыскивали. В 1598 году о нем было сказано, что там «много средств для тайной переправы» а также «тайные спуски к воде». Владельцы признавали себя католиками, но отрицали, что прятали священников. Вполне вероятно, что Шекспир купил дом по каким-либо другим причинам, а связь с папистами — простое совпадение, но все же определенная ностальгическая нота здесь не исключена.

Похоже, Шекспир сдавал комнаты в доме привратника Джону Робинсону, сыну католика-диссидента, укрывавшего священников в Блэкфрайерз, и брату священника из Английского колледжа в Риме.

Связи Робинсона не подлежат сомнению; фактически он мог действовать как «вербовщик» для колледжа иезуитов в Сент-Омере. В своем завещании Шекспир упоминает надвратный дом, «в котором живет Джон Робинсон». Некоторые биографы думают, что Робинсон был скорее слугой, чем съемщиком; в любом случае он принадлежал к ближайшему окружению Шекспира. Робинсон приезжал в Стратфорд и был одним из тех, кто посещал «Нью-Плейс» в последние дни драматурга. Он подписывал шекспировское завещание в качестве свидетеля. Ничего больше мы о нем не знаем. Под покровом тайны остались и другие близкие к Шекспиру люди.

В отношениях Шекспира с известными или находящимися на подозрении диссидентами многое вызывает недоумение. В списке его знакомых — шесть человек, принявших смерть за старую веру; в 1611 году Джон Спид открыто обвинял Шекспира, «недовольного поэта» в связях с Робертом Персонсом, иезуитским миссионером и «злокозненным папистом», замышлявшим действия, направленные против веры[402]. Эта связь приходила на ум современникам, но остается скрытой для нас.

Одним из новых соседей Шекспира был Ричард Бербедж, владевший значительной собственностью в Блэкфрайерз. Вскоре после покупки театра Шекспир с Бербеджем приняли участие в весьма необычном предприятии. Они придумали «импрессу»[403] для графа Рэтленда к турниру, который должен был состояться 24 марта в годовщину восшествия короля на престол. «Импресса» была своего рода шифром к нравственным характеристикам носителя; она включала в себя эмблему и девиз, нарисованные на раскрашенном картоне. Девиз, придуманный Шекспиром, тоже был загадочным. Один придворный заметил, что некоторые девизы до того загадочны, «что смысл их непонятен; разве что предположить, что быть непонятными и есть их смысл». Шекспир получил 44 шиллинга золотом за идею, а Бербедж столько же за исполнение. Сама «импресса» не сохранилась, но очевидно, что молодой граф считал Шекспира и Бербеджа самыми выдающимися творческими личностями при дворе. Было известно, что Бербедж еще и художник. На Рэтленда могла произвести впечатление «импресса», созданная Шекспиром для турнира в «Перикле».

Не стоит удивляться, что Шекспир на позднем этапе своей деятельности занимался мелочами. В конце концов, в юности его называли Johannes-factotum[404], и он мог находить в этом удовольствие. Подозревали, например, что он сочинял эпитафии своим друзьям и коллегам — иногда в шутку, иногда всерьез. Существует пространная эпитафия Элиасу Джеймсу, пивовару из Паддл-Док-Хилла. Она находится в той же рукописи, что и поэма «Умру ли я?» которую тоже с необходимыми оговорками приписывали Шекспиру. Антиквар семнадцатого столетия сэр Уильям Дагдейл, чьи суждения заслуживают доверия, утверждал, что эпитафии на могилах сэра Томаса Стенли и сэра Эдварда Стенли в Тонж-Черч «созданы Уильямом Шекспиром, нашим ныне покойным знаменитым автором трагедий». Это углубляет наши представления о связях драматурга с семьей Стенли и «светских» знакомствах Шекспира. Вероятно, Шекспир также написал эпитафию своему другу и соседу Джону Комбу; надо сказать, что надгробный памятник Комбу воздвигли скульпторы Гаррет и Джонсон в Бэнксайде, недалеко от «Глобуса». Шекспир проявляет особый интерес к надгробиям и даже увлекается ими; нет сомнения, что семейство Комб передало дело в его руки. Предполагали, что собственная шекспировская эпитафия, со знаменитым проклятием в адрес любого, кто тронет его кости, сочинена самим покойником[405].