XVIII. После войны. «Открытая книга»

XVIII. После войны. «Открытая книга»

Историю этого романа стоит рассказать, потому что работа над ним захватывает и конец сороковых годов, и пятидесятые — он писался с перерывами больше восьми лет.

В одном отношении он был совершенно не похож на «Два капитана». Историю советского ученого невозможно было рассказать, воспользовавшись тем «скольжением» мимо происходивших в стране событий, как это было сделано в «Двух капитанах». Там читателя вел за руку сюжет, позволивший воспользоваться только одной идеей — идеей справедливости, недаром я принялся работать над ним в 1937 году. В «Открытой книге» сюжет играет второстепенную роль. Здесь нельзя было обойтись без рамки времени, без истории страны, с которой соотнесена биография моей героини. Влияние политических перемен на возможность опубликования романа или, иными словами, перечень насилий, которым подвергалась моя трилогия в течение многих лет, и составляет содержание нижеследующих страниц.

Первая часть «Открытой книги» еще в рукописи была запрещена цензурой. Главным редактором «Нового мира» (где печаталась эта первая часть) в ту пору был Симонов, а секретарем — Александр Кривицкий, впоследствии прославившийся своей грязной деятельностью в «Литературной газете». Кривицкий позвонил мне, сказал о запрещении и пригласил к Симонову, где на другой день мы обсудили возможность «спасения». Возможность заключалась в том, что я должен был в течение двух дней (номер шел в типографию) написать две главы, посвященные комсомольской деятельности моей Татьяны Власенковой, студентки медицинского института. Накануне я заболел — простудился. С высокой — под сорок — температурой я придумал и написал эти главы — первая часть писалась почти четыре года, и мне даже не пришло в голову отказаться от требования цензуры. В отдельном издании я, разумеется, выкинул эти главы, хотя в них не было ничего, что противоречило бы нравственной позиции моей героини. Они были просто не нужны, затягивали повествование и решительно ничего к нему не прибавляли.

Первая часть была опубликована, и на меня дождем посыпались отрицательные рецензии. Я писал об этом в книге «Вечерний день» — и не стану повторяться. Но там я не мог рассказать о психологической и политической подоплеке этого согласованного нападения. А между тем оно было прямым результатом той общественной атмосферы, которая установилась и с каждым годом все больше разогревалась в стране.

Известно, что для политики Сталина глубоко характерны те «острые блюда», о которых, по слухам, предупреждал еще Ленин; правда ли, что он сказал о Сталине: «Сей повар любит острые блюда»? Si non е vero — итальянскую пословицу с полным правом можно отнести к этой меткой оценке.

В годы террора, который то уменьшался, то вспыхивал с новой силой, этими «острыми блюдами» были знаменитые процессы. После войны таким блюдом оказалась «борьба с космополитизмом».

Но прежде два слова о рухнувших после войны надеждах. Я уже упоминал, цитируя «Доктора Живаго», что война оказалась естественной объединяющей силой, что «чувство локтя» никогда еще не было так сильно и что в чем-то оно приблизилось к понятию «свобода», потому что стремление защитить страну было не вынужденным, то есть почти не нуждавшимся в приказаниях. Одновременно она показала — силой обстоятельств — самоотверженную преданность стране — какой бы она ни была. Возгласы: «За Сталина!» и «За Анну Каренину!» — стояли рядом. Заслуживал ли потерявший в боях двадцать миллионов народ — не награды (награды раздавались направо и налево), а нравственной передышки, отдыха, облегчения? Он надеялся на облегчение. Он надеялся, что после войны, доказавшей почти фантастическую преданность государству, хоть что-нибудь изменится, станет «не так», полегче, без ежечасного страха, без унижений. Напрасная надежда! Ничего не изменилось. Все те же «острые блюда» остались основным средством управления страной, и в конце сороковых годов одним из них оказался «космополитизм».

Никакого космополитизма, который в «Словаре иностранных слов», изданном в 1941 году, характеризуется как отрицание «патриотизма» (что само по себе является чистейшим вздором), не было и не могло быть в условиях сталинской диктатуры. Понятием этим власть воспользовалась, чтобы прикрыть искусственно подогреваемый антисемитизм, который уже в наши дни привел к массовой эмиграции евреев (и полуевреев) в Израиль.

И это происходило в нашем государстве, основатель которого В.ИЛенин в свое время произнес одну из своих самых страстных речей против антисемитизма. В литературе так называемая «борьба против космополитизма», то есть против евреев, не имеющих (в абсолютном большинстве) ни малейшего отношения к еврейству, не знающих еврейского языка, десятилетиями работающих в русской культуре, развернулась на страницах периодической прессы, на собраниях в Союзе писателей и т. д. Она продолжается и до сих пор, пройдя ряд скачкообразных этапов, среди которых можно указать и постройку бараков на Дальнем Востоке для устройства еврейского гетто, и знаменитое «дело врачей» — «убийц в белых халатах».

Эти постыдные страницы истории советского общества слишком обширны и сложны, чтобы войти в мою книгу. Я упомянул о борьбе с «космополитизмом» только потому, что характерная для него атмосфера высосанной из пальца «борьбы» отразилась на судьбе моей трилогии. Мнимые космополиты, литераторы-евреи, к которым для маскировки был прибавлен Л.Малюгин, преследовались согласно определенному списку. Я в нем не упоминался. В шестнадцати отрицательных статьях, появившихся после опубликования первой части «Открытой книги», никто не называл меня космополитом. Однако напомню ленинградскую проработку прекрасного романа Л.Добычина «Город Эн», после которой автор покончил самоубийством. В 1949 году такой мишенью оказалась моя «Открытая книга». Даже в передовой «Правды» я удостоился (что было, без сомнения, опасно) безоговорочного поношения. Однако больше всех этих статей и опасных упоминаний меня возмутило письмо тридцати четырех (!) первокурсников Ленинградского педагогического института, опубликованное в «Литературной газете» (1949, № 11, № 12). Я поехал в Ленинград, выяснил, что письмо было организовано В.Ермиловым и написано одним из учеников ВДрузина (который завидовал мне с четвертого класса — мы оба учились в Псковской гимназии), и решил (впервые в жизни) сопротивляться. Без сомнения, это был глупый, неосторожный шаг: позвонив Ермилову, я потребовал объяснений, а потом поехал к нему в редакцию «Литературной газеты». Пожалуй, именно на этих страницах следовало бы рассказать о том, что представлял собой В.Ермилов, тем более что справедливое время, без сомнения, уничтожит самый след этого имени в литературной истории. А жаль! Среди преступников, которые десятилетиями отравляли духовную жизнь страны, он по праву занимает одно из первых мест. Не лишенный таланта, он был зол, болезненно честолюбив, беспощаден, опасен. От него, если можно так выразиться, на десять шагов несло предательством, стремлением унизить, жаждой показать свою власть. Не знаю, в ком нравственное уродство выразилось с большей силой. Его единодушно ненавидели все — думаю, что и друзья, то есть те, кто притворялся (из трусости) его друзьями. Недаром же, когда он умер, среди писателей не нашлось никого, кто согласился бы нести гроб, — редкий случай.

К этому-то человеку я отправился «выяснять отношения». Не помню, что я кричал ему, — глупо было уже и то, что я не говорил, а кричал. Уличить его в ленинградской подделке я не мог — у меня не было прямых доказательств. Избить его я тоже не мог, хотя мне этого очень хотелось, — возможно, что он даже догадывался об этом желании, потому что стоял довольно далеко за огромным письменным столом — таким образом мы разговаривали на расстоянии. Однако мне, по-видимому, все-таки удалось указать на некоторые бессмыслицы в письме первокурсников — в частности, на то, что они даже не упоминали о старом докторе, одном из главных героев, оказавшем решающее влияние на судьбу моей героини. Но лучше бы не удалось, потому что через несколько дней в «Литературке» появилась статья З.Паперного (который был тогда подручным Ермилова) под названием «О сюжете» (1950, 14 января). Паперный утверждал, что старый доктор оказал дурное влияние на мою «рефлектирующую» героиню или что-то в этом роде.

В бешенстве, не простившись, хлопнув дверью, вылетел я из редакции «Литературки» и пришел в себя (то есть начал сознавать, где я и что со мною) только на станции метро «Дворец Советов».

После резко отрицательного упоминания об «Открытой книге» в передовой «Правды» меня «проработали» под председательством Федина на общем собрании секции прозы, а потом перестали печатать. Телефон мой замолчал надолго, года на полтора, кампания против «космополитизма», развиваясь, вышла далеко за пределы литературного круга, и началась подготовка к знаменитому делу «убийц в белых халатах».

Волшебное средство исцеления — работа — снова помогло мне: я засел за вторую часть трилогии. Но трудно, невесело, с прерывающимся дыханием шла эта работа.

Все-таки я написал вторую часть, которая была бледнее и холоднее первой. Телефон время от времени начал позванивать, мне удалось напечатать несколько отрывков в периодической прессе. Зимой 1951 года я получил письмо от Твардовского, который сменил Симонова на посту главного редактора «Нового мира». В главе, посвященной моим отношениям с Твардовским, я подробно расскажу о том, как с его благословения вторая часть трилогии была превращена в научно-популярный очерк. Впоследствии, в отдельных изданиях, я тщательно восстановил все искаженные страницы.

Третья часть «Открытой книги» писалась после смерти Сталина, в «хрущевские годы», в другой общественно-политической обстановке. Упомяну только, что в разгаре работы, когда трилогия приближалась к концу, я надолго задумался над судьбой Андрея Львова, одного из главных героев. Мне надо было рассказать о бедствии, которое вторглось в его жизнь и неузнаваемо ее изменило. Весь ход событий подсказывал ту трагическую развязку, от которой не был застрахован никто: арест по ложному обвинению. Но время, когда появилась возможность писать об арестах, еще не наступило, хотя и приближалось. Может быть, все-таки не арест? Разве другие роковые случайности не подстерегают нас на каждом шагу? Несчастный случай, опасная болезнь? Я решился, выбрал арест — и, чувствуя, что все становится на место, написал эти, казавшиеся рискованными, главы. И что же — третья часть была встречена резко отрицательными рецензиями, но вовсе не потому, что мой Андрей был арестован и приговорен к восьми годам заключения, а потому, что эти главы были опубликованы во втором номере альманаха «Литературная Москва». История этого альманаха, который был разгромлен и запрещен после выхода второго номера только потому, что он был не мнимым, а подлинным общественным мероприятием, — должна быть рассказана независимо от моей «Открытой книги», и я это сделаю, если хватит времени и сил. Это история поразительная. В ней, как в зеркале, отразилась бедственная жизнь литературы, полной надежд, выдержавшей неслыханные испытания, сохранившей мужество и вновь перенесшей глубокое незаслуженное унижение. Так вот, никого не удивил, никаких возражений не вызвал арест Андрея Львова. Более того, когда в середине шестидесятых годов издательство «Художественная литература» печатало мое собрание сочинений, редактор Л.М.Красноглядова обратила мое внимание на то, что в трилогии нет той атмосферы сталинского террора, который неизбежно должен был отразиться на поведении в любых обстоятельствах личной и профессиональной жизни моих героев.

«Теперь, когда культ личности разоблачен и безоговорочно осужден правительством и народом, — сказала она, — не думаете ли вы, что надо внести в некоторые главы соответствующие перемены?»

Надо было не «внести перемены», а переписать всю вторую часть, искаженную в журнальной публикации, восстановленную в отдельном издании и все-таки бесконечно далекую от того варианта, который правдиво изобразил бы отчаянное положение науки (и, в частности, именно микробиологии) в тридцатых годах. Но прошло 14 лет с тех пор, как была написана вторая часть, и об этом, разумеется, нечего было и думать. Однако я сделал все, что мог: сократил трилогию не меньше, чем на 10 печатных листов, убрав (как это было сделано в «Исполнении желаний») всю поучительность, все, что я сам себе «навязал», стараясь вообразить приговор цензуры. В таком виде трилогия вошла в собрание сочинений и была опубликована в 1965 году издательством «Советская Россия».

И что же? Кончились ли на этом злоключения моей «Открытой книги»? Ничуть не бывало! Вот уже скоро десять лет, как любое упоминание об арестах запрещено, переиздания трилогии прекратились, и я далеко не уверен, что удастся сохранить новый, приблизившийся к правде текст в восьмитомном собрании сочинений, которое в восьмидесятых годах намеревается опубликовать издательство «Художественная литература»^[52]. Как ни странно, эти «колебания политического барометра» не помешали двум экранизациям трилогии. В первой, глубоко бездарной (режиссер В.А.Фетин), Андрея в наказание за его мнимые преступления отправляют на фронт (!). Не знаю еще, как будет выглядеть этот мотив во второй, которую я вместе с В.И.Савченко сделал для «Экрана».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.