Глава XVIII ПОСЛЕ МАРТОВСКИХ ИД

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XVIII

ПОСЛЕ МАРТОВСКИХ ИД

И заговорщики, и Цицерон, и многие другие в Риме полагали, что со смертью тирана политическая жизнь вернется в русло, по которому текла до начала гражданской войны. Но слишком многое изменила диктатура Цезаря, и невозможно было обратить историю вспять, так, впрочем, бывает оно и всегда — след, который оставляют в людях, в мыслях, обстоятельствах великие войны и революции, неизгладим.

Едва распространился слух об убийстве, смятение охватило город, одни с криками бегали по улицам, другие задвигали засовы и запирались в домах. Жители боялись ярости солдат, во множестве расквартированных в столице и в пригородах. Заговорщики вышли на форум, пытались успокоить граждан. При этом они то и дело ссылались на Цицерона, чье имя было синонимом законности и порядка. Может быть, они надеялись, что оратор сам выйдет на форум и обратится к смятенной толпе, как обращался к ней столь часто в былые дни, в театре или с ростр. Цицерон не вышел, заговорщики, опасаясь мести друзей Цезаря, поднялись на Капитолий и заперлись в храме. Туда пришел к ним Цицерон вместе с другими консуляриями. Начали обсуждать, что делать. Оказалось, что никакого заранее обдуманного плана у заговорщиков пет, они были уверены, что главное — убить тирана, тогда восторжествует общее стремление к свободе, и жизнь государства вернется в былое нормальное русло. Консулами 44 года были Цезарь и Антоний, после гибели Цезаря законная власть оставалась в руках Антония. Что он предпримет? Некоторые из заговорщиков не доверяли Антонию, предлагали убить его тоже, но предложение принято не было; мы видели, что Требоний не дал Антонию войти в курию и оказаться свидетелем убийства Цезаря. Сразу же после смерти Цезаря Антоний исчез. Кажется, он переоделся в чужое платье и в течение двух дней где-то скрывался. Заговорщики предложили Цицерону выступить посредником в переговорах с Антонием. Цицерон отказался: он слишком хорошо знал Антония — пока жизнь его будет под угрозой, он пойдет на любые уступки, но едва минет опасность, нарушит все свои обещания. Наконец Антоний появился. Накануне ночью Лепид со своими солдатами занял форум, заговорщики оказались в положении осажденных. В конце концов Антоний назначил заседание сената на 17 марта в храме Матери-Земли.

Выбор места был не случаен. Принято объяснять так: храм, располагавшийся на Эсквилине, в округе Карен, находился рядом с бывшим домом Помпея, в котором теперь жил Антоний. Более вероятно, однако, что выбор имел и другой смысл. Цезарю еще не были возданы траурные почести, оформление церемонии в сложившихся обстоятельствах стало делом трудным и опасным. Ещо свежи были в памяти похороны Клодия и беспорядки, связанные с ними. Как будет на этот раз? По традиции для очищения дома, который посетила смерть, полагалось принести жертву Церере или Матери-Земле. Так что собрание сената в храме этой богини имело особый смысл. У каждого перед глазами стояло обезображенное тело Цезаря, оно как бы ожидало искупительной жертвы. Цицерон произнес пространную речь, где развивал свои обычные идеи о единении граждан, согласии сословий и спокойствии. Решено было последовать его советам и, дабы успокоить солдат, признать акты Цезаря сохраняющими законную силу. Это означало, что будет проведено намеченное Цезарем распределение земельных участков среди ветеранов. В тот вечер Кассий, главный вдохновитель заговора, обедал у Антония, Брут — у Лепида. Согласие, казалось, вернулось на римскую землю.

На следующий день сенат собрался снова и принял несколько важных решений. Антонию вынесли благодарность за то. что не дал разразиться новой гражданской войне, сенат официально одобрил действия убийц Цезаря и перешел к распределению провинций. Бруту достался Крит, Кассию — Африка, Требонию — Азия, Луцию Тиллию Цимберу — Вифиния и Дециму Бруту — Цизальпинская Галлия. Все шло обычным порядком. Затем возник вопрос о похоронах Цезаря. Антоний предложил прочитать всенародно завещание покойного диктатора и воздать телу его всенародные почести. Если все это не сделать, говорил Антоний, народ может взбунтоваться. Кассий понял таящуюся здесь опасность и выступил против предложения Антония. Брут, однако, посоветовал его принять, и сенат последовал совету.

Достаточно широко известно, как Антоний воспользовался одобрением сената, как сумел вызвать в народе сожаление о Цезаре, а вскоре и ярость против его убийц. Он говорил о подвигах Цезаря, о его щедрости и милосердии. Речь Антония подействовала на толпу — люди подняли на плечи тело Цезаря и посреди форума, неподалеку от храма Весты, устроили погребальный костер. В толпе находился поэт Гелъвий Цинна, его приняли за однофамильца Корнелия Цинну, одного из убийц Цезаря, и тут же растерзали. Реальная власть оказалась в руках Антония, и сенаторы, исполненные страха, смирились. Над домом Цицерона и над ним самим нависла опасность. Ранее Антоний обещал объявить действительными лишь те решения Цезаря, которые были официально приняты до Мартовских ид, теперь он объявлял новые постановления и декреты, выдавая их за подготовленные Цезарем. Видя, что происходит, Цицерон, конечно, понимал, что ни о каком восстановлении республики не может быть и речи, и счел за благо удалиться из Рима. 7 апреля он на вилле Гая Матия в окрестностях столицы, еще через день — в Тускуле, где проводит только одну ночь, после чего едет в Ланувий, в свое верное прибежище Астуру, но не задерживается и здесь. Аттику, оставшемуся в Риме, он пишет каждый день. Поводов для тревоги более чем достаточно. Что делает Секст Помпей? В Рим вернулся юный Октавиан, внучатый племянник Цезаря, — как его встретили? Поговаривают о нехватке зерна — насколько это верно? Цицерон не считает, что Антоний вынашивает какие-либо опасные планы; у него лучше получается заказать обед, пишет он, чем составить заговор против республики. Матий полагает, что все это дурно кончится. Цицерон не разделяет его мнения. Толпа переменчива, всегда во власти мятежных чувств, он ждет, что она успокоится, ловит признаки намечающегося поворота.

11 апреля Цицерон в Астуре, на следующий день — в Фунди. Сохранилось письмо, написанное 14-го в Формиях, но остановка здесь, видимо, была совсем мимолетной, так как следующее письмо он пишет в тот же день в «кабачке» в Синуэссе. Наконец Цицерон добирается до своей виллы в Путеолах, где остается до первых дней мая. Чем объяснить его непрерывные переезды? Во всяком случае, не опасениями: по дороге он получил от Антония весьма любезное письмо — тот просил совета по какому-то малозначительному поводу. По некоторым намекам в письмах, отправленных с дороги, можно предположить, что Цицерон стремился посетить возможно большее количество муниципиев и других городов с целью разобраться в настроениях граждан. Казалось, все рады смерти тирана и счастливы снова обрести свободу. Цицерон хорошо понимает, что о свободе говорить не приходится. Распоряжения Цезаря, пишет он, исполняются с большей готовностью, чем когда-либо раньше. Магистраты, им назначенные, по-прежнему сидят на своих местах. Долабелла по распоряжению Цезаря, бывшего консулом в первые месяцы года, станет суффектом. «О, всеблагие боги, — пишет Цицерон 15 апреля, — тиран мертв, но тирания жива!» И этому, говорит он, не видно конца.

Итак, Цицерон остается на вилле в Путеолах. В эти весенние дни немало видных граждан переселяются из Рима на побережье Кампании — встречи и беседы с ними могут оказаться небесполезными. Цицерон беседует с Гирцием, консулом будущего года, который вступит в должность 1 января, встречается с Филиппом и его зятем Октавианом — его все приветствуют как Цезаря, ибо известно, что по завещанию диктатор усыновил его; тесть же продолжает называть его Октавием, и Цицерон следует его примеру. В письмах упоминаются и другие встречи, в частности, с Бальбом и Пансой — другим консулом следующего года.

Цицерон, находясь вдали от Рима, пытается повлиять на положение, что сложится в столице по истечении срока консульских полномочий Антония. Но не только встречи и беседы политического характера занимают его. Он пишет Аттику, что находит утешение в литературном творчестве. Он оканчивает вторую книгу «О предвидении», работает над трактатом «О судьбе». От трактата сохранилось около половины, он содержит много неясностей; некоторые из современных комментаторов склонны видеть в нем не оригинальное произведение, а перевод греческого трактата — само собой разумеется, утраченного.

Проблема судьбы непосредственно вытекала из возможности предвидения: если событие можно предсказать до того, как оно свершилось, значит, оно еще ранее вписано в порядок вещей и в этом смысле существует. Но тогда человек не обладает свободой воли, и любой его поступок лишен смысла. Такие аргументы принято называть «аргументами лени»: если больной должен умереть, нет смысла звать врача, если же он должен выздороветь, тем менее смысла его звать. Опасный вообще, софизм этот должен был казаться особенно опасным римлянину, в глазах которого деятельность составляет первую обязанность человека.

Эпикурейцы не верили в предвидение, но полагали, что Вселенная подчинена некоторым непреложный законам — законам движения атомов. Чтобы согласовать существование таких законов с существованием свободы, они создали учение об «отклонении»: в своем движении атом обладает способностью отклоняться, пусть минимально, от заданной траектории, в результате чего и происходят его встречи и соударения с другими атомами. Если бы атомы двигались всегда лишь по траектории падения, они двигались бы параллельно друг другу и тем самым не могли бы породить никакого сцепления, то есть ничего ранее не существовавшего, в силу чего отклонение атомов становилось единственной причиной возникновения и существования вещей. Той же свободой отклонения, учили эпикурейцы, обладают и атомы, составляющие наш дух, чем и объясняется своеобразие чувств и поступков человека. Цицерона такое решение проблемы не удовлетворяет, ибо представляется ему противным всякой логике: ведь отклонение не имеет причины, то есть возникает из ничего, следовательно, оно не только не может существовать, но не может даже и быть помысленным.

Последним в трактате рассматривается учение стоиков, несравненно более сложное, поскольку предполагает одновременное существование всеобщего детерминизма, свободы и предвидения. Для стоиков все части Вез ленной взаимосвязаны и воздействуют друг на друга. Отсюда возникло излюбленное ими понятие «симпатии»: если удастся обнаружить хотя бы некоторые из этих взаимных связей, можно по одному какому-нибудь явлению предсказывать другое. Именно так обстоит дело в астрологии, ибо положение светила в данный момент чревато определенными последствиями, причиной которых оно является. Точно так же в природе существует множество явлений, находящихся во вполне очевидной зависимости от других и потому являющихся как бы знаками других. На это Цицерон возражает, что никто не собирается отрицать наличия природных законов, но оно само по себе еще не указывает с необходимостью на существование Судьбы, которая непреложно определяла бы ход Вселенной.

Всем другим Цицерон предпочитает объяснение, которое дает Карнеад; в природе бесспорно действует общий принцип необходимости, которая, однако, не распространяется автоматически на все частные действия или поступки. Так, предмет, предоставленный самому себе, с необходимостью будет падать вертикально, и изменить тут ничего нельзя, но разум человеческий в любой заданной ситуации сохраняет возможность выбора. Выбор обусловлен, разумеется, внутренними свойствами разума, который осуществляет выбор, но последний никогда не предопределен с фатальной однозначностью, сколько бы стоики, начиная с Хрисиппа, ни утверждали обратное. «Если утверждение «Карнеад идет в Академию» справедливо, — пишет Цицерон, — то отнюдь не в силу извечной предопределенности». Карнеад полностью свободен в своих действиях, и каждое из них сохраняет известную меру случайности, даже если порождено определенными склонностями его натуры.

Нетрудно заметить, сколь важен был для самого Цицерона этот анализ в апреле 44 года, тотчас же после убийства Цезаря. Судьба ли судила? На то были некоторые самые общие причины, которые зависели от законов развития государств; Цицерон изложил и проанализировал их в диалоге «О республике», но, как мы имели возможность убедиться, он не верил в фатальную предопределенность их действия и считал, что опытные руководители государства всегда могут противостать им. То, что в общефилософской перспективе казалось Судьбой, при ближайшем рассмотрении оказывалось рядом частных и мелких обстоятельств — принятый или отвергнутый декрет, присутствие или отсутствие какого-либо сенатора в курии, столкновение разнообразных стремлений — словом, маневры политической борьбы вроде тех, к каким, пребывая в Путеолах, пытался прибегнуть сам Цицерон.

Цицерон задумал дополнить трактат «О предвидении» размышлениями о судьбе и предполагал поручить изложение стоических взглядов на эту проблему брату Квинту. Однако «О судьбе» в том виде, в котором сочинение дошло до нас, представляет собой не диалог, а пространную как бы лекцию, «наставление», обращенное к Гирцию. Действие происходит на вилле в Путеолах, на которой как раз в эти дни Гирций так любил бывать. Литературный вымысел оборачивается реальной жизненной зарисовкой или, во всяком случае, приближается к ней. Цицерон рассказывает, что здесь они с Гирцием много говорили о мерах, которые могли бы вернуть в Рим мир и согласие граждан. Рассуждения о судьбе имеют целью углубить рассмотрение этой проблемы, доказать Гирцию, что, как ни велик риск новой гражданской войны, ее можно избежать, если вести политику разумную и осторожную. Гирций был одним из самых преданных цезарианцев. Диктатор сам назначил его консулом следующего года. Поэтому Цицерону так важно было именно его вовлечь в число «добропорядочных людей», республиканцев, партия Цицерона существенно бы выиграла. Гирция как бы атакуют с двух сторон: Брут и Кассий пишут Цицерону, побуждая его сделать все, дабы вернуть Гирция к «благонамеренности»; «я, разумеется, стараюсь изо всех сил, — пишет Цицерон Аттику, — но Гирций очень близок с Бальбом, а Бальб тоже умеет быть красноречивым и убедительным».

В последний день апреля — радостная весть. Антоний знакомился с положением ветеранов в Кампании, и обязанности консула выполнял Долабелла — с великой энергией, чтобы не сказать грубостью, он официально осудил беспорядки на форуме, происходившие двумя месяцами раньше в том месте, где устроили погребальный костер Цезаря. Долабелла распорядился снести колонну, которую было поставили, и собирался замостить эту часть форума, чтобы уничтожить всякий след погребального костра. Тем, кто воздавал Цезарю божеские почести и приносил на этом месте жертвы, Долабелла угрожал смертной казнью. Цицерон в восторге: «О, блистательный Долабелла, которого я так люблю, да, да, люблю моего Долабеллу...» Меры, предпринятые консулом на самом деле (или только в надеждах Цицерона), положили конец постепенному скрытому обожествлению Цезаря; оно в конце концов могло угрожать «освободителям отечества». Дела, кажется, принимают лучший оборот, чем я рассчитывал, — пишет Цицерон. Аттик более сдержан. Он не верит, что Долабелла перешел на сторону Брута; Долабелла не проводит четкую политическую линию, он действует под влиянием минутного настроения, капризно и необдуманно. В начале мая Цицерон выражает опасение, что Антоний готовит государственный переворот с помощью ветеранов Цезаря, — они по его настоянию поклялись, что будут требовать признания действительными всех актов Цезаря. Долабелла не понял — царя больше нет, но у него есть наследник. Цицерон ясно видит: предстоит борьба с Антонием, это его вовсе не радует.

Антоний назначил заседание сената па 1 июня. 17 мая Цицерон покидает Путеолы и с частыми остановками начинает двигаться к Риму. Аттик пишет ему каждый день, сообщая, что происходит в столице. Цицерон тревожится, он боится, что в Риме не будет чувствовать себя в безопасности. Наконец останавливается в Тускуле, выжидает и никак не может решить, что делать. Каково теперь оказаться в городе, где он «знал высший почет и даже рабом был с почетом»? Антоний привел из Кампании целую армию и вступил в столицу во главе ее; сенаторы, даже те, что намеревались присутствовать на заседании 1 июня, разбежались, Цицерон предпочел остаться в Тускуле. Антоний созвал трибутные комиции: не соблюдая никаких обязательных форм, он провел законы по собственному усмотрению. Перераспределил управление провинциями, Бруту и Кассию поручил заняться поставками зерна, первому — из Азии, второму — с Сицилии; новый их статус был значительно ниже установленного предыдущим декретом.

8 июня Цицерон встречается в Анции с Брутом, там же были Юния Терция, жена Кассия и сестра Брута, мать Брута и Юнии Терции Сервилия, Порция, жена Брута, многочисленные их друзья и свита. Кассий прибыл немного позже. Надо было решать, как отнестись к поступкам Антония. Цицерон обдумал все еще по дороге, он советовал принять назначение в Азию: сейчас главное для участников заговора против Цезаря — спастись, остаться в живых. Сохранить им жизнь и возможность действовать, считал он, значит сохранить республику. Кассий заявил, что в любом случае в Сицилию не поедет. Республиканцы были явно растеряны, они не знали, что предпринять, и оплакивали упущенные возможности. Цицерон возвращался после свидания грустным: не выработан реальный план, не продуман ни один серьезный вариант действий на будущее. Больше чем когда-либо хотел он уехать из Италии. Долабелла как раз получил в управление Сирию на пять лет и на тот же срок назвал Цицерона своим легатом; старый консулярий получал право ехать куда сочтет нужным и возвращаться когда захочет. Он мечтал поехать в Афины, где жил его сын, — в город, который, как и прежде, казался ежу утраченным раем. Но вернуться туда ему не было суждено. Дела заставляют отложить отъезд до 21 июля. Пока что Цицерон продолжает усиленно работать. Едва закончив переделку «О предвидении» и сочинение трактата «О судьбе», он принимается по просьбе Аттика за диалог о дружбе, отнеся его действие к 129 году, непосредственно после смерти Сципиона Эмилиана.

Диалог (его часто озаглавливают по имени главного участника «Лелий») воссоздает золотые годы Римской республики, когда дела государства решались в маленьких тесных группах, члены которых были связаны дружбой. Цицерон знал одного из людей той поры, Сцеволу Авгура, который, как мы помним, был первым его руководителем в юности. Весь рассказ ведется от лица этого старца — рассказ по большей части вымышленный, но не лишенный реальной основы: в диалоге отразились и роль, которую в ту пору играла дружба в делах общественных и личных, и отношения между Сципионом Эмилианом и Лелием — они как бы дополняли друг друга, Сципион был более решителен и предприимчив, а Лелий более проницателен, за что его прозвали Sapiens, то есть Мудрым или, вернее, Хитроумным. Мы помним, что после консулата Цицерон предложил Помпею союз, построенный на тех же основаниях, что дружба Сципиона и Лелия. Помпей почел себя оскорбленным, он считал, что не нуждается ни в чьих советах — убеждение, которое в конце концов привело его к гибели.

Как и во многих других своих философских работах, Цицерон считает добродетель, которой посвящен этот труд, укорененной в природе человека. В диалоге «О дружбе» он говорит о чувстве, в силу которого все существа на земле тянутся друг к другу и образуют сообщества. Философские теории, развивавшие этот взгляд, в диалоге не излагаются — ни Демокрит, ни Аристотель, ни Теофраст и стоики; упоминается один только Эмпедокл, да и то он не назван, а скрыт перифразой «ученый муж из Агригента». Примеры из римской истории, напротив того, приведены в изобилии, а деятели ее, самые разные, названы по именам. Вспомним обстоятельства лета 44 года, когда писался диалог: опираясь на личные дружеские связи, Цицерон пытается выправить положение, которое становится день ото дня хуже в результате действий Антония; Цицерон перетягивает на свою сторону Пансу, Гирция, Бальба, встречается с Филиппом, все так же держащим под своей опекой юного Октавиана; Аттик остается советником оратора и изо дня в день информирует его о положении в столице; в дружеских беседах вроде только что описанной беседы в Анции вырабатываются политические планы. Так что беседа Сцеволы, Лелия и двух его зятьев, которая и составляет диалог «О дружбе», приобретала значение вполне практического политического наставления. Цицерон подчеркивает (явно обращаясь к эпикурейцу Аттику), что дружба возникает не из помышлений о выгоде, практические преимущества являются ее результатом, а не причиной. Аттик заказывает переписку сочинений друга, распространяет их, а также помогает Цицерону в ведении коммерческих дел; Цицерон тоже помогает другу, в частности, как раз в 44 году он добивается аннулирования распоряжения Цезаря о конфискации земель в Эпире и именно в Бутроте, где сосредоточены основные имения Аттика. Однако чувства их друг к другу выходят далеко за рамки взаимных деловых услуг.

Комментаторы не раз изощрялись, стараясь найти греческие источники трактата «О дружбе». Было множество гипотез, некоторые из них выглядят весьма правдоподобно. Однако все они только доказывают, что Цицерон обладал широкой философской культурой и замысел его состоял в том, чтобы теоретически обосновать политическую практику Римской республики в эпоху ее наивысшего расцвета. Сочинение представляет собой назидание современникам и политическую программу. Дружба, какой ее видит Цицерон, какой она нередко бывала в среде римских государственных деятелей вплоть до Гракхов, была внутренне органической чертой римского общества и внешним выражением той pietas, что связывала (по крайней мере теоретически) граждан в единое целое. Дружба, говорит Цицерон, отражает состояние общества как зеркало, не помутневшее от времени.

26 июня Цицерон пишет Аттику, что начал трактат «О славе», к несчастью, утраченный. Работа завершена 3 июля, трактат, видимо, был довольно кратким. В спешке Цицерон поместил в начале его пролог, забыв, что он уже помещен в третьей книге «Учений академиков». В свое время Цицерон написал целую серию прологов, приложимых к самым разным сочинениям, свел их в одну книгу и черпал из нее каждый раз нужный текст. На этот раз память ему изменила; ошибку он обнаружил уже на корабле, который увозил его в Грецию. Тревога вскоре улеглась — Цицерон заменил пролог другим.

Сохранившиеся фрагменты, весьма краткие, показывают, что трактат был насыщен цитатами из Гомера и речь в нем шла об «эвгемеризме» (обожествлении великих людей благодарными потомками). Теория эта и раньше занимала мысли Цицерона. Слава — тема, которая преследовала Цицерона постоянно, которая, по собственному признанию, влекла его с детства. Цицерон стремился к славе на протяжении всей жизни. О славе идет речь в трактате «Об обязанностях», написанном несколько позже. О славе рассуждает он в диалоге «О государстве», в «Тускуланских беседах», проблема истинной славы возникает в «Филиппиках». Тема эта не дает ему покоя. Если Цицерон решил рассмотреть ее специально, в работе из двух книг, то, видимо, считал, что в начале июля 44 года на то были особые причины. Легко представить себе, что Цицерон задумал противопоставить ложную славу истинной. Славу, которую вопреки законной справедливости стяжал Цезарь, славе, основанной на восстановлении поруганных закона и справедливости, славе Освободителей. Цезарь, бесспорно, достиг того, что Цицерон в трактате «Об обязанностях» признает первым основанием славы: любви граждан. Но ведь бывает и дурная любовь, она выражается в мятежах, в насилии, и, может быть, именно к Цезарю относится один из немногих сохранившихся фрагментов: «О, сколь несчастен или, вернее, неразумен тот, о котором люди, его приветствующие, думают хуже, чем те, что приветствовать его не хотят». Слова эти, по всему судя, следует толковать так: сторонники Цезаря, радостно приветствовавшие гражданскую войну, возлагали все надежды на социальную смуту; противники его, подобно самому Цицерону, надеялись, что вопреки всему какие-то остатки республики сохранятся. Следовательно, «О славе» можно назвать пропагандистским сочинением, подобным памфлету или газетной статье, которые в другие времена служили для мобилизации общественного мнения.

К той же категории, по всей вероятности, относится еще один небольшой диалог в манере Гераклида, о котором в те же дни упоминается в письмах Аттику. Он, видимо, должен был содержать речи Освободителей, клеймящие Цезаря и оправдывающие их действия. Предполагалось, что в диалоге примут участие Брут, Требоний, может быть, и другие. Замысел осуществлен не был.

Решив отправиться на Восток, Цицерон колебался в выборе дороги. Брундизий, через который обычно ездили в Грецию, казался ему ненадежным, там собрались ветераны, преданные Антонию. В конце концов он отплыл из Помпей на трех скоростных судах и с частыми остановками двинулся к югу. 25 июля остановились в Вибо Валенция; оттуда Цицерон отправляет Аттику письмо с описанием путешествия: плывут на веслах, северо-северо-восточного ветра нет, хотя в это время года ему полагалось бы наполнять паруса кораблей. Цицерон этому рад — ветер поднял бы волнение, когда корабли пересекали заливы Пестума и Вибоны. Следующая стоянка — у Велии, потом еще одна — неподалеку от Вибоны. Этапы пути примерно те же, по которым Цицерон ехал в изгнание в 58 году с той, однако, разницей, что тогда он двигался наземным путем и очень торопился. Теперь он плывет лениво, с сожалением вспоминает свои уютные виллы, где мог бы сейчас так приятно проводить время вместо того, чтобы тратить его на путешествие, от которого, в сущности, не ждет ничего хорошего, кроме, может быть, свидания с сыном в Афинах. На корабле Цицерон перечитывает свои старые сочинения, пишет. Во время путешествия создано, в частности, последнее его риторическое сочинение — «Топика». 28 июля корабли проходят мимо Регия и берут курс на Сиракузы, Здесь Цицерон проводит у своих знакомцев одну только ночь и на следующий день снова выходит в море, намереваясь теперь уже прямо плыть в Грецию. Но южный ветер заставляет его вернуться в Регий. Там он высаживается и узнает новости из Рима: на 1 августа назначено было заседание сената с участием Освободителей (состоялось ли заседание, Цицерон в момент получения известия не знал). Цицерон решает немедленно возвратиться в Рим, там республиканцы все сильней сожалели о его отсутствии — ведь он был воплощением их политического идеала. Но 17 августа Цицерон высадился в Велии и встретил Брута. Все планы пришлось менять. Антоний вел себя все более угрожающе. Освободители направили ему письмо, в котором в возвышенных выражениях предупреждали от повторения ошибок Цезаря. В заседании 1 августа против Антония выступил Кальпурний Пизон, консул 58 года; Цицерон некогда горячо выступал против Пизона. Но на этот раз Пизон проявил себя «добрым гражданином». Он заявил, что покинет Италию, дом, пенаты, лишь бы не видеть гражданскую общину Рима под игом тирании Антония. Выступление Пизона имело большое значение — он был одним из самых видных цезарианцев, а дочь его — вдова Цезаря. Знаменательно, однако, что остальные сенаторы не поддержали Пизона, и на следующий день он поостерегся появляться в зале заседаний. Как видим, сенаторы после смерти Цезаря не ощутили себя свободными.

21 августа Цицерон прибыл в Тускул; на следующее утро, когда он еще не совсем пришел в себя после путешествия, на вилле появился его друг Требаций, правовед, которого он в свое время рекомендовал Цезарю. Требаций передал письмо от Гая Матия. Сохранились ответ Цицерона и второе письмо Матия — ответ на ответ. Перед нами два драгоценных документа, они вводят нас в круг настроений, породивших убийство Цезаря и развитие политических событий на протяжении лета 44 года. Гай Матий пишет о нападках, которым подвергается за свою преданность Цезарю. Ему ставят в вину, в частности, что он дал молодому Октавиану (его звали Октавий, после усыновления его Цезарем он стал Октавианом) средства на проведение в июле Победных игр, носивших имя Цезаря; игры ввел Цезарь, и они должны были повторяться ежегодно. Магистраты, которым полагалось проводить игры, отказались заниматься ими; тогда, несмотря на явное, неодобрение Антония, Октавиан взялся провести их сам. Именно в ходе игр, проведенных с 20 по 30 июля (и, следовательно, в отсутствие Цицерона), и появилась в небе Рима комета — sidus julium; толпа уверилась, что Цезарь стал богом, комета — его душа, устремляющаяся на небо. Усилия Долабеллы подавить попытки создания культа Цезаря оказались тщетными. Октавиан воздвиг приемному отцу статую, увенчанную звездой, — он показывал таким образом, что разделяет народную веру. Республиканцы возмущались и всячески осуждали и поносили Гая Матия и, конечно, юного наследника диктатора. На это-то Матий в жалуется Цицерону, который всегда был его другом, всегда оказывал ему помощь и, в частности, ввел в окружение Цезаря. Письмо Матия ставило перед Цицероном нравственную проблему во всей ее остроте: все это время Цицерона не было в Риме, с Освободителями он вступил в отношения совсем недавно и не был в числе гонителей памяти Цезаря; Матий обращается к нему как к человеку честному и мудрому, способному правильно оценить положение; он знает о связях Цицерона с республиканцами и просит оправдать его перед ними. Матий допускает, что враги могут покуситься на его жизнь, но особого страха не испытывает. Он думает уехать на остров Родос, удалиться от политики и жить в уединении и ученых занятиях.

Ответ Цицерона не касается политики, он излагает свою нравственную позицию. Повторяет одну из главных мыслей «Лелия»: лучше пожертвовать дружбой, чем нарушить долг перед родиной. В ответном письме Матий развивает другой взгляд на дружбу: дружба для него пе политический союз, каким она была по старинным римским представлениям, а скорее сердечная привязанность» Он отстаивает право на чувство, в котором никому не должен давать отчета. К тому же Матий. не считает, что убийство Цезаря принесло пользу государству, напротив; того, уже в предыдущем письме он писал, что пе ждет после убийства ничего хорошего. Но главное для Матия все-таки в другом. Даже рабы, пишет он, ведают простые человеческие чувства. Почему же отказывать в этом свободному человеку — отказывать в чувстве дружбы, в чувстве благодарности? Итак, перед нами два представления о гражданском долге. Дилемма вставала уже во времена Гракхов; судьи спросили друга Тиберия Гракха Блоссия, согласится ли он поджечь Капитолий, если его друг этого потребует. Блоссий ушел от прямого ответа, он сказал, что мысль о подобном преступлении никогда не придет Тиберию в голову. Матий говорит, что он не из тех, кто рассчитывал извлечь личную выгоду из гражданской войны. Он старался избежать войны, смягчить ее жестокость, ибо выше всех добродетелей ставит доброту и милосердие. Высказывались вполне обоснованные предположения, что Матий был эпикурейцем. Подобно Аттику, подобно Меценату, он жил как бы в тени друга: Аттик был советником и помощником Цицерона, Меценат играл впоследствии ту же роль при Августе, Матий — при Цезаре. В соответствии со своим философским учением они уклонялись от политической деятельности и избегали выступать на первый план. Они вовсе не были равнодушны к другим людям или к человеческому сообществу, обвинять их в эгоизме — явная несправедливость. Люди эти полагали, что в человеческом сердце заложена потребность в общении и повседневная связь с другом есть лучшая возможность удовлетворить ее. Все указывало на то», что no мере ослабления гражданских связей человек начинал создавать свое собственное представление о счастье — вдали от форума, его столкновений, игры честолюбий и интриг, впустую поглощающих силы отпущенной нам жизни. Об этом писал еще Лукреций, и, может быть, не случайно Цицерон содействовал обнародованию его поэмы, хотя и не разделял убеждений автора. Сам Цицерон оставался верен античному идеалу, согласно которому гражданин должен, не щадя сил, стараться, пользуясь образом Лукреция, «до самой крыши дотянуться». Вскоре Цицерон прямо высказал эту мысль в трактате «Об обязанностях». Но на протяжении вот уже полувека все яснее обнаруживалось, какую опасность для гражданской общины Рима таил этот античный идеал. Империя сделалась необъятной, все более рискованно становилось доверять бескрайние провинции и могучие армии одному человеку и ожидать, что, выполнив поручение, он возвратится в город, вновь станет рядовым гражданином и удовлетворится славой, на глазах тающей в дымке прошлого. Рождался новый Рим, где один человек должен обладать достаточной властью, чтобы обеспечить мир и спокойствие, к которым, как говорит Гораций, стремится каждый из нас. Эпикурейское представление о счастье предстояло осуществить принципату. Филодем, рассуждавший о «добром царе», хорошо это понимал, но ни Цицерон, ни Брут, ни Освободители не могли принять. И только после еще пятнадцати лет гражданских войн установилась новая форма общественного равновесия.

В последний день августа Цицерон после пятимесячного отсутствия возвратился в Рим. Въезд его в столицу выглядел как настоящий триумф. Большая толпа ждала оратора у ворот города, стояла по бокам Латинской дороги, и весь день, по словам Плутарха, в дом являлись посетители с приветствиями. Беспокойство, царившее в городе, за лето не развеялось. Солдаты по-прежнему заполняли улицы и площади; курия стояла пустой; Антоний оставался хозяином положения, хотя все знали, что молодой Октавиан ставил на его пути множество препятствий. Октавиан требовал наследство Цезаря и значительные суммы, на которые он был вправе претендовать, Антоний пытался их присвоить.

Антоний назначил на 1 сентября заседание сената, где Цезарю должны были декретировать божеские почести. Это ставило Цицерона в очень неловкое положение. Он не мог одобрить предполагаемые меры, но знал, что выступить против них значило рисковать жизнью. Храм Согласия, где должно было состояться заседание, был набит солдатами, которые заполнили также прилегающие улицы. Друзья оратора (как он признавался в первой филиппике, произнесенной двумя днями позже) предупредили его, что консул не даст ему возможности высказаться свободно, как месяцем раньше говорил Пизон. Цицерон отправил Антонию письмо, где сообщал, что не сможет присутствовать на заседании, утомлен переездом. Антоний пришел в ярость, кричал, что приведет Цицерона силой, разрушит его дом, но, разумеется, даже не пытался привести в исполнение свои угрозы. Заседание прошло без Цицерона; сенат, подчиняясь силе, утвердил предложения Антония, в частности, и такое: в будущем к празднествам по поводу любой победы будет прибавляться еще один день, посвященный победам Цезаря и напоминающий о них.

На следующий день сенат собрался снова. Антония не было. Цицерон присутствовал и произнес первую из четырнадцати речей, названных им в память о Демосфене Филиппиками. Председательствовал на заседании Долабелла, и Цицерон пе поскупился на похвалы его действиям против тех, кто ратовал за обожествление Цезаря. Говорил Цицерон весьма свободно, обвинял Антония в произвольном толковании решений Цезаря, утверждал, что он выдает за окончательные меры, которые диктатор еще только готовил, а некоторые просто выдумывает сам. В речи нет никаких резкостей, местами тон ее становится даже благожелательным, но осуждение политики, проводимой со времени Мартовских ид, выражено в ней недвусмысленно. Речь, видимо, понравилась большинству сенаторов, но практических последствий не имела. Единственный результат состоял в том, что Антоний начал относиться к Цицерону еще более враждебно. Призывы Цицерона вернуться к государственному устройству, которое создало величие Рима, произвели впечатление на слушателей, но никаких конкретных мер оратор не предложил. Антоний опирался на ветеранов и по-прежнему властвовал в городе. Цицерон ясно понимал, что закрыл себе дорогу в курию. Об этом он пишет Кассию, по-видимому, сразу после ответного шага Антония, то есть поело 19 сентября.

В этот день Антоний созвал сенат. Цицерон не явился. Он знал, что консул — отныне его враг, — сидя на своей вилле в Тиборе, готовил с помощью специально приглашенного ритора ответ на первую Филиппику. Представление о речи Антония можно составить на основании второй Филиппики; она не была произнесена, Цицерон написал ее в Путеолах, куда счел за благо уехать примерно 10 октября, ибо 2 октября Антоний на сходке обвинил его в подготовке заговора. Речь Антония 19 сентября наполнена личными нападками на Цицерона; в вводной части Антоний упрекает старого оратора в том, что он пренебрег законами дружбы, не воздал Антонию должное за услуги, им оказанные. Далее следует критика консульства Цицерона; об одобрении, которое заслужило его консульство от самых видных и авторитетных людей Рима, не упоминалось ни одним словом. Вся жизнь Цицерона выставлена в дурном свете: поведение его во время гражданской войны, роль в убийстве Цезаря — уж не Цицерон ли в самом деле вложил оружие в руки заговорщиков? А разве не Антоний, скажет на это Цицерон, преспокойно выслушивал в Нарбоне предложения Требония, помышлявшего убить тирана, и не выдал его? И Цицерон весьма убедительно докажет, что преступление, если его можно так называть, было выгодно в первую очередь Антонию.

Во второй части второй Филиппики, прибегая к тому же методу, которым пользовался в своей речи Антоний, Цицерон разбирает пункт за пунктом жизнь консула: говорит о пороках его молодости, о его любовных похождениях с Гаем Курионом (погибшим в Африке легатом Цезаря), о походах, в которых он участвовал, о магистратурах, которые отправлял подчас самым скандальным образом. Наизнанку оказалась вывернутой вся личная жизнь Антония, его пьянство, обжорство, привычка сорить деньгами, вызывавшая его ненасытную алчность. Непроизнесенная речь кончалась заклинанием, обращенным к Антонию: да примирится он с отечеством, сам же Цицерон всегда будет стоять на страже свободы и готов ради нее пойти на смерть.

Произнести вторую Филиппику в Риме значило бы подвергнуть себя смертельной опасности; Цицерон предпочел показать ее Аттику и, учтя его замечания, опубликовать. Тут было свое преимущество: опубликованная речь обращалась к несравненно более широкой аудитории, и воздействие ее оказывалось более длительным. В письме Кассию Цицерон признает, что защитников республики в сенате немного. Может быть, их станет больше, когда люди прочтут обвинительный акт, обращенный к совести каждого. Освободители далеко от Рима. Хватит ли для спасения государства одного лишь красноречия Цицерона? 9 октября Цицерон еще из Рима пишет своему другу Корнифицию, управлявшему провинцией Африка: мало-помалу все надежды сходятся на Октавиане. Граждане верят, «что он сделает все, дабы заслужить хвалу и славу». Выбор этих двух слов, laus и gloria, не случаен: Цицерон рассчитывал, что юноша станет «добрым гражданином» в мирное время и удачливым полководцем во время войны. 9 октября Антоний отбыл в Брундизий встречать четыре легиона из Македонии; он хочет задобрить их деньгами и привести в Рим, чтобы, как пишет Цицерон, «расположить у нас на шее». Война становилась неизбежной, а восстановление республики отодвигалось в неопределенное будущее. Две враждующие силы вырисовывались вполне отчетливо: с одной стороны Антоний, с другой — покровитель «добрых граждан» Октавиан. Цицерон твердо знал, какой политической линии следовало придерживаться в следующем году. Но надо было дождаться 1 января, смены консулов, а до тех пор — выжить.

Цицерон уезжает из Рима, куда возвратится лишь 9 декабря; он проводит время сначала на своих Кампанских виллах, потом в Арпине, где создает трактат в трех книгах «Об обязанностях». Трактат не был предусмотрен в плане философских сочинений, которым открывалась вторая часть «О предвидении». Три книги трактата посвящены сыну Марку; сын продолжал свои занятия в Афинах, тремя месяцами раньше Цицерону пришлось отказаться от свидания с ним отчасти из-за противного ветра (без сомнения, ниспосланного богами), отчасти из-за срочных политических дел.

Откуда такое сочинение? Откуда сама проблема?

Замысел возник в ходе раздумий над учением стоиков; название изначально предстало перед автором в своем греческом обличье. Первое упоминание о будущем сочинении в письме Аттику от 7 ноября связывается с греческим словосочетанием ???? ??? ??????????, которым широко пользовались в недалеком прошлом наставники «римского стоицизма» Панеций, Гекатон Родосский, Посидоний; оно же встречается и у основоположников Древней Стой — Зенона, Клеанфа, Хрисиппа и других. Но как передать по-латыни ???????? В греческом языке это причастие настоящего времени, означающее нечто вроде «подходящий», «приличествующий», «подобающий», следовательно, и «благопристойный». В качестве латинского адеквата Цицерон предлагает officium, которое на первый взгляд не слишком соответствует греческому термину. Officium означает выполнение некоторого труда, но с существенным оттенком — не всякого труда, а выполняемого в помощь кому-либо. Оказывая, например, поддержку другу в суде или участвуя в торжественной церемонии в его семье, выполняешь по отношению к нему officium.

У Аттика такой перевод вызывает возражения. Ему непонятно, каким образом столь глубоко римское понятие может рассматриваться как аналог греческого «подобающее», «благопристойное». В ответ Цицерон приводит множество расхожих выражений, таких, как consulis officium, senatus officium, imperatoris officium, используемых для обозначения «обязанностей» консула, деятельности, «подобающей» сенату или командующему армией. Но тогда естественно спросить, почему не говорить просто о «доблести» командующего или консула, о «совершенстве» в выполнении своего дела — ведь именно этими выражениями пользовался Платон в «Меноне»? Дело в том, что Платон не знал различия, которое в глазах стоиков играло первостепенную роль — различия между реальным практическим содержанием действия и его общей нравственной характеристикой, от содержания более или менее независимой. Слово «подобающий», «благопристойный» относится к первому и только к нему. Доблесть — характеристика мудреца, то есть характеристика деятельности более теоретической, нежели реальной; «подобающее» же или «благопристойное» возникает постоянно, присутствует в жизни каждого, обнаруживается в его поступках, и по отношению к нему эта жизнь и эти поступки и оцениваются. Но как можно в каждом отдельном случае определить «благопристойное»? Подвергая всякий раз действие критике разума: «благопристойное» — это то, что может быть оправдано судом разума.

Исходная точка анализа — природа человека. От животного человека отличает способность к теоретическому постижению действительности; эта способность дополняется в человеке инстинктивным тяготением к сообществу с себе подобными, сначала в семье, потом в гражданской общине. Из этой двуединой природы человека вытекают четыре его основополагающие склонности: к поиску истины; к независимости, то есть к готовности подчиняться лишь тому, кто способен наставить нас к справедливости и пользе; независимость порождает в нас еще одно, третье, свойство — «величие духа», выражающееся в способности стать выше обстоятельств; наконец, последнее свойство человеческой души и составляет благопристойность — способность ощутить «подобающее», уловить меру в словах и поступках. Это последнее свойство позволяет нам обнаруживать прекрасное не только в вещах окружающих, но и во внутренней жизни души.

В основе всего построения обнаруживаются, таким образом, четыре основополагающих достоинства, что признавали все философские учения, и те, в частности, на которые Цицерон, по его собственным словам, опирался: философия Академии, аристотелизм и прежде все.о учение стоиков. Потребность в познании соответствовала такой общепризнанной добродетели, как мудрость, восприятие человеческого сообщества как блага — праву и справедливости, чувство независимости и стремление к первенству — мужеству, интуитивная потребность в порядке — самообладанию. В совокупности эти четыре достоинства позволяют нам соразмерять наши действия, подчиняя их перечисленным потребностям.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.