Глава 6 ДЕДУШКА СТАРЫЙ, ЕМУ ВСЕ РАВНО

Глава 6

ДЕДУШКА СТАРЫЙ, ЕМУ ВСЕ РАВНО

Стыдно, конечно, для девушки в этом признаваться, но августовский правительственный кризис 1998 года я пережила, без преувеличения, как личную трагедию.

После дефолта, нарушив разом все нормы журналистской этики, я как сумасшедшая бегала по всем доступным мне в тот момент кремлевским кабинетам, умоляя знакомых чиновников, имеющих доступ к президенту, хоть как-то повлиять на Ельцина, чтобы он, вопреки давлению ближнего круга, не принял самоубийственного для страны решения об отставке кабинета реформаторов. И уж тем более – чтобы не повелся на заведомо суицидальный суперплан с эксгумацией политического трупа Черномырдина, который в тот момент, с подачи Березовского, подсовывал президенту Юмашев.

Когда Ельцин все-таки отправил Кириенко в отставку и назначил Черномырдина, даже мой циничный приятель Волин, сидя в своем кабинете в Белом доме, грустно сказал мне:

– Я думаю, что теперь Дедушка быстро умрет. Или скоро подаст в отставку… Потому что зачем ему теперь жить?

Все чувствовали, что это – не просто конец Ельцина, а конец всего того, что этот великий человек, несмотря на всю свою периодическую невменяемость, все-таки упорно пытался построить в стране на протяжении всех постсоветских лет.

И именно в те августовские дни президентские приближенные, провалив один за другим все свои идиотские мелочные суперпланы, предельно сузили для страны выбор дальнейшего пути. После чего отдаться мелкому, выращенному в кремлевском инкубаторе квазидиктатору показалось уже спасением.

То есть, по сути, именно в те дни Кремль, сам еще об этом не подозревая, уже зачал гомункулус Путина.

Странно, но каким-то шестым чувством именно в те дни я и мои друзья-журналисты почувствовали, что вскоре в стране может не стать и единственного бесспорного елъцинского завоевания – свободы слова. В 1998 году, 25 августа, мы с Машей Слоним, Юрой Ростом и Володей Корсунским совершили какой-то странный, ребячливый, совершенно бессмысленный, инстинктивный акт: ровно в полдень вышли на Красную площадь, к Лобному месту и молча, под накрапывавшим дождем, раскрыв зонтики, простояли десять минут. В память о тех пятерых диссидентах, которые ровно за тридцать лет до этого смели выйти на площадь, на то же самое место, в знак протеста против подавления советскими танками Пражской весны. Среди тех пятерых в августе 1968-го на Красной площади был, кстати, и Машкин брат Павел Литвинов. И теперь, в августе 1998-го, я невероятно гордилась тем, что мои взрослые, серьезные друзья, достойно, не прогнувшись, пережившие советские годы, взяли меня, салагу, не нюхавшую пороха, с собой.

Но уже через десять минут, распрощавшись с ними, я быстро прошла сто метров, нырнула под Спасскую башню и опять очутилась в кремлевском застенке. И снова почувствовала себя каким-то несчастным, проклятым посредником между миром людей и подземельем монстров.

Впрочем, вернувшись домой, я все-таки нашла выход из жесточайшей, самой натуральной депрессии: села и с горя написала в статье все, что имела сказать и президенту, и его любимой Семье. А заголовок к тексту поставила из детского садистского стишка, которым мои коллеги пытались хоть как-то меня развеселить:

Дедушка в поле гранату нашел,

Сунул в карман и к обкому пошел,

Дернул чеку и бросил в окно —

Дедушка старый, ему все равно…