Часть четвертая

Часть четвертая

Мать научила Сашу Минца, будущего академика, отмечать, что надо сделать и что сделано за день, научила уважать женщину, уступать ей место, скромно одеваться, не тратить деньги на роскошь, потому что кругом много бедных людей. Эти простые, наивные правила навсегда укоренились в нем и были важнее, чем если бы его заставляли читать книги, учить математику, заниматься спортом. Такое пришло само собой, а вот правила, втолкованные матерью, пришли только от нее.

В школьные годы он мастерил планер, изготовил катушку Румкорфа. Она давала искру в 12 сантиметров. Искрой его так стукнуло, что он потерял сознание. Планер ему удалось поднять в воздух довольно высоко, так, что, когда планер грохнулся, его, то есть Минца, долго искали среди обломков, тем более что он не подавал признаков жизни. С тех пор началось. То и дело он погибал. Так что в конце концов он к этому привык. Ни один из академиков, насколько мне известно, не имел такого везения.

Заболев дифтеритом, он, лежа в больнице, стал читать физику Краевича. Одолевал, думал, опять вчитывался.

Сдал экзамены в университет. Поскольку еврей, то приняли его вольнослушателем. Еврейство свое он украшал юмором, почему-то это помогало.

Пошел работать к первому русскому биофизику П. Лазареву. У него начал одну работу по колебаниям, так ее и не кончил. С тех пор он мечтал вернуться к своей идее, помешала революция. Она появилась перед ним в виде одного молодца с ордером на квартиру, где жил Минц с молодой женой. Минц прогнал его, назавтра ЧК забрала его как скрытого белого офицера. Восемь дней ждал в карцере, готовился к расстрелу. Как готовиться, не знал, но велели. Вызвал следователь, посмотрел на него, удивился: «Какой же вы офицер, когда вы еврей! Безобразие». Выпустили. Пошел в Первую Конную преподавать радиосвязь. Назначили его начальником радиосвязи армии. Имел 13 радиостанций, 250 бойцов, коней и отсутствие запчастей.

У Ровно остались без прикрытия, нужно связаться с вперед ушедшими. Развернули рацию — не работает. Ни звука. Выяснить причину — надо копаться два дня. А счет шел на минуты. Решил применить для приема передатчик. Нужда — мать изобретений. Сумел установить двустороннюю связь и сообщил, что корпус белополяков заходит в тыл. Выручил своих, и сами спаслись.

Опус с приемом на передатчик был осмыслен теоретически.

Началось отступление, Минц отправил рации в тыл, а тут потребовалась связь с Москвой, ее нет. Троцкий прислал следователя — разобраться. Минца — под трибунал, расстрел. Буденный выручил, защитил.

После войны переходить стали на стеклянные лампы. Александр Львович работал в Военно-техническом управлении Красной Армии. В институте у него связь работала хорошо, в частях — плохо. Арестовали. Посадили. Полтора месяца шло следствие. Выпустили.

Его арестовывали, судили, освобождали, приговаривали, оправдывали. Привык, так что страха не стало. Он счет потерял своим посадкам, «расстрелам». Однажды в очередной раз вызвал его Берия. Поставил условие: если выполнишь вовремя — освобожу. Минц пожал плечами: «Я не сижу, я свободен». Берия удивился: «А почему называешь меня „гражданин комиссар”?» — «Извините, привык».

Он строил радиостанции, возглавлял институты, но была у него никому не ведомая жизнь. Будучи в Италии, он посетил Флоренцию, и что-то с ним произошло, он признался мне, может, заговорила кровь предков-итальянцев и греков — были в его роду предки XIV-XVI веков, те, что не попали ни в какие анкеты спецотделов. Таинственное чувство.

В галерее Питти его поразил портрет знатной дамы в наряде гречанки. Маленький такой портрет, несколько раз возвращался. Не мог оторваться. Влюбился. Репродукции нет. Что с ним произошло, непонятно. До утра бродил по городу, не мог успокоиться. С тех пор все время думает об этой женщине. Что это такое? Сколько ни пытался себе объяснить — не мог.

Первый экспонат этой «выставки» — соска, затем идет распашонка, детские башмаки и так год за годом:

Игрушки-погремушки,

Картинки, рисунки,

Школьная тетрадь первоклассника,

Трехколесный велосипед,

Очки,

Книга «Приключения Незнайки»,

Заводной автомобиль,

Двухколесный велосипед,

Карта географическая.

Сколько их было в детстве — игр, лыж, футбольных мячей…

Они появлялись и исчезали, короткие спутники. Были солдатики, был пистолет деревянный, самодельный, потом пластмассовый, потом лук со стрелами.

Ролики,

Студенческий билет,

Порнооткрытки,

Часы ручные.

Вещи — иллюстрация возраста. Появились часы дорогие, потом опять дешевка. Галстук…

Поначалу читательские конференции доставляли мне удовольствие. Их большей частью устраивали библиотеки. Собирались люди, которые прочли, допустим, мою книгу, у них были вопросы, возражения, во всяком случае они интересовались. Помню, одна из первых такого рода встреч была в Москве, в библиотеке Чехова по поводу романа «Искатели». У меня сохранились записи о некоторых выступлениях. Про одного героя — «неживой, не показан его рост».

«Непонятно, почему Лиза не понимает своего мужа».

«Нет образца любви».

«Потапенко говорит жене: „Заткнись”. Такой язык недопустим».

«Много технических терминов».

«Не представляю, как выглядит ваш герой Борисов».

Я, конечно, бросался на защиту и языка книги, и своих героев. Особенно меня раздражали поучения и рекомендации: «Надо, чтобы главный инженер сильнее защищал новую технику», «Мы хотим видеть рядом с главным героем чистую, благородную женщину».

Они хотят, чтобы все было благополучно, хотят красиво, чтобы зло немедленно наказывалось, чтобы все говорили изысканным языком.

Потом была встреча в Доме медработников, потом в другой библиотеке.

Повторялись вопросы, претензии. Но были упреки в безыдейщине, в отсутствии роли партии, требования не личного вкуса, а идеологических штампов.

Часто находились читатели, которые оспаривали казенно-партийный подход, даже требовали большей непримиримости.

Постепенно мой интерес к подобным обсуждениям снижался. В конце концов, я свой материал знал лучше, со своими героями прожил не один год. «Ты сам свой высший суд, взыскательный художник». Правда, иногда меня радовали неожиданные точные подсказки, какой-то психологически немотивированный поступок: «Слишком быстро у вас профессор раскрывает свое коварство, неумно это».

Но затем читательские конференции, встречи надоели. Зачем они? У меня есть несколько читателей, по крайней мере трое разных, мне любопытных, с хорошим вкусом. Достаточно их суждений.

Два спутника, которые меня давно занимают: человек в зеркале, он всегда ждет меня, в каком бы я ни был виде. Никак не удается застать его там отдельно от меня. И второй — это моя тень. У этой свои правила, она то маленькая, то огромная, иногда она прячется, но все равно я знаю: она сопровождает меня всюду. Как соглядатай, от нее не избавиться, ее не уничтожить, правда, ночью она исчезает, но появляется у каждого фонаря.

Если бы дети не задавали вопросов, причем самых простых и трудных, очевидных и невероятных, — взрослые бы ни о чем не задумывались.

Много раз приходилось убеждаться, что дети куда сообразительнее, чем мы думаем, нам кажется, что они еще не знают, а они уже догадались, они обгоняют нас в том, что мы думаем о них. Они, например, чувствуют, что какие-то вещи не стоит спрашивать, это нам будет неприятно.

Еще древние считали Бога справедливым судьей, поскольку он не так сильно гневался, как человек.

Великий поэт Древней Греции Гесиод горевал над правосудием, что находится в руках «жадных до подарков царей», что люди не равны перед законом, что «легок и приятен путь ко злу и труден путь к добродетели».

Это было написано за 900 лет до нашей эры.

Гесиод был современником Гомера. История почему-то любит сводить гениев в одно время в одном месте.

Есть у Гесиода примечательный стих: «Мужчина не может выиграть ничего лучшего, чем хорошую женщину, и ничего худшего, чем плохую».

Читая древних поэтов, убеждаешься, что в поэзии нет прогресса. Три тысячи лет поэзии, она не хуже, не беднее нынешней, ее вершины достойны такого же восхищения. Впрочем, то же самое и в созданиях художников, архитекторов.

Слишком многое утеряно из стихов Сафо, того же Гесиода, утеряны пьесы Софокла, Аристофана, погибли все прекрасные храмы, статуи Фидия, Праксителя.

Мы знаем Древнюю Грецию по отрывкам, обломкам, счастливым находкам. Земля сохранила не так уж много целых статуй, великолепных скульптур, по ним можно представить удивительный расцвет художественного гения этой маленькой страны. Это было какое-то чудо взлета искусства. Возможно, в более древние эпохи существовали народы с не менее мощным выбросом человеческих талантов. Но греческие достижения в течение трех тысяч лет каким-то образом остаются недостижимыми.

Эта особенность странная, почти таинственная, представляется мне связанной с язычеством, с культом Зевса и Афины.

Человек слишком жаден. Как выразился один богослов — «человек ненасытен» и в ненависти, и в любви. Ему нужны кумиры не только для поклонения и любви, они же и для ненависти.

Человек «внутри себя искривлен» (Лютер).

— Мне сказали, что у меня сердечная недостаточность.

— Лекарство прописали?

— Не врач сказал, а учительница.

Я вспомнил эту деревню, пятьдесят лет тому назад мы остановились здесь в ноябре 1943 года, было холодно, мы подожгли дом, чтобы согреться.

В Копенгагене на главном здании Института физики Нильса Бора мы прочитали надпись: «Ничто из того, что делается в этом Институте, не должно оставаться секретным, оно должно поступать во всеобщее пользование».

В 1940 году к Тимофееву-Ресовскому в его институт под Берлином явился знаменитый немецкий изобретатель Манфред Ардена.

В кабинете Зубра он увидел плакат, самодельный, во всю стену: «Осторожно, СС слушает!»

Дерзкая эта пародия в те годы выглядела вызывающе. Ардена всегда вспоминал о ней восхищенно.

Я встречался с ним в его лаборатории где-то в шестидесятые годы в ГДР. Он представлял собой изобретательский «комбайн», его работы и открытия охватывали биологию, медицину, электронику, атомную физику и все-все остальное.

Он успешно работал при Гитлере, и после войны в ГДР, и в СССР.

«Вдруг мне пришло в голову: а свет солнца и звезд, как он доходит до нас? Эфир? Через эфир? А за пределами Вселенной, куда не проникает ни один световой луч? Что там делает эфир?»

Мысль о том, что все мировое пространство заполнено веществом, единственное назначение которого — облегчить нам понимание, как распространяется свет, если он туда попадет, — эта мысль показалась мне абсурдной.

Примерно так рассказывал мне о своих размышлениях Абрам Федорович Иоффе.

Примечательно, какие простые вопросы одолевали великих физиков. Ведь примерно подобное было у М. Планка, у Галилея, у Ньютона.

«Я видел людей, не способных к науке, но никогда не видел, чтобы люди были не способны к добродетели» (Конфуций).

Самая справедливая из властей — это природа. Она исполняет свои законы неуклонно. За нарушение этих законов карает так же неуклонно.

Образ врага всегда был главным в духовной жизни советского человека. Нас с детства учили не любви, а ненависти, не милосердию, а борьбе, не сочувствию к эксплуатируемым, а уничтожению эксплуататоров. Кругом были враги, шпионы. Агенты. Внутри страны — вредители, враги народа, перерожденцы, оппозиция, врачи-убийцы, диссиденты, уклонисты, вейсманисты.

Мы не привыкли понимать противника, прощать заблуждения, уважать чужие взгляды.

«Если враг не сдается, его уничтожают». Только так. Но когда сдавались, тоже уничтожали.

Он прожил жизнь, ни разу не подняв глаза к небу. Служил, копался в огороде, пил, жрал, блудил, на все мои разговоры отвечал: «Творец плевал на меня, не нашел времени сказать мне, на кой черт я живу, я для него — козявка, а у меня, между прочим, кепка 59-го размера!»

— Как же вы, культурный человек, не читали Толстого?

— Ну и что, и Пушкин его не читал.

— Всюду немцы, евреи, татары. Оккупировали они нашу нацию. У Ленина еврейская кровь, цари наши наполовину немцы.

— Считай, на девять десятых.

— Скоро нас, чисто русских, не останется. Моя дочь крутит с испанцем. Зачем нам испанец?

— У нас в лаборатории делают анализ. Хочешь, тебе сделают.

— Какой анализ?

— Сколько в тебе какой крови. Думаю, что там будет и литовская, и польская, конечно, монгольская, будет и французская. Ты ведь смоленский? Будет и финская. Давай?

— Да пошел ты!

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ

После завтрака детей повели гулять. Марья Никитична надела шляпку и выстроила всех в пары. Катя сказала, что она с Васей не пойдет, потому что он не дышит.

— Как так не дышит? — спросила Марья Никитична.

— Он и на завтраке уже не дышал, — сказала Катя. Марья Никитична испугалась.

— Ты почему не дышишь?

— А неохота, — сказал Вася.

— Как же, все дети дышат, а ты что, особенный?

— Да устал я дышать, — сказал Вася

— Ну тогда не пойдешь гулять, зачем тебе свежий воздух. Но Вася не огорчился, он остался и стал вырезать колечки и рисовать мушек.

Марья Никитична повела ребят в садик, но там она подумала: а что если ребенок задохнется? Все же она отвечала за детей. И она по мобильнику позвонила Васиной маме, пусть та отвечает за своего ребенка.

— Как так не дышит? — спросила Васина мама и заплакала.

-Успокойтесь, — сказала Марья Никитична, — он жив-здоров, он просто у вас избалованный мальчик. Мама срочно приехала.

— Может, тебя обидели? — спросила она. — Что значит надоело? Я всю жизнь дышу, и папа твой дышит. Нет, тут что-то не так. Наверняка мальчика обидели. Почему вы ребенка не повели гулять? — спросила она Марью Никитичну. — Мало ли что не дышит, гулять-то он имеет право?

Марья Никитична не согласилась, потому что все это было непедагогично.

— Вы бы лучше о других подумали, какой он пример подает нашим детям, — сказала она, — неизвестно, можно ли его дальше держать в коллективе.

Мама взяла Васю домой, но и дома Вася не дышал. Он по-прежнему был веселый мальчик, с хорошим аппетитом, но дышать не хотел. Пришлось вызвать доктора.

— Странный случай, — сказал доктор.

Долго он выслушивал Васю, поскольку доктор привык слушать ребят при вдохе и при выдохе. А тут не было ни вдоха, ни выдоха, и ничего он толком не мог определить. Тогда он рассердился:

— У вас, извините, ненормальный ребенок.

— Почему ненормальный? — возмутилась мама. — В конце концов каждый человек имеет право не дышать.

— Ну тогда пусть не дышит, — сказал доктор, — пройдет, надоест ему так жить.

И знаете, он оказался прав. Как только Вася пошел в школу, он задышал, как все дети, правда, первое время он путался, он выдыхал кислород, а вдыхал углекислый газ, но когда ему объяснили, как надо, он стал дышать так же, как все остальные дети в классе.

—

Хочешь быть благородным, честным, добрым, для этого надо иметь много денег. А для того, чтобы заиметь много денег…

В Министерстве невозможно ни с кем поговорить, в кабинетах решают вопрос, как делить банку селедки на пять человек. (1971г.)

Он отличал издали лай своей собаки, мычание своей коровы, голос своего петуха, и они тоже знали его голос.

Долгих, назначенный секретарем ЦК КПСС, чтобы лететь из своего Норильска в Москву, велел переоборудовать самолет в правительственный. Очень его зауважали в столице.

Каждый мужчина чувствует свое превосходство, входя с женщиной в винный магазин.

ПЕТР I

Он не хотел различать подданных по родовитости, по имуществу, предпочитал другой принцип — по годности.

Не было ремесла или искусства, с которым бы Петр не ознакомился будучи в Лондоне: монетное дело, гробовщики, часовщики, обсерватория.

— Что вам больше всего понравилось в Англии? — спросил его король.

— То, что богатые люди ходят в простых и чистых одеждах.

—

Хлеб придает смысл земле, когда она становится ржаным полем.

Женщина и мужчина

— До:

Она капризна, недоступна, ее превосходство во всем, она умнее, воспитанней; он глуп, неуклюж. Она свысока взирает на его ухищрения, ей смешны его приемы, подступы.

— После:

Он величественно усталый, небрежно слушает ее лепет, морщится от ее глупостей, от пошлых вопросов:

— Ты меня любишь? Я тебе нравлюсь? Скажи мне что-то хорошее, ты меня презираешь?

Каждая спрашивает одно и то же. В надежде на что?

Ему не хочется врать, лень, если даже и доволен, зачем облекать это в слова?

Куда девалась ее недоступность? Непонятно, зачем она упиралась. Теперь она позволяет что угодно, даже требует.

Это две разные женщины.

МАРТ 1954 г.

«Крымскую область передали Украине. Весть об этом была радостно встречена народами нашей страны. Советские люди видят в этом благородном акте яркое проявление ленинской национальной политики. Великодушный акт русского народа выражает любовь к украинскому народу!»

Так преподносил нам горкомовский лектор. А когда Хрущева сняли (1964 г.), он же в перерыве рассказывал, как Хрущев по пьянке совершил свой великодушный акт, никого не спрашивая.

Раньше побуждали к действию нравственные заповеди, пример Христа. Ныне побуждает безнравственность, пример с Крымом возмущает душу, проклинаешь и Хрущева с его хамством, самоуправством, хочется бросить вызов всей этой системе, которая до сих пор позволяет начальникам ни с кем не считаться.

ЗАТМЕНИЕ

Пчелы слетаются к улью, наверное, полагают, что наступили сумерки, впрочем, куры, гуси что-то знают, волнуются.

Затмение кончилось. Щенок возвращается к поросенку играть его хвостом. Поросенку это нравится. Гуси вытягивают шею, шипят на прохожих. Корова идет, не уступая дороги людям. Жара с каждым днем нарастает. Трава стала жесткой, сухой. В станице магазины закрывались с 12 до 14, теперь с 11 до 17. На улицах пусто. Все прячутся в погребах.

Грузчик ставит на голову тяжелый сундук, приговаривает: «Не хотела учиться, теперь таскай, не жалуйся».

—

Когда я работал в Союзе писателей референтом, ко мне приходило довольно много чокнутых, иногда такие, что после них я долго был не в себе.

Один мужик вполне приличного вида рассказал, что изобрел жидкость, помажешь ею — и предмет исчезает.

Вытащил бутылку, поболтал, там плескалось что-то зеленое.

— Хотите, покажу?

Спросил, что помазать. Я показал на старый письменный прибор на моем столе. Он намочил ватку, помазал подставку, сказал, что надо подождать.

Сел на диван.

Позвонил телефон, я заговорил, отвлекся, когда повесил трубку, подставка исчезла, мужик сидел на диване, улыбался.

— Хотите, помажу вам ботинок?

— Нет, — сказал я, — достаточно.

Он ушел. Подставка эта пластмассовая так и не появилась, исчезла.

Николай Корнеевич Чуковский умер внезапно. Во сне. Ничего не предвещало его смерть. Но за несколько дней до этого он впервые привел свои бумаги в порядок. Я видел — они лежали, разложенные по папкам: переписка, договора, роман, рассказы.

Можем ли мы до конца представить свою смерть? Кажется, это просто. Солнце будет вставать, автобусы ходить, родные горевать. Но это не так просто. Жить мы привыкли, а к смерти привычки нет. Массу дел, решений откладываем. И вдруг смерть, ничего уже доделать нельзя, то, что продолжается, можно лишь комментировать, как шахматную партию, при этом не знаешь, выиграл ли ее.

Как бы там ни было, умер, и жизнь стала законченным произведением и судится совсем иначе.

Первая мысль о смерти (или при смерти) — жена, дети! Как им будет тяжело! Потом — что скажут? Кто придет на похороны?.. Такая вот всячина. Потом — сколько не успел доделать.

Все сразу начинают думать — как тяжело будет близким.

Узнав о смерти Николая Корнеевича, я через минуту подумал о его жене Марине Николаевне. А она мне сказала: «Я боюсь увидеться с Корнеем Ивановичем, ему так тяжело». Не знала, как ему сообщить.

Нам нужно, чтобы о нас грустили. Хотя бы месяц. Ну — неделю. От их грусти становится как бы легче.

Вот видите, мы умеем чувствовать себя мертвыми.

И живые тоже некоторое время еще считаются с нами, неживыми: «не трогайте ничего на его столе», «не уроните фоб», «воля покойного…».

Конечно, все это можно легко опровергнуть, но именно потому, что легко, не стоит торопиться.

ДИРЕКТОР

На заводе в Челябинске, где мы получали танки «KB», вся наша рота работала в сборочном, помогая работягам ставить тяжелые детали. Сборщики были большей частью ребятишки-допризывники или пожилые люди, все довольно источенные, слабые, а нам полезно было повозиться с новой машиной «И. С.».

Там, в цеху, я наслушался рассказов о легендарном директоре Зальцмане, нашем питерце, раньше он командовал Кировским заводом, потом завод эвакуировали в Челябинск, и теперь он здесь начальствовал.

…В сборочном цеху зимой мороз доходил до минус 40°. Скопилось много машин. Тут такая получилась незадача. Танки приходилось все время прогревать, потому как морозом прихватывало крыльчатку водяной помпы. Из-за выхлопов поднимался такой дым, что у рабочих кружилась голова, они задыхались, бежали в термическую, там отсиживались, и сборка оказалась в прорыве. Явился Зальцман, начал ругать начальника цеха, тот незаметно скомандовал мотористу запустить моторы. Весь цех заволокло. Зальцман даже испугался. На следующий день объявил, что цех выходной. Собрал всех специалистов по вентиляции, сказал: вот вам сутки, не сделаете, запру в цеху, запущу все моторы, пока не угорите.

…Позвонил по ВЧ Сталин. Был январь 1942 года. «Товарищ Зальцман, судьба Москвы решается вашими танками». Это было во время совещания у директора. Зальцман вернулся бледный, две полосы на щеках (так у меня записано, что это значит, уже не помню).

Рассказал про звонок Сталина. Пять дней никто не уходил с завода. Три эшелона танков отправили в Москву.

…Не было раций. Где-то они застряли по железной дороге У Омска. Зальцман вызывает к себе Гутина и требует, чтобы завтра рации были в цеху. Танки ведь нельзя выпускать без рации. Рации были хреновые, но все давали связь. Гутин доказывает, что доставать их невозможно, неизвестно, где эшелон, неизвестно, как добраться к нему, есть ли дороги и т. п. «Бери самолет, лети вдоль железной дороги, спускайся, как завидишь эшелон. Перегрузишь рации из вагона в самолет и прилетай обратно». На все возражения директор повторял: «Невозможный вещей нет!»

И сделали. Привезли. Назавтра рации были в цеху. Утром Зальцман вызывает Гутина. Тот доложил: «Все сделали, как вы сказали». И сам смеется. Зальцман не поверил. Звонит в цех. Они подтверждают. Он тоже смеется: «Вот видишь!»

Так работали в войну, такие были директоры, не один Зальцман, сложилась порода этих жестких, непреклонных хозяйственников, для них не было невозможно, они действовали волей, убежденностью, умом — и достигали.

После войны их методы осуждали, а ведь их любили, ценили и того же Зальцмана.

Как мне сказал один историк: «Списать с двух книг — это плагиат, с десяти — это компиляция, а со ста — это научный труд».

Первым делом он близоруко наклонялся к картине, читал кто автор, название, после этого уже начинал хвалить или бранить. И к людям так же — сперва выяснял: кто такой, кем работает?..

—

Стояла ольха, корявая, высохшая, на голом стволе торчали остатки коры. Зимой ее сучья, припорошенные снегом, казались тоже живыми, после снегопада этот труп среди других сходил за живого. Снегопад все преобразил, прибрал грязный, замусоренный банками, бутылками пригородный лес.

Недавно еще он выглядел отвратительно запущенным. В течение лета туристы и дачники превратили его в отхожее место, мусорную свалку. Снег все прикрыл белоснежным толстым слоем, и вот уже заблестели лыжни. Деревья — осины, ели с нависшими снежными нарядами сделали его сказочно прекрасным, и все наслаждались этой красотой, не зная или не вспоминая, какое под всем этим сохраняется безобразие.

«По-японски вы все называетесь — „мудаки”. Какое мне дело, расширяется Вселенная или сжимается. Положил я вашу Вселенную. Я, как тебе известно, блядолюб, и все твои призывы мне до фени. А за что ты меня можешь ущучить? Совесть? Слава Богу, никому не известно, может, ее у меня больше, чем у тебя, поди проверь. Откуда смотреть. Это как в фильме „Корабль глупцов”, сперва мы осуждаем немца-нациста, которому пришлось ехать в одной каюте с евреем, немец терроризирует беднягу, потом ночью еврей начинает храпеть, и немец сходит с ума от бессонницы, и мы его жалеем».

В искусстве обещать, подавать надежды, расписывать красками ослепительное будущее — нам нет равных.

— Вы не уважаете армию, — сказал мне генерал.

— Не уважаю.

— За что?

— Если б у вас не было ракет — никто бы вас не боялся, вы не умеете делать свое дело.

Во время блокады два памятника не были защищены мешками с песком, щитами — Суворову и Кутузову. Два полководца стояли на страже, несли свою вахту.

В январе 1942 года какой-то мужик явился в Ленгорисполком и заявил, что ему снился вещий сон, и был еще голос, что если он погибнет, то немцы войдут в город. Говорил так убежденно, что дали ему литерную картошку.

Не всегда надо шагать в ногу, на мосту, например.

Старая шутка: величие ученого измеряется количеством лет, на которое он задержал развитие своей специальности.

Какое правительство доставляло мне столько радости, как Бах, или Врубель, или Утесов?

Нас толкнули — мы

Упали,

Нас подняли — мы

Пошли.

«Кем хочу быть? Все равно, лишь бы больше получать. Поменьше работать. Балдеть. Хватать кайф. Хорошо жить. Не напрягаться».

Настоящие систематики — для них потрясающее многообразие форм живого не отвлечение от настоящей работы, а источник удивления и восхищения, такого удивления, которое не дает ни одно рукотворное чудо. А искреннее удивление приводит к открытиям.

Наука, как определил один из учеников Любищева, прежде всего уровень понимания мира.

На примере своих друзей и знакомых я убедился, что скромность создала куда меньше, чем честолюбие.

Декарт был изгнан, странствовал, служил в армии, был врачом, математиком, философом.

Коперник не решался публиковать свои великие открытия, увидел их напечатанными перед смертью.

Таких примеров среди ученых великое множество, пожалуй, судьба больших художников куда милостивей.

У нас полагают, что человека можно переубедить, если заставить его замолчать.

— Вы спутали биографию с фотографией, это фотографию ретушируют, а биографию не положено.

Владимир Яковлевич Александров однажды сказал мне, когда речь зашла о жизненном опыте:

— Опыт — это название, каждый так называет свои ошибки.

После изгнания из рая ближайшие потомки Адама были люди жестокие, озлобленные, заклейменные. Они — герои Ветхого Завета. Отсюда такая злость и мстительность их действий. В них нет милосердия. Их нельзя судить по законам христианской морали.

Кажется, Честертон считал, что поэтому-то Господь и послал на Землю Христа, чтобы как-то смягчить человечество.

Фольклор — иностранное название русской народной речи.

В последние десятилетие брежневщины все лежало плохо, так что «воруй — не хочу». Вообще интересная закономерность была. Пришел к власти Хрущев — все вздохнули свободно. Кончились репрессии, осудили культ Сталина, провели реабилитацию, люди вернулись из лагерей, стали свободней выезжать заграницу. Но прошло несколько лет, и он пошел на расстрел рабочей демонстрации в Новочеркасске. Убито было двадцать три человека… Разразился Карибский кризис. Началось всесоюзное кукурузное насилие… И пошло-поехало.

Его сменил Брежнев. Вроде, спокойный разумный человек. И зажили мы без реформ, благоразумно. Но минул срок, свой срок, начало разрастаться воровство. Подношения, приписки. В республиках творили бог знает что. Хлопковое дело в Узбекистане. В Краснодаре царил секретарь крайкома Медунов — хапуга, самодур. И дальше во всех обкомах — повально взятки, дутые цифры. Сам Брежнев (или ему) — орден за орденом, Геройские Звезды. Главная победа в Великой Отечественной произошла на Малой Земле под его руководством. Он превращался в развалину, в маразматика, но за него держался весь партаппарат, с этим манекеном было удобно.

Умер. Пришел Горбачев. Обрадовались. Сам ходит, сам говорит. Чего-то разумное делает. Отменил цензуру. Демократии прибавил. Выборы. Верховный Совет. И тут же стал сооружать себе дворец в Форосе, в Крыму. И говорит, выступает без умолку. А еще жена Раиса, не понять, кто правил.

Его сменил Ельцин. То же самое — первая часть правления радовала. Со второй части — пьянство, семья стала заниматься бизнесом…

Почти закон — первая часть правления встречается с радостью, вторая — приходит разочарование, власть полученная портит, изделие это скоропортящееся, вот что грустно.

На поле Полтавской битвы сооружен памятник с надписью «Вечная память храбрым шведским воинам, павшим в бою под Полтавой 27 июня 1709 года». Не знаю, сохранился ли он. Открыли его в честь 200-летия победы, в 1909 году. В продолжение славной петровской традиции уважения к противнику. Когда он пригласил к столу в своем шатре шведских генералов во главе с фельдмаршалом Реншильдом, выпил за их здоровье, назвал своими учителями, вернул им шпаги, это было по-рыцарски. Это произвело сильное впечатление на Европу. Петр и позже повторил нечто подобное с адмиралом Эреншильдом.

В Валдае местный краевед показал мне забавные описания визита цесаревича в город в 1837 году во время путешествия по России. Я даже кое-что записал:

«Желание граждан Валдая наконец исполнилось. Мысль сохранить в памяти потомству посещение Государя цесаревича осуществилась.

Цесаревич проехал на лодке озеро Валдай и с удовольствием взирал на рвение жителей, старавшихся наперерыв высказать любовь свою. Пробыв несколько часов в доме купцов Коротковых, изволил отправиться дальше. Событие оставило сильное впечатление в сердцах здешних жителей. Они решили передать память о посещении потомству: построить галерею для хранения шлюпки, носившей Государя Наследника».

Далее с тем же трогательным чувством описывается открытие галереи и богослужение. Перед этим совершили рейд по озеру — шлюпка, те же гребцы с городским головой, за ней тридцать лодок с начальниками и уездными чинами.

А вот как писали в «Северной пчеле» о посещении государя императора Академии художеств:

«Величие и благодать их Величества представляют столько умилительного, столько восхищенного, что никакая речь не достаточна выразить то, что чувствует душа».

Утратили мы эту бесподобную стилистику.

В Польше, в Закопане, нас пригласили в дом отдыха священников. Там висела доска с фотографиями самозванцев. «Ходят, собирают якобы „на монастырь”».

АБОРИГЕНЫ В АВСТРАЛИИ

Им удивительно, как живут белые люди. Зачем работать?

Аборигены «живут в стадии первобытного коммунизма и не понимают, зачем выходить из него» (Ф. Харди).

Художник-абориген Наматжира начал своими картинами зарабатывать и… стал нуждаться.

—

За все четыре года войны я пережил всего две атаки на немцев. И то одна была для меня не очень удачливой, для нашей роты она была счастливой, а со мной случилась такая история: рядом ранило одного парня новенького, только что присланного с Большой земли, звали его Адольф, я запомнил потому, как в ту войну имя это было неуместное. Заорал он, зовет, я наклонился к нему, а он как вцепится в меня обеими руками, не вырваться. Догнал своих уже в немецком окопе, потом ротный допрашивал меня, а у этого Адольфа рана была небольшая, в бедро.

«Молочные реки и кисейные (!) берега».

Александр Любищев с возмущением цитировал одного известного медика: «Наука говорит, что живые организмы — это только очень сложные системы».

— Кому и когда она это говорила? — спрашивал А. Любищев. — Это чистое суеверие — считать живое существо системой, машиной. Это все равно как полагать, что гороскопы определяют судьбы людей.

Любищев никогда не скрывал своих идеалистических взглядов на жизнь, все живое связано с действиями непознаваемых сил. Жизненные процессы в организмах не сводятся к законам физики, химии, к законам сохранения и превращения энергии, есть что-то еще, некое творческое начало.

Думаю, что он прав, надеюсь, что прав, что человек — это больше, чем человек.

ДЕТИ

— Мне бабушка говорила, что на небе ангелы живут. Ты как думаешь?

— Не знаю, я не в курсе дела.

—

«Главная беда Москвы в том, что она со всех сторон окружена Россией».

«Лучше ничего не делать, чем делать ничего», — говорил Брюллов молодому Ге.

Открывая женское собрание, председательница предупредила:

— Времени у нас мало, давайте говорить все сразу.

ФОТОГРАФИЯ

Лицо человека все время меняется, поэтому фотоснимки воспринимают как «непохожие». Непохож — на кого, на меня, а кто же это был? У снимаемого есть какой-то внутренний собственный портрет, с ним обычно идет сравнение. Актеры, те умеют останавливать свое лицо. Они делают его портретным, таким, каким им нужно, они создают свой собственный портрет, так же, как они создают портреты тех героев, которых они играют. Я не умею этого делать и плохо получаюсь на фотографиях, то есть редко совпадаю с тем, каким я представляю себя. Наверное, у каждого из нас есть некий внутренний фотоэталон, что ли.

Фотограф-художник, например Валерий Плотников, действует, по-видимому, интуитивно, это нечто вроде охоты: выстрел на поражение. Он сделал мой снимок, и этот снимок для меня стал факсимильным, точным соответствием, с тех пор я им всегда пользуюсь. Льстивого в этой фотографии мало, она неприукрашенная. Но он поймал момент, когда выглянуло то симпатичное, что есть во мне, как в каждом человеке.

Моему другу Вите Тимофееву в наследство от отца осталась изношенная толстовка, увешанная значками МОПРа, ОДР, Осоавиахима, ГТО.

В сельской парикмахерской стоял бюст Ленина, на него вешали шапки.

Иногда мне кажется, что череп некоторых моих собеседников оклеен изнутри старыми газетами. Да и мой тоже.

Советская жизнь станет своими трагедиями, кумирами, мифами античностью для следующих веков.

Мне сказал мой друг поэт Армении — Разик Аганесян:

— Захотел я родиться, и так захотел, что не стал выбирать подходящее время, а надо бы.

На выставке-продаже фарфора Миша Дудин сказал про посетителей:

— Преуспеватели… — потом добавил, — неблагоприятные люди.

Я хотел бы поверить в Бога, но боюсь. Почему боюсь? Вопрос, на который я избегал отвечать. Не хотел, тем не менее, по мере того, как старел, я неотступно приближался, упирался в этот вопрос. С годами прожитая жизнь обретает разочарования, теряет смысл, и невольно обращаешься к Богу. И вот что мне пришло в голову — я боюсь, потому что не хочу страдать. За неправедные поступки, за суету, эгоизм, за грехи, которые как бы не грехи, пока не веришь, а как поверишь, так они станут грехами и станет их бесчисленно… Неприятно будет оглядываться на свое прошлое, испортишь остаток жизни. Исправить нельзя, отмолить времени не хватит.

Перечисление — это еще не покаяние. Да и покаяние — не искупление.

«У меня было много казусов, один из них большой».

«Ну и „будка” у вас!»

Наш профессор велел соблюдать три «К» — Кратко, Конкретно, Корректно. Такие правила хорошо запоминаются.

«Надоело ходить все время под вашей эгидой».

В ЛГУ был ректором Вознесенский, брат члена Политбюро Вознесенского А.А., его называли «персона брата», хотя он был куда порядочнее и умнее того, но острословие с этим не считается.

Любить — это счастье, оно доступно каждому. Почему же люди не пользуются этим счастьем?

Жизнь улучшается: чтобы купить двухкомнатную квартиру, нужно было откладывать деньги примерно 300 лет, теперь, в 2007 году, уже 250 лет.

Давай зайдем в наше

                             Детство,

Когда мы с тобой ходили

                             в пятый класс,

И будем вспоминать, не

                             зная, кем мы стали.

«— Игорь Васильевич, вы мой камень преткновения, вы меня лишаете свободы телодвижения».

ЭТО ВСЕ МЫ

27 октября 1999 года я выступал по НТВ в передаче «Старый телевизор». Ведущий по ходу дела запустил старую пленку митинга по поводу награждения Нобелевской премией Б. Л. Пастернака. Там выступает руководитель КГБ Семичастный, кричит о Б. Л.: «Паршивая овца! Свинья не гадит там, где жрет, а Пастернак хуже свиньи».

И зал, битком набитый, аплодирует, эти лица на экране, с каким ожесточением, восторгом они хлопают. Это мы! Это все мы, и сегодня это еще мы.

Хотелось бы сделать фильм — какие мы были, документальный, из старых пленок, из кинохроники, чтобы там были наши овации Горбачеву — его приезд в Ленинград, потом такие же овации Ельцину.

Уличать не начальников, а нас самих: какие мы легковерные, как нас обманывали и как мы обманывались. Демагоги на трибунах, на экранах — их обещания. Как наш съезд освистывал Сахарова, как мы выбрали Яковлева вместо Собчака. Все это осталось, имеется в деле, заведенном Историей на каждого из нас.

— Ты можешь держать меня за любое место, только не держи меня за дурочку.

Разговор со следователем:

— Он имел дело с иностранкой. Не передал ли он ей информацию? :

— Передал, только генетическую.

«Станиславский — это Моцарт, который мечтал стать Сальери», — сказал Товстоногов.

Священник Александр Борисов, тот, кто причащал Н. В. Тимофеева-Ресовского, можно сказать, его духовник, как-то сказал ему, и потом Николай Владимирович повторял: «Христианство — это встреча человека с Богом в личности Христа».

На месте боев нашего батальона трупы давно сгнили, и скелеты частично превратились в труху, только пули, которые были в них — остались, возьмешь, к примеру, череп, там бренчит.

— Семья наша столько испытала, не пересказать. Деда два раза сажали ни за что. Бабку сослали, другую бабку раскулачили, потом изнасиловали так, что она повесилась. Отца выгоняли с работы, не дали закончить институт. Дядей гнали из партии, увольняли, обворовывали, одного довели до сумасшедшего дома. Но никогда в семье нашей не было плохих людей. Мы трудились, терпели, учились, пока позволяли, растили честных детей. И вот появился среди нас подлец. Я так думаю, потому, что кровь изверилась. Подлец этот — единственный, кто в нашем роду преуспел, он теперь на местном телевидении директор.

Академик Моисей Александрович Марков: «Всю жизнь я пытался выяснить, мог ли Бог создать Вселенную иначе, чем она создана. Или же это единственный вариант, который у него мог получиться… Так и не выяснил».

Музыка пробуждает во мне чувства, не доступные никакому другому виду искусства. Даже поэзия не проникает в такие глубины души. Иногда, слушая Моцарта или Бетховена, я словно поднимаюсь над своей жизнью, попадаю в миры, о которых я даже не подозревал. Оказывается, я еще могу плакать и верить.

Всю жизнь он тратил денег больше, чем получал. Всегда мы задавались вопросом: откуда у него? Он был всего лишь администратор — в театре, в кино, в оркестре, казалось бы…

Мы должны понимать, что мы выросли в полной несвободе, и уже поэтому мы хуже наших детей, и это хорошо, что они лучше нас.

И. К. Полозков был избран (!) генеральным секретарем Российской компартии. Приехал он в Питер, посетил театр Комиссаржевской, спектакль «Царь Федор Иоаннович». После окончания зашел к главному режиссеру Агамирзяну Р. (который мне это рассказывал), говорили про трилогию Алексея Толстого. Полозков сказал: «Да, да, люблю этого писателя, был у него в Ясной Поляне, все осмотрел. Матерый был человечище!»

Дело даже не в его невежестве, ну напутал, хотя кончал Высшую партшколу. Поражает самоуверенность, нахватанность, «матерый человечище!» — повторяет слова Ленина про Льва Толстого, как свои. Эти люди, не сомневаясь ни минуты, брались руководить огромной страной. За все годы я ни разу не встретил в обкоме, горкоме, в райкомах по-настоящему образованного интеллигентного человека.

Ленинград — это не Москва, в городе трех революций царил более строгий режим. То, что дозволялось в Москве — некоторые фильмы, спектакли, — в Ленинграде — ни-ни. Как говорили в ЦК, в Ленинграде температура ниже, там холодней, трех революций стране достаточно. Обком старался вовсю. Идеологически чтоб примерный город, без вольностей. Уезжают в Москву Сергей Юрский, Аркадий Райкин, Глеб Панфилов, Олег Борисов — «да ради бога, нам тут легче будет».

Мы живем в мире трех измерений… «Четвертое, — добавляют физики, — это время». Поэты говорят, что есть пятое.

«Пятое измерение — измерение любви» — звучит красиво, но ведь и в самом деле, чего стоит жизнь, если она не была согрета любовью? Нет, согрета — не то слово, без любви жизнь лишается смысла, единственного света. Когда-то мне казалось, что творчество может оправдать мое существование. Увы, творчество доставляет удовлетворение, но в нем нет счастья самопожертвования.

БЛОКАДНАЯ ЖИЗНЬ

После публикации «Блокадной книги» стали приходить письма, воспоминания горожан, звонили, приходили домой, хотели дополнить, вставить про себя, про свою неповторимую… Возвращаться к этой теме я не собирался, все материалы отправил в архив. Однако кое-что затерялось. Ныне всплывает. Вот, например, из рассказа Лаптевой:

«Муж лежал на диване, на том, где вы сейчас сидите. Снаряд залетел со двора. Когда я вернулась домой, нижний этаж был разрушен, квартира как бы висела в воздухе. Все были живы. Но мама сошла с ума, она ничего не понимала. Муж лежал, у него отнялись ноги. Ребенок сидел, накрывшись шапкой. Наступила ночь. Рискнули переночевать дома. Ночью начался пожар — кто-то затопил печь. Я отвела мать, мужа и сына на улицу, посадила возле пожарной машины. Они умерли на глазах мальчика, на снегу. Сестра моя увела сына, я осталась около двух трупов — матери и мужа. Десятого апреля умер сын, еще через месяц умерла сестра…»

…Во время блокады лед на Неве был такой толстый, что за водой ходили с поварешками. Ложились у проруби и поварешкой набирали воду.

Милосердию надо учить, как учат чистить зубы. Учить, пока оно не войдет в привычку. Привычка помогать несчастному, попавшему в беду, больному. Милосердие не добровольное дело, оно возложено не на организации. Оно обязанность каждого человека. Бедного и богатого. Нельзя пройти мимо упавшего, проехать мимо аварии, мимо плачущего ребенка.

Должен был посетить Дом творчества болгарских писателей в Варне генсек компартии Болгарии Тодор Живков. Стали готовиться, чистить, красить, расстелили ковры. Вдруг за несколько часов до визита кто-то обратил внимание на ласточкины гнезда, их было много на деревьях. А вдруг нагадят на гостей? Вооружились шестами, посшибали все гнезда. Ласточки носились, как сумасшедшие, загадили все и всех.

Русские философы считали русскую культуру стыдливой. Мнение это утвердилось в мировой литературе. Никто не ставил это в упрек нашему искусству. В этом была его сила и, если угодно, преимущество.

Один из питерских чиновников объяснял мне:

— Вас половой акт крупным планом на экране смущает, а когда крупным планом видны приемы борьбы за власть, это не смущает? Все просто — какой еще стыд, стыд не помогает достигнуть власти. Нет. Скорее мешает. Это чувство не полезное для чиновных людей. Для правителей тем более.

Он был согласен, что человек, знающий стыд, — моральный; человек, не знающий стыда, — аморальный. Но из этого для него ничего не следовало. Потому что в российских условиях человек разбогатеть может только незаконным путем. При этом он ссылался на мнения и наших, и западных финансистов.

К стыду в России относились не всегда уважительно: «Стыд не дым, глаза не выест». А то и со смешком: «Когда сыт, так знаю стыд». Мы говорим «бесстыдный», осуждая. Но говоря «стыдливый», мы этим не хвалим: «Стыдливый кусок на блюде лежит», «Стыдливому удачи не видать».

Впрочем, были моменты, когда стыд охватывал всю Россию угрызениями совести. Салтыков-Щедрин писал: «Новейшие веяния времени учат всего более ценить в человеке не геройство и способности претерпевать лишения, сопряженные с ограниченным казенным содержанием, а покладистость, уживчивость и готовность. Но что же может быть покладистее, уживчивей и готовее хорошего, доброго взяточника?..» Один вид стыдящегося человека среди проявления бесстыжества уже может служить небесполезным напоминанием. Самые закоренелые проходимцы и те понимают, что в стыдящемся человеке есть нечто, выделяющее его из массы бездельников и казнокрадов.

Наверняка среди тигров и воробьев есть свои красавцы, весельчаки, гении. Почему бы нет?

Я узнал, что такое земля, только на войне, солдатом. Надо было копать и копать, зарываться в щели, в окопы. Требовали «полного профиля», чтобы почти в рост, чтобы ходить в окопе, не пригибаясь. Летом еще ничего, а зимой как ее, мерзлую, копать? Лом не берет. Земля — то песок, то суглинок, то корнями переплетенная. Болотистая, через полметра вода выступает. Копать землянки, укрытия для танков, для орудий, брустверы. Проклинаешь, материшь ее, а она единственная защитница от пулеметов, от снайперов, от артобстрела. Всю войну с ней, она на всех фронтах с нами, и в Германии она же, такая же… Сколько перекопали ее. А еще копали для могил. В начале лета 1942 года снег сошел, землю пригрело, и дали знать себя трупы на нейтралке. Те, что остались от зимних боев. Они оттаяли, и наши, и немцы, вонь от них тошното-сладкая одинаковой была. Приказано было хоронить всех без разбора в одну траншею, да уже и не разобрать было, кто лежит. Пугали нас эпидемиями, скорее прикопать всех. Единственный толк был, что начальство перестало посещать передок в тот месяц.

Работая в обществе «Милосердие» я убедился, что милосердие выше справедливости. Милосердие не требует определять, справедливо это или нет. Справедливость удовлетворяет чувство законности. Милосердие не требует ничего, кроме сочувствия, великодушия. Это рождается чувством гуманности, сердечности.

Но когда мы увидели, как обращаются со стариками в доме престарелых, мы обрушились на врачей, на медсестер. То была непосредственность возмущения, потом я узнал про их нищенские оклады и понял, что мы были не совсем справедливы, у них была своя правда.

На могиле Эйнштейна изображена Солнечная система со всеми планетами, и там, где Земля, надпись: «Здесь жил Эйнштейн».

На памятнике Ньютону написано: «Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого».

Рядом с плитой Ньютона в Вестминстере были плиты поменьше: В. Томсона, Д. Максвелла, Ч. Дарвина, В. Гершеля — великих ученых Англии.

— С ними следует говорить на языке, действенном для них, — советовал мне Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.