Глава 2. О тех, кто не дал засохнуть

Глава 2. О тех, кто не дал засохнуть

Шаровая молния

Из беседы Михаила Задорнова с журналисткой рижской газеты «Суббота» Ритой Трошкиной

— Михаил Николаевич, вы часто со сцены полушутя говорите, что вы давно живете. Даже помните похороны Сталина. А какое самое яркое первое впечатление было в вашей жизни?

— В 52 году к нам на юрмальскую дачу в очередной раз приехал поэт Луговской. Он очень любил читать стихи на нашей даче. Причем декламировал их с какими-то завываниями. И вообще, как мне казалось, напоминал памятник самому себе.

Я был тогда совсем маленьким и, поскольку меня эти театральные завывания совершенно не вдохновляли, ушел играть в сени…

Вдруг, помню, какой-то грохот — и появляется из ниоткуда огненный шар, который медленно, как бы по огненному желобу в форме кольца, обходит меня кругом. Было страшно интересно, но на меня нашло какое-то оцепенение — хочу прикоснуться к шару и не могу. Слава богу, что не смог! Это была шаровая молния!

В комнате тоже все замерли. Луговской так и застыл в позе памятника. Почти такая немая сцена из «Ревизора»… А шар, медленно обойдя меня против часовой стрелки, начал уплывать в открытую форточку. И там исчез.

В итоге в нашем доме дотла сгорел громоотвод. А наутро сказали, что неподалеку молнией убило корову молочницы, которая приносила нам молоко по утрам.

— Может быть, вас эта молния и зарядила бодростью на всю жизнь?

— …Если эта шаровая молния меня чем-то и зарядила, то проявился заряд только в 22 года, когда у меня началась страшнейшая депрессия.

Я настолько потерял интерес к жизни, что по утрам мог просто не вставать с постели… Неинтересно было даже сесть за стол и поесть или принять душ. Ничто не радовало.

Депрессия стала проходить, как только я занялся художественной самодеятельностью в Московском авиационном институте.

Прыгнуть выше головы

Из беседы Михаила Задорнова с журналисткой рижской газеты «Суббота» Ритой Трошкиной. 2005

На концертах Задорнова юные зрители спрашивают: как он стал писателем и артистом? «Для этого надо поучиться в 10-й рижской средней школе», — отвечает он. Как и в каждой шутке, здесь есть доля… шутки. Ведь именно в этой школе будущий сатирик впервые вышел на сцену.

— На сцене вы, Михаил Николаевич, стояли несчетное количество раз. А ваша первая в жизни роль…

— …это роль Репки. Потом я изображал комиссара с усами в пьесе Михаила Светлова. Ряженого в спектакле «Бедность не порок».

А вскоре в нашей школе появился КВН. В составе нашей команды были игроки, ставшие сегодня всем известными в Латвии людьми.

— Не сомневаемся, что играли вы увлеченно. А вот хватало ли при этом времени на учебу?

— Не могу покривить душой — никогда не учился хорошо, у меня был весь комплект оценок — от двойки до пятерки. И поведением тоже не радовал.

Папа как-то подсчитал, что меня выгоняли из школы раз семь. За драки, за розыгрыши. Один раз мы с Качаном гуляли по улице, а я был в женщину переодет… И нас засекли учителя. В то время это еще считалось хулиганством. Нам влетело.

— Учителя же не могли знать, что вы станете известным сатириком… Интересно, каким словом вы их вообще вспоминаете?

— Только хорошим. Наша школа славилась учителями. Многие из них работали в ней еще с тех пор, когда она считалась гимназией. То есть мне в детстве повезло не только с родителями, но и с учителями. Когда я поступал в МАИ (Московский авиационный институт), экзаменаторы были уверены, что я закончил школу с химическим уклоном.

Но с химическим уклоном у нас была не школа, а классная руководительница. Не учить химию у нее было равносильно самоубийству. Легче было выучить урок, чем выслушивать, что она о тебе думает, если не выучил. Физику и математику нам преподавали учителя-мужчины, что тоже очень важно, так как они создавали особую атмосферу значимости своих предметов.

Когда мне было 12 лет, папа нанял мне тренера по теннису:

— Это тебе когда-нибудь пригодится… Все-таки отец был ясновидящим. ну как он мог тогда, в 60-е годы, «увидеть», что я в далеком будущем буду играть с Президентом России в теннис? И после одного из матчей он мне предложит:

— Михаил Николаевич, вы так хорошо всегда играете в теннис! Переезжайте вместе с нами в наш новый дом! Вот так отец оказался прав. Благодаря тому, что я обрел теннисную сноровку, еще учась в школе, я получил квартиру

Ну, а учитель физкультуры Николай Васильевич Преображенский был чемпионом СССР в тройном прыжке. Во втором классе он натянул высоко веревку и сказал: «Хотите прыгать выше головы значит, будете хорошо заниматься».

С тех пор я мечтал прыгать выше головы, что, собственно, мне почти и удалось.

— Похвастайтесь личными школьными рекордами!

— В 10-м классе мой школьный рекорд по прыжкам в высоту долго висел на доске рекордов. По нынешним меркам — всего ничего, 1 метр 68 сантиметров. Но тогда…

Я закален школьным спортом. Меня до сих пор тянет в школьный спортзал.

Когда бываю в Риге, часто прихожу в школу. Первые счастливые моменты моей жизни я испытал именно там. И первую любовь, и первую победу на соревнованиях, и первую сигарету, и первые танцы… И восхищение девчонок, когда я на сосну забрался выше всех — весь в смоле, но страшно гордый…

— А первый свой адреналин в спорте помните?.

— После уроков мы играли в школьном дворе. Во втором классе меня впервые неожиданно поставили на ворота. Играть в футбол я тогда не умел, а потому смело встал. Когда ударили по воротам, я случайно взял мяч. Просто сработал рефлекс. А потом били штрафной — и я снова прыгнул за мячом и схватил его. Причем даже не знал, что этот мяч «неберущийся»… Знал бы — не прыгнул! На следующий день в школьной газете появилась карикатура: Миша Задорнов с мячом. После чего меня часто ставили вратарем даже за сборную школы по ручному мячу.

Ты скажи, че тe надо?

Из книги школьного друга Михаила Задорнова, известного актера и писателя Владимира Качана, «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка!»

Наверное, пытаясь изо всех сил освободиться от пут застенчивости, мы иногда пускались в совершенно наглые авантюры, которые можно было бы квалифицировать только статьей «хулиганство».

Однажды Задорнов был переодет в девушку: ему был сделан соответствующий макияж (сестра Мила помогла), на него были надеты черные чулочки, подобраны туфли на высоком каблуке (он в них едва втиснулся) и даже какая-то ретрошляпка с вуалеткой на нем была.

И пошли мы по улице Кирова к улице Ленина, то есть к самой центральной улице во всех городах страны в то время… Помню, мы должны были изображать ссорящуюся пару, а дальше — как пойдет. Мишке было сложнее: туфли жали, ему было неудобно идти, навыка хождения на высоких каблуках не было, кроме того, ему надо было свой ломкий юношеский баритон каким-то образом превратить в девичий щебет…

И вот пошли… Мало того, что туфли на высоком каблуке, мало того, что они жали, он ведь пытался еще при этом изображать женскую походку. Поэтому, почти хромая, он не забывал развязно вихлять бедрами и в манере вокзальной шлюхи мне что-то выговаривать. На нас стали обращать внимание мужчины — вернее, на «нее».

Они, видимо, думали, что «она» сейчас с ним (то есть со мной) поссорится, и тут они ее тепленькую и возьмут. Поэтому некоторые встречные мужчины просто разворачивались и уже шли за нами, вожделенно глядя на задорновские ножки… И тут у него еще спустился чулок. Шмыгнув в ближайшую подворотню, Мишка задрал юбку и стал поправлять сползающий чулок. Это была уже откровенная эротика, с точки зрения трех-четырех мужчин, как бы невзначай остановившихся возле.

Но один из них, самый наглый, подошел поближе, чтобы лучше видеть. Тут бы мне наконец вступиться за честь дамы, но Задорнов меня опередил. Он к этому времени уже закипал. Швырнув подол юбки на место, он нарочито косолапо пошел на эротомана и, возвращая голос в привычный регистр, эдак баском рявкнул ему: «Че те надо? Че те надо? Я вот тебе щас как дам! Пшел отсюда!»

Лицо того мужика надо было видеть.

Акробатический этюд

Вспоминает Лев Огнев, одноклассник, ныне — руководитель театральной студии в Риге

— Задорнов и Качан занимались в школьном драмкружке под руководством грозной математички Валентины Ивановны Пахомовой. В одном спектакле мне была предложена роль Аполлона. Зевса играл Задорнов. Режиссировал Качан.

Сюжет был почти эротическим. Мне надо было влезть на стол, встать на голову и пьяным голосом спеть: «У самовара я и Афродитка…» Володя мучился со мной, выжимая сексапильное пение.

На генеральной репетиции Валентина Ивановна заметила Качану, что все это, особенно трусы, торчащие из-под туники, выглядит довольно пошло. На что тот эмоционально крикнул, что он режиссер.

«Дурак ты, Качан!» — ответила математичка. Повисла гробовая тишина. И тут Миша Задорнов ехидно произнес: «Кто обзывается, тот сам так и называется!»

Капустник отменили.

Школьный трибунал

Из воспоминаний мамы, Елены Мельхиоровны Задорновой

— Миша был способный, с четырех лет его стали учить английскому и теннису. А уж склонность все и вся критиковать у него проявилась в раннем детстве. В том числе и потому, что, как только его отдали в школу, я попросила учительницу Веру Петровну: пожалуйста, не ставьте ему пятерок, никогда.

Мишка очень злился. Но это сыграло положительную роль, потому что учился он очень настойчиво, старался. Зато примерным поведением никогда не отличался. Ежедневно приносил в дневнике замечания. В 9-м классе его едва не исключили. Подрался с двумя мальчишками и разбил одному губу. Созвали собрание, пригласили представителей Союза писателей и Литфонда. Просто трибунал. Но первым выступил преподаватель математики Виктор Федорович. Удивляюсь, сказал он, за что мы судим Задорнова, ведь он заступился за девушку. Молодец.

Школьный дневник ученика 8 класса Миши Задорнова (публикуется впервые)

1962 год ИзБРАННЫЕ места

Если дневник — лицо ученика, то восьмиклассник Миша Задорнов выглядел не лучшим образом. Оценки у него по всем предметам были самого широкого диапазона — от «пятерок» до «единицы». Такой уж он разнообразный.

Судя по всему, педагогам было с ним непросто. Самые популярные замечания — «Опоздал в школу» и «Нет домашней работы» — с завидным постоянством повторяются почти на каждой странице, иногда и по нескольку раз.

Из прочих учительских комментариев лидируют такие (орфография и грамматика сохранены):

· Дом. работа по геометрии выполнена частично. На пять процентов.

· Разговаривал после звонка

· Обижает Тенкину.,

· Систематически нарушает дисциплину на английском.

· Пересел на другое место.

· Нет школьного головного убора. Без него в школу не пускают.

· От урока физкультуры отказывается, ссылаясь на недавнюю болезнь, а на улицу выходит без пальто и гуляет весь урок.

· Ходит без белого воротничка.

· На рисовании нарушал дисциплину

· Безобразное поведение на черчении.

· На уроке зоологии учит историю.

· Не хочет разобраться в свиньях.

· Просьба родителей зайти в школу.

· Раскачивается на стуле, как в кресле.

· Очень плохо вел себя в кабинете врача.

· На латышском языке занимался геометрией

· Нарушал дисциплину. Стучал. При этом замечания учителя не принимает к сведению.

· Очень плохо дежурил по школе. Не убирал залы.

· На уроке латышского языка не сидит на своем месте.

· Курит во время перемены.

Под партой с княжной Мери

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

С Володей Кочаном мы учились в одной школе, в Риге, а познакомились в спортзале во время соревнований по настольному теннису.

Он тогда был в 7-м классе, а я — в 6-м. Несколько дней подряд мы упорно пытались выяснить, кто из нас лучше играет, но так и не выяснили. Как старший, Володя остался недоволен результатом и однажды, когда мы возвращались с ним из школы домой… сделал ход конем.

«Ты скольких девочек целовал?» — спросил у меня Володя. Надменно, он же был старше. «Одну», — покраснев, соврал я. «А я — 65», — гордо заявил Володя и показал мне свою записную книжку. В ней галочками были отмечены фамилии целованных. С тех пор мы соревновались не только в настольный теннис.

В общем, я тоже завел себе записную книжку, в которую переписывал фамилии с обложек папиной библиотеки. Естественно, переводя фамилии писателей в женский род. Таким образом очень скоро у меня оказались «целованными» девочки с фамилиями Толстая, Островская, Репина, Полевая, Шолохова…

Но у Володи список всегда оказывался длиннее и разнообразнее. Видимо, он переписывал фамилии прямо с телефонной книги…

Володя оказался самым интересным из моих друзей. Во-первых, он был запевалой в школьном хоре, мечтал стать артистом, знал песни Утесова, Эдуарда Хиля, Фрэнка Синатры, увлекался джазом, занимался легкой атлетикой, а главное — много читал.

Однажды, во время прогулки в парке, шутка ли, он взахлеб пересказал мне лермонтовскую «Княжну Мери». По школьной программе мы Лермонтова еще не проходили, но Вовка так пылко рассказывал, как Печорин издевался над княжной Мери, что на следующий день во время урока географии я начал тайком читать под партой Лермонтова.

Учительница заметила и отняла у меня книжку, возмущенно воскликнув на весь класс: «Вы подумайте, он Лермонтова под партой читает в то время, как мы проходим Африку!»

На перемене ко мне подошел один из моих одноклассников и спросил заговорщицким шепотом, кто такой Лермонтов, как будто это был запрещенный писатель или белогвардейский офицер. С тех пор мы пытались подражать Печорину во всем. Почти до окончания школы он был нашим любимым героем. И хотя девушки, с которыми мы встречались, не были княжнами, мы искренне пытались над ними по-печорински издеваться, как будто повесть Лермонтова была самоучителем «Как влюбить в себя начинающую женщину, доведя ее до слез».

А потом нас вместе выгнали из школьного хора: меня — за отсутствие слуха, а Володю — за кощунство над песнями советских композиторов. Руководила хором учительница пения Дора Соломоновна. Я стоял в заднем ряду. Володя уже в классе девятом считался первым голосом нашей школы и большую часть песни должен был петь один. Остальные вступали только во время припева.

С прилежностью одного из лучших учеников школы Вовка поначалу искренне пытался понять смысл того, о чем он поет. Это ему не всегда удавалось, и однажды он не вытерпел, отозвал меня во время репетиции в сторону и спросил:

— Как ты считаешь, что означает строчка в песне о Гагарине «Простой советский паренек, сын столяра и плотника»?

Я был восхищен своим старшим другом. Мы же пели эту песню вместе, но почему только он один заметил эту дурь безграмотного советского автора, называвшегося поэтом? Вовка все больше нравился мне за то, что был не такой, как все. Он воспринимал жизнь по-своему, а не так, как нам представляли ее комсомол и школа. Наверное, это потому, что он много читает, подумал я и тоже начал читать в свободное время, желая догнать своего друга не только в настольном теннисе и легкой атлетике, но и в знании литературы. Благо, книг у отца в библиотеке было более трех тысяч.

Во второй раз Вовка порадовал меня еще больше.

— Как ты думаешь, что значит вот эта строчка из песни: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону»? Этот красноармеец плохо знал географию или просто был дезертиром?

Мы начали с ним играть в такую игру, понятную поначалу только нам одним. Игра была несложная, надо было просто вдуматься в тексты песен, которые с упоением пелись советскими обывателями как некие молитвы, которые надо было озвучивать только потому, что надо, потому что это молитва. А главное, все эти советские дядьки и тетьки пели всю эту патриотическую чушню в состоянии оргазмического восторга.

Я до сих пор благодарен Володьке за то, что уже тогда нами стали улавливаться первые фальшивые ноты окружающего нас мира. Своими вопросами мы начали забавлять остальных участников хора.

Сколько должна была выпить «милая» для того, чтобы посмотреть на тебя «искоса, низко голову наклоня»?

Как можно гордиться отрядом, который не «заметил потери бойца»? Что означает строчка «И молодая не узнает, какой у парня был конец»? Что за индустриальная эротика — «справа кудри токаря, слева — кузнеца»? С чем поедет боец на войну, если, провожая его, любимая девушка просила:

«Подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с саблей острой пику подари»?

В конце концов слухи о нашем ерничестве над песнями советских композиторов дошли до Доры Соломоновны. Некоторое время из уважения к Володиному голосу она нас терпела. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения, стала репетиция, на которой в священной песне «Интернационал» Володя вместо «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем» пропел «разрушим до основанья, а зачем…» У Доры Соломоновны был отличный слух, она услышала, перепугалась и, дабы никто не обвинил ее в антисоветчине, решила со школьным голосом номер один расстаться навсегда. А заодно и со мной, стоящим крайним справа в последнем ряду.

Конечно, мы обиделись. И чтобы хоть как-то отомстить Доре Соломоновне, подговорили группу пионеров спеть у нее на уроке пения вместо «Орлята учатся летать» — «Козлята учатся летать». Уже в то время несформировавшегося юношеского мировоззрения у нас появилась формула, как сконструировать шутку. Оказалось, не так сложно: заменять друг на друга похожие по звучанию слова, например, «орел» на «козел»: «Козленок, козленок, взлети выше солнца…», или: «В отряде меня называли козленком, враги называли козлом».

Этой игрой — замечать несуразицы, которые поют со сцены те, кто считает себя звездами, Володя заразил меня на всю жизнь. Он улучшил мой слух. Слух не к мелодии, а к слову. До сих пор такие песни, которые не нуждаются в пародии, мы называем «уродиями».

«Мы железным конем все поля обойдем, соберем, и засеем, и вспашем». Действительно, к чему тут пародии, и так все ясно, что ничего не вырастет на земле, которую сначала засеют, а потом вспашут. А Дора Соломоновна стала обходить нас стороной даже на переменах после того, как Володя, встретив ее в школьном коридоре, задал вопрос: что означает, по ее мнению, название песни: «Счастье иметь тебя, Родина»?

Ходоки у Ленина

Из книги школьного друга Михаила Задорнова, известного актера и писателя Владимира Качана, «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка!»

…На школьной сцене мы в день рождения Ленина играли выстраданную нашей историчкой вещь — «Ходоки у Ленина». Эта штучка была, как говорится, посильнее «Фауста» Гете. Ленина, разумеется, на сцене не было, да и кто отважился бы его сыграть! Была его секретарь. Вот к ней мы и должны были обращаться с хрестоматийной просьбой: «Землицы бы нам».

Как выглядел русский крестьянин, измученный голодом, войной и разрухой, мы примерно представляли себе по известной всем картине Герасимова. Но понятно, что ни лаптей, ни армяков, ни зипунов школьная самодеятельность не имела. С большими бородами на изможденных лицах тоже было сложно: бород не успели достать, а изможденных лиц — не успели нажить. Кое-как себя изуродовав (выпустив рубашки, подвернув штанины, вывернув наизнанку шапки-ушанки и полагая при этом, что превращаем шапку в треух), мы как могли сгорбились и вышли на сцену.

Оля Дзерук, игравшая секретаршу, строго спросила нас: по какому вопросу мы к Ильичу? «Сестрица, — жалобно сказал кто-то, — землицы бы нам».

И тут мы имели неосторожность переглянуться; а переглянувшись — друг друга будто заново увидеть; а увидев — внезапно и ясно осознать, что в таком виде к Ленину не ходят, что, по идее, секретарше сейчас надо вызвать Дзержинского, чтобы расстрелять нас тут же, немедленно — за циничное глумление над трудовым крестьянством.

Какая там сестрица?! Какая землица?! На кой она им, розовощеким, (спортивного вида подросткам?! И эти вывернутые шапки… У Задорнова она в роли крестьянского треуха забавно торчала на голове с одним ухом, задранным вверх… Сил на это смотреть не было. Короче, мы стали тут же, посреди эпизода, умирать от смеха. И сознание того, что это нельзя, что речь идет о Ленине, что это святое, почему-то еще больше смех усиливало.

Кто-то из нас, давясь этим смехом, отчаянно попытался спасти ситуацию, еще раз попросив землицы… И все… Это была уже катастрофа, лавина, которую уже нельзя было остановить ничем; треухи, запихиваемые в рот, чтобы прервать смех, не помогали, и слезы катились градом из выпученных глаз… Спектакль был окончен, не начавшись… Красная от гнева за весь исторический материализм учительница истории вбежала за кулисы и сказала, что она нам этого не забудет.

Не этот ли эпизод, думаю я сейчас, был первой идеологической диверсией Задорнова в его богатой идеологическими диверсиями творческой жизни?…

Уроки коммуналки

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

Школу я закончил в 16 лет. Сейчас заканчивают в 19. А я в свои 19 уже снимал 25-ю комнату в Москве, потому что из 24-х меня к тому времени выгнали за плохое поведение.

У меня даже была карта Москвы, где флажочками отмечены места, в которых я жил. Больше всего запомнилась комната примерно 10 квадратных метров на проспекте Мира. Неподалеку от Рижского вокзала. Интересно, что первые годы жизни в Москве моя связь с Ригой не прекращалась: Рижский вокзал, Рижский проезд…

Комната на проспекте Мира была в коммунальной квартире. В ней жили еще несколько семей. Шестая или седьмая жена заезжего базарного азербайджанца с тремя детьми, скандальнейшая из всех баб, которых я видел на земле. Базар стал неотъемлемой частью ее души. Еще жили старик со старушкой. Ее звали Варвара Фроловна, его — Иван Иванович. Они были очень древними. Самый светлый день, который они вспоминали в своей жизни, — это коронация Николая Второго. Когда я долго не брился и мы случайно встречались в нашем общем коридоре, Иван Иванович, глядя на меня, крестился. Небритым я напоминал ему Николая Второго.

А еще в одной комнате жила тетя Нюра, Анна Ивановна. Она была почти такой же скандальной, как и базарно-азербайджанская жена. В утренних базарах с азербайджанским «игом» она представляла нарождающийся русский шовинизм. На кухне у всех были свои шкафчики, по которым распределены личные кастрюльки. Когда в них хранился борщ, их закрывали на цепочки и на замок, дабы никто в суп не плюнул.

К тете Нюре часто приходил ее сын, инвалид. Совсем юным он работал в системе метрополитена среди тех, кто прокладывал туннели. Ранняя склонность к алкоголизму привела к аварии. Его придавило каменной глыбой. Он сильно хромал, нищенствовал, попрошайничал и, несмотря на шрам на лице, придавший ему пиратское выражение лица, был добрейшим алкоголиком. Иногда ему удавалось выпросить у меня рубль, а то и два. Конечно, я знал, что он никогда не отдаст. В ответ на мою щедрость отвечал своею: например, давал мне адреса и телефоны людей, у которых я смогу получить самую дешевую выпивку в любое время суток, если меня посадят в Бутырку!

Один из этих телефонов, записанных его рукой в моей записной книжке, у меня хранится до сих пор. Так что Бутырка меня с тех пор не очень страшит.

Актерско-авиационный

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

На вопрос, почему я поступил учиться в Московский авиационный институт, я часто отвечаю так: чтобы стать знаменитым артистом.

В МАИ в то время была одна из лучших команд КВН в стране. А театральный коллектив «Телевизор» так нашумел по Москве спектаклем по пьесе Успенского (будущего папы Чебурашки) «Снежный ком, или Баллада о выеденной яичной скорлупе», что даже Аркадий Райкип, побывав в 66 году в Доме культуры МАИ, сказал, что ничего более сатирического в XX веке создано не будет.

Вскоре после его похвалы прямо во время спектакля, который студенты играли в Московском доме композиторов, на сцену вышли маляры. С ведрами, полными краски, с огромными кистями, с лестницами-стремянками и в новенькой, только что пошитой униформе. Они заявили, что немедленно начинают ремонт — прямо здесь, на сцене.

Артистов и зрителей разогнали. Никто малярам не сопротивлялся. В их аккуратных прическах под скобочку угадывалась парикмахерская КГБ.

В то же время хрущевской оттепели в МАИ учились многие, ставшие позже известными артистами театра, кино и эстрады, не говоря уже о сатире. До сих пор МАИ среди студентов расшифровывается как Московский актерский институт. Правда, я не знал этого, когда туда поступал. Меня манила романтика космоса. Я не комплексовал, что институт закрытый и что я на всю жизнь могу стать невыездным. Зато я буду знать сокровенные тайны самого сильного государства. Стану ученым. Я не знал также, что ученых в космос не пускают, у них для этого не хватает здоровья.

Но с первого раза меня в МАИ не приняли. Пришлось возвращаться в Ригу и добиваться, чтобы меня с полученными в Москве оценками приняли в Рижский политехнический без экзаменов. Поскольку эти отметки я получил в одном из лучших и мощнейших вузов страны, в Рижском политехническом мою единственную четверку зачли как пятерку. В то время Москве доверяли даже в Латвии.

За год учебы в Риге моя мечта о МАИ несколько поблекла, даже полиняла. Дело в том, что в институте была отличная команда КВН. И целый год я был ее капитаном. Однако после встречи с командой медиков, в которой я проиграл конкурс капитанов, меня переизбрали. Мне казалось, что учиться в Риге интересно…

Я научился играть в преферанс, пить пиво, готовить цыпленка «табака», ни в чем не уступать родителям, бренчать на гитаре и напевать уголовные песни тем, у кого нет слуха, отсыпаться после бессонных ночей на лекциях, подперев подбородок карандашом, чтобы не падала голова, в позе «профессор, я вас внимательно слушаю»; еще научился стрелять на улице сигареты, когда нет денег их купить, танцевать с девушками, не спотыкаясь от волнения, что сейчас споткнусь… Да, чуть не забыл, играть в настольный теннис левой рукой! Это позволяло неплохо зарабатывать летом в домах отдыха, где частенько отдыхающие играли на деньги. В таких случаях, заманивая противника, я разминался левой рукой, и когда он, видя, что я не очень опасный соперник, соглашался сыграть на рубль или два, я перекладывал ракетку в правую руку. Наконец, я научился разливать бутылку водки по булькам с завязанными глазами на равные доли по стаканам.

Словом, учиться в Риге вначале мне показалось даже интересно — пока в очередной раз на очередные зимние каникулы в Ригу не приехал Володя. На этот раз он приехал не один. С ним приехали «подивиться» прибалтийскому лоскутку цивилизованной жизни на западном краю необъятной совдепии его новые друзья, студенты Щукинского театрального училища: Борис Галкин — бывший рижанин, теперь известный режиссер и актер, Леня Филатов — будущий поэт, кинорежиссер и актер Театра на Таганке и — я не мог поверить своим глазам — Наташа Варлей!

Кавказская пленница в Риге

Я еще не знал тогда, что Филатов пишет стихи, а Володька сочиняет на его стихи музыку. Зато Варлей уже знали все. Несмотря на то что Наташа училась всего лишь на третьем курсе, она уже снялась в «Кавказской пленнице». Филатов был не на шутку в нее влюблен и посвящал ей стихи. Володя и Боря были влюблены в нее тайно.

Как раз в эти дни в нашей школе проходил традиционный вечер встречи с выпускниками. Мы завалились на него всей нашей компанией вместе с Варлей! В школе случился переполох. Но не сразу. Сначала Наташу никто не узнал. Это понятно. Никому в голову не могло прийти, что сама Варлей без помощи Вицина, Никулина и Моргунова заглянет в нашу очень среднюю школу. Теперь я этот эффект знаю. Стоит появиться в театре, в концертном зале или на каком-нибудь модном столичном вечере, сразу начинают общелкивать фотоаппаратами, просить автографы… А наденешь кепочку, поедешь в метро, никто внимания не обратит. Кто-то присмотрится, как бы споткнется взглядом, а потом отвернется — мол, надо же, такое причудилось?! Видимо, перебрал вчера.

Так случилось и с Наташей на вечере встречи. Сначала всем показалось, что почудилось. Но потом Вовка шепнул, кому надо, естественно, по секрету, что это Варлей, добавив: «Только ты никому не говори, чтобы переполоха не было!» Через пять минут в школе начался переполох. С тех пор я навсегда усвоил правило, которым пользовался всю оставшуюся жизнь: если хочешь, чтобы о чем-то узнали все, шепни об этом кому-нибудь по секрету на ухо и попроси никому не говорить! Вокруг нас собралась вся школа вместе с учителями, истопником, комендантом и сторожем.

Нас с Вовкой и без того уважали в школе. Наши рекорды — его по бегу, мой по прыжкам в высоту — еще несколько лет после выпускного экзамена красовались на доске школьных рекордов. Но в этот вечер о них никто не вспоминал. Мы же были знакомы с самой Варлей! Это был рекорд рекордов! «Значит, мы и вправду их неплохо учили! — возгордились учителя. — Раз с ними задружилась сама Кавказская пленница».

Конечно, столичных гостей вызвали на сцену. Филатов читал свои стихи, Боря Галкин — стихи Есенина, Володя пел песни, сочиненные на стихи Лени. Поскольку Боря и Володя были рижанами, а фамилия Филатова в то время была известна во всем мире благодаря дрессировщику диких зверей, это импровизированное выступление Качан назвал «Филатов с дрессированными рижанами!»

Потом Варлей рассказывала, как ее несколько раз на съемках неудачно воровали Никулин, Вицин и Моргунов. Надо же, мои новые друзья выступали на той самой сцене, где мы с Вовкой имели успех с «Ходоками к Ленину». Я смотрел на друзей и понимал, что если я останусь учиться в Риге, то засохну! Так и буду разливать в подъездах по булькам, стрелять сигареты на улицах и оттачивать технику обольщения местных княжон на танцплощадках, пока меня не распределят молодым специалистом на какую-нибудь местную электростанцию, где я дослужусь к концу жизни до начальника отдела электрических счетчиков или до старшего контролера главного рубильника.

От Вовкиных новых друзей шла необыкновенная энергия свежести. После общения с ними казалось, будто ты окунулся в живую воду. Мечта о Москве раскрутилась с новой силой, как освобожденная пружина. Словно она дремала в коме, а теперь ожила. У мечты снова появился пульс. Я твердо решил во что бы то ни стало пробиться в Москву.

Дети подземелья

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

В последний день студенческих каникул мы — Наташа Варлей, Боря Галкин, Леня Филатов, Володя Качан и я — болтались по заснеженной Риге. Все советские города в ту пору были особенно хороши зимой. Тем более Рига. Готические шпили торчали из покрытых густым снегом крыш средневекового Старого города и утыкались копьями в низкие прибалтийские тучи. Я предложил обследовать подземную Ригу. В каком-то дворике между католической церковью, Верховным Советом и свалкой в земле зияла большая дыра. Очень хотелось верить, что это средневековый подземный ход. Наташа в коричневой шубке и я, не помню в чем, полезли. Ход становился все ниже и темнее. Вскоре пришлось пригнуться, а потом и вовсе ползти. Я впереди, звезда за мной. Прикрывал звезду Качан. Филатов и Галкин остались страховать нас на «большой земле». В голове звучало «Трутся спиной медведи о земную ось…»

К сожалению, вскоре этот подземный лаз закончился. Оказался заваленным. Советская власть тщательно охраняла историю от народа. Пришлось, даже не разворачиваясь, пятиться к выходу в обратном порядке. Звезда ногами вперед, и я за ней — ногами в нее. На выходе нас встретили снежками и криками будущие знаменитости, тогда еще романтики.

Потом ехали в трамвае. «Звезду» никто не узнавал. Все по той же причине. Кому могло прийти в голову, что подружка Вицина, Моргунова и Никулина может ехать в трамвае с тремя юнцами, у которых, судя по веселости, еще не закончился период полового созревания. Наташу это все мало заботило, ее насторожило другое:

— Пахнет чем-то! — сказала она, подергав носом, как енот-полоскун.

— Чем-чем? Романтикой! А точнее, дерьмецом! — цинично, но верно уточнил Володя. — Кто-то из пассажиров, видимо, вступил в него, придурок.

— Ты думаешь, это кто-то другой придурок? А что у тебя на лацкане? — поинтересовалась Наташа. — А еще вот тут и вот тут!

Она радовалась и смеялась, как мультяшечный ребенок. Володя присмотрелся к себе, потом к Наташе, после чего не менее цинично заметил:

— Между прочим, ты на себя посмотри! Просто у тебя шкурка коричневая и на тебе не видать. А если приглядеться, то ты не Варлей, ты — Дерьмовочка!

Запах усиливался. На нас, вернее, на запах, который от нас шел, стали оборачиваться пассажиры. Оказалось, в романтической темноте подземного хода мы не успели унюхать, что последние несколько веков в него забегали только собаки. Причем не за романтикой. Пришлось немедленно покинуть трамвай и долго чиститься в парке снегом, отмываться от результатов поиска исторической истины.

— Это всем вам урок! — сказал тогда Филатов. — Никогда не искать истину где попало! Всегда окажешься по уши в дерьме!

Стрельнуть трешку у профессора

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

Благодаря моим новым друзьям мечта о Москве ожила во мне с такой силой, что я перевелся из Рижского политехнического в Московский авиационный с потерей года. Точнее, с уже третьего курса на второй. Но я не чувствовал себя второгодником. Я бродил вечерами по искрящейся окнами Москве и не верил в свое счастье. Тогда мне в Москве нравилось все…

Но более всего поразило меня то, что в МАИ студенты называли своих преподавателей по имени-отчеству, хотя большинство из них были профессорами, среди которых попадались даже академики. Я долго не мог к этому привыкнуть. В Риге же от студентов требовали называть преподавателей по фамилии. Перед фамилией вставляли слово «товарищ». «Товарищ такой-то, разрешите к вам обратиться?» Как в некоем военном подразделении. Интересно, что именно в Риге, которая считает нынче, что в Прибалтике появилось первое вольнодумство, во всех учебных заведениях была полувоенная дисциплина…

В МАИ такого совдеповского лицемерия не было. Студент мог стрельнуть сигарету у профессора, занять у него три рубля, навешав лапши на уши и разжалобив: мол, от голода голова плохо соображает и не может отличить целые ряды от нецелых. Вот такое было удивительное явление для меня после Латвии: профессора любили своих студентов! Еще больше удивляло, что профессора и даже академики студентам улыбались. В Риге преподаватели все были очень серьезными, значительными, важными! А в МАИ они даже любили порой со студентами пошутить. У некоторых, опять-таки выражаясь языком сегодняшним, было просто отвязное чувство юмора.

Например, один из седовласых академиков на экзамене по термодинамике спросил у моего друга, почему стакан с водой, стоящий на подоконнике, с солнечной стороны холодный, а с теневой — теплый? Друг долго пытался профессору что-то объяснить. Даже составлял формулы, основанные на первом и втором законах термодинамики, почему-то приплел закон Бернулли, кривую Гаусса… После чего и получил тройку, поскольку оказалось, что перед тем, как задать этот вопрос, профессор просто повернул стакан на сто восемьдесят градусов.

Преферанс против одноруких бандитов

Еще благодаря МАИ я научился играть в преферанс! Даже одно время, после того как преподаватели перестали мне одалживать трешки, зарабатывал им себе на жизнь. Мы работали втроем. Стыдно признаться, но у нас была своя система знаков, постукиваний пальцев по столу, подмигиваний друг другу. Пытались изобрести новые методы крапления карт. Есть такое выражение: «Проигрался до того, что остался без штанов». Именно это однажды со мной и случилось. Вернее, я остался в одних штанах и рубашке, а всю остальную одежду проиграл. С тех пор поклялся никогда больше к картам не притрагиваться, если это не карты географические. Правда, до сих пор уважаю тех, кто, несмотря на все эти бесчисленные заманухи: казино, игральные автоматы, ипподромы — не изменил преферансу — самому жесткому воспитателю смекалки и умению высчитывать любую комбинацию без соответствующих программных обеспечений.

Каждый раз, когда я прохожу мимо зала игральных автоматов, мое сердце словно попадает в соковыжималку от жалости к сегодняшнему молодому поколению. Преферанс среди одноруких бандитов — это седовласый мудрец среди рожденных в пьяном зачатии дебилов. Теперь я понимаю, что преферанс расширил мою модемную плату, увеличил скорость работы процессора и научил интуичить прикуп. Летом 74 года, когда с агитбригадой МАИ мы обслуживали концертами ледоколы и сухогрузы на Северном морском пути, на одном из сухогрузов нас застал шторм. Девятибалльный! Мы даже не успели испугаться. Потому что играли в преферанс и пытались поймать неловленный мизер. Качка при этом была такая, что сползал прикуп. Приходилось держать и прикуп, и друг друга и при этом еще соображать.

Троллейбусная любовь

А напротив нашего общежития было женское общежитие пищевого института. Наше, авиационное, считалось мужским. Девушки как-то не очень хотели становиться авиаторами. В клубе пищевого института устраивались танцы. Еще даже не было такого слова — «дискотека». Привести девушку из пищевого после танцев было некуда. В общагу? Стыдоба. Порядочная девушка вместо того, чтобы заняться тем, для чего ее привели, сначала начала бы мыть посуду. А куда деть соседей по комнате? В то нравственное время даже целоваться при других стеснялись. Порнографии же никто не видел, о наркотиках знали понаслышке.

Зато с другой стороны от института находилось троллейбусное депо. Троллейбусов к тому времени в Москве расплодилось, как прусаков в коммунальной квартире. В депо все они на ночь не вмещались, поэтому многие троллейбусы оставались «ночевать» прямо на мостовой, напротив нашей главной институтской проходной. Вот в эти троллейбусы мы иногда и приводили своих любимых девушек после танцев. Шутка ли, мои старшие товарищи научили меня не только открывать двери «спящего» троллейбуса, но и опускать его штанги, присоединять их к проводам, включать печку… В троллейбусе даже зимой становилось тепло, а из снятых сидений мы научились раскладывать двуспальную кровать для ночлега. Главное было после танцев успеть занять свободный троллейбус. Впрочем, уже издали становилось понятно: если штанги подключены, значит, троллейбус занят. Не мешать! А вдруг там твой друг занят сейчас самым важным делом — читает любимой девушке стихи!

Да, мы тогда любили литературу, девчонок, которые любят нас за прочитанные им стихи, водку с пельменями, фильмы эпохи неореализма, театры, пирожки с мясом на морозе по пять копеек…

Конечно, еще надо было поспевать учиться. В свободное от преферанса и троллейбусов время. Сцена продолжала меня зазывать воспоминаниями о «Ходоках к Ленину» и «Репке». Этот успех хотелось повторить. Я продолжал дружить с Володей и его друзьями из «Щуки». Они были близки к тому, что я любил больше всего на свете, — к театру. Даже сейчас, по прошествии множества лет, я могу сказать, что театр был на протяжении всей моей жизни единственной любовью, которой я никогда не изменял…

Леня. Пружина раскручивается

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

О ЛЕНЕ ФИЛАТОВЕ

Он, как и мой отец, мыслил широкоформатно. Так же не подчинялся тем взглядам, которые в нас вдалбливали советской колотушкой. Он всегда высказывал свое личное мнение. И мнение это, как у поэта, рождалось в его сердце, а не в голове.

Конечно, все не без греха. И он был человеком со всеми присущими нам слабостями. Любил выпить, опохмелиться, далеко не мудро отстаивал в споре свою точку зрения — мог даже подраться! Довольно часто мог в споре обидеть человека, съязвить так, что тот становился его врагом на всю жизнь. Про одного из очень гордых, звездящих артистов, например, сказал, что тот напоминает ему описавшегося беркута.

А еще в Лене было то, что есть далеко не в каждом, — пружина! Есть такое выражение у инженеров — «заневоленная пружина». Вроде и пружина, но заневолена. Не может поэтому раскрутиться. Большинство людей в Советском Союзе напоминало заневоленные пружины, а Леня был пружиной раскручивающейся. Он не признавал неволи души. Он был прежде всего поэтом, а потом уже актером и режиссером. Стихи словно копились у него в душе, а потом от переизбытка поэтического давления, дабы организм не взорвался, они прорывались на бумагу. Леня, как и Пушкин, мог разговаривать рифмами. Бывало, в компаниях на спор импровизировал стихами…

Я понимаю, что большинство поклонников актера Леонида Филатова узнали его как поэта после того, как он написал «Сказку о стрельце». Я же полюбил его стихи со студенческих лет. В его рифмах не было банальных песенных глупостей: кровь — любовь, ты — цветы, да — звезда, туда — сюда, тогда — когда, зад — назад, ботинки — полуботинки… Леня писал, подражая Пушкину, в том смысле, что сидел на стуле так же, как великий поэт, поджав под себя правую ногу. Он не выдавливал, не вымучивал из себя стихи, они, повторяю, случались у него сами. Причем так легко, что я начинал верить, будто именно в этой поджатой ноге кроется секрет поэтического мастерства. Помню, как Наташа Варлей объявила, что выходит замуж за известного артиста Николая Бурляева. Ревнуя, Леня только на мгновение присел в позу пушкинского вдохновения и тут же подскочил со словами:

Из Коли жизнь ключом бурляет,

Она ж варляет дурака!

Сто грамм покрепче — для протрезвления

Я завидовал остроумию Лени. Однажды в разговоре о советской цензуре он пошутил так, что я не сразу понял, что он вообще пошутил:

— В кабинете КГБ, откуда руководят цензурой, можно повесить такой лозунг-призыв: «Души прекрасные порывы!» Естественно, с восклицательным знаком, чтобы звучало как приказ.

Еще он быстро включился в нашу с Вовкой игру в эстрадные «уродии»:

— Художник, который подарил своей любимой девушке миллион алых роз, — весьма странный тип. Во-первых, мало того что продал свой дом, еще и свой кров продал. У него что, дом был отдельно от крова? Или художник был грузином, тогда эту песню надо петь с грузинским акцентом, а поскольку грузины мягкий знак не произносят, получается, что он свою кровь продал — донором был. А во-вторых, какая с его стороны бестактность подарить любимой женщине миллион алых роз?! Это же четное число!

Сегодня, вспоминая те юношеские годы, я думаю, если бы мне предложили их еще раз прожить, я бы согласился на все… Единственное, на что бы не согласился, — на такое количество застолий и пьянок. Эх, если бы была такая возможность редактировать свою жизнь по воспоминаниям! И Леня был бы еще жив, и мы с Вовкой не дарили бы теперь друг другу на дни рождения лекарства. И до сих пор обсуждали бы прочитанные по вечерам новые книги чаще, чем утренние свежие симптомы.

Это ж сколько надо было иметь здоровья в закромах организма, чтобы пить каждый вечер! Пили в общежитиях, в скверах на скамеечках, в гостях, кафе, пельменных, рюмочных… Нам казалось тогда, что мы гусары, а оказалось, что просто пьяницы!

Однако нет худа без добра. Я уверен, что пьянство в советской молодежи развивало чувство юмора гораздо энергичней, чем наркотики у современной. Почему? Потому что наутро нельзя было относиться без юмора к тому, что наделал по пьянке вечером.

Как можно было не расхохотаться, когда Леня, который курил больше остальных, поутру, после очередной попойки, проснулся, трезвея, потянулся за яблоком, откусил его и инстинктивно стряхнул с него указательным пальцем пепел?

В 22 года я лечился от последствий пьянства. И потом семь лет не пил ни одной рюмки даже на Новый год. Позже, правда, развязал, и даже бывали скромные запои, на один-два дня, с похмельем. Из второй серии пьянства, которая могла меня доконать, выходил уже самостоятельно.

Я не боюсь сегодня об этом рассказывать. Не надо стесняться своего прошлого. Если его стесняешься, начинаешь комплексовать. Смотришь трезво на себя со стороны, и становится грустно. Это неправильно — с прошлым надо расставаться, смеясь. Тогда оно уже не вернется. И, расставаясь, обязательно выпить за расставание.

Это уже не страшно, потому что я абсолютно потерял интерес к алкоголю.

На похмелье всегда хотелось шутить! Помню, Вовка, опять-таки утром, налил себе стакан кефира, который, как говорили в народе, на втором месте после рассола, «кто оттягиват». Он сидел на стуле, предвкушая скорое счастье, и глядел на стакан, как на живую воду. Глядел мечтательно, с упоением и надеждой. В это время на матрасе проснулся Леня, увидел, как Вовка застыл на мгновение в этой мечтательной позе — а на руке у Вовки, в которой он держал стакан с кефиром, были часы — и тут же сообразив, спросил:

— Вовка, сколько сейчас времени?

Качан посмотрел на часы, не угадав своей еще мутной, невыспатой головой, в чем подкол. Поскольку руку он повернул, кефир вылился ему на брюки! Шутка получилась незамысловатая, зато все веселились, как дети! Кроме, конечно, Качана.

Позже, в своих многочисленных путешествиях, в том числе по южным странам, мне приходилось пробовать анашу. Ну как было, к примеру, не попробовать ее на четырех тысячах метрах в горах Тибета? В том краю анаша вообще не считается у местных жителей наркотиком. До появления европейцев они не знали, что курить ее безнравственно. И потом, все-таки я считаюсь писателем, а писатель должен все проверять на себе. Он же не хирург. Вывод, который я сделал после нескольких затяжек анашой, «добив пяточку», оказался весьма удивительным даже для меня: радость от бутылки «Жигулевского» пива, выпитой утром солнечным на скамеечке в каком-нибудь московском скверике, сильнее, чем «добить пяточку» в высокогорье Тибета. Может, поэтому советские служащие в особом расположении духа и тянулись по утрам перед работой во всевозможные закусочные и рюмочные.

Именно в одном из пивбаров одним похмельным утром Леня высказал фразу, которая по абсурдности и парадоксальности стала этаким маячком моей будущей творческой жизни: «Это только наш человек может прибежать утром в бар и сказать: „Дайте мне скорее сто грамм чего-нибудь покрепче, мне немедленно надо протрезветь!"»

Белый список неторгашей

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

Леня Филатов никогда не попадал под гипноз раскрученных авторитетов, будь то политики или олигархи.