Часть третья Шестой «Спец»

Часть третья

Шестой «Спец»

…Лязгнули двери, я, словно штакетина, вывалился наружу. Затекшие ноги отказываются стоять. За решеткой темно, свет на продоле переведен в ночной режим.

— Майор, сколько времени? — как оглушенный, я растерянно озирался, пытаясь сориентироваться.

— Час, — бросил майор. — Бери вещи, пошли.

«Час ночи, час! Значит, в стакане я просидел не меньше девяти часов», — подсчитывая, я на полусогнутых стаскиваю по лестнице баулы. На улице возле подъезда меня поджидает буханка с двумя глухими клетками, возле которой принимаюсь грузить скарб, снова и снова возвращаясь на шестой этаж. В последнюю ходку притормаживаю возле нашей 610-й. Тишина. Могли раскидать хату.

Окончательно спустившись вниз, я тут же закрыт в воронок. Прислушиваюсь к внешним движениям. Тем временем менты приземляют второго пассажира. Его закрывают в соседний стакан. Поехали.

— С какой хаты? — стучу в железо.

— 607-й. А ты?

— Десятая. Так ты с Шафраем сидишь? Как звать?

— Максим Остапченко.

— Я Миронов Иван. Куда едешь — знаешь?

— Не-а.

— Давно сидишь?

— Семь месяцев.

— С делом уже знакомишься?

— Какое там. Следак за все время один раз появился.

Воронок резко останавливается, немного сдает назад и глохнет. Тут же щелкают замки. Максима выводят первым. Дворик, где мы остановились, путается в клетчатых стенах. В полутьме возникает вертухай с целлофановым лицом и баландер в черной робе с визиткой на нагрудном кармане. Помогает перетащить вещи в грязный предбанник, уложенный кафелем, словно в поликлинике разделенный приемной стойкой, только вместо стекла стойку украшает толстая решетка. За стойкой наш майор и незнакомый старлей с выключенным взглядом.

— Фамилия, имя, отчество, год, место рождения, обвиняетесь по каким статьям?

— Куда приехали-то, старшой? — заполняю я возникшую паузу.

— На «Матроску», — прожевал старлей.

С сумками по веренице узких коридоров до просторного продола, тормозим возле номера «11». Открыли, завели.

Это сборка, два на пять метров, слева открытая параша с цинковой раковиной, по стене скамья шириной с книжную полку. Здесь уже скучает Остапченко, которого я теперь могу разглядеть. Ему около сорока лет, с обритым под бокс скальпом и бородкой а-ля Хотабыч. Макс — хозяин таможенного терминала, сидит по обвинению в контрабанде. Остапченко как брат похож еще на одного таможенника — обитателя «девятки» Вадима Николаева, только тот разгрузился на тюрьме килограммов на двадцать поболее своего коллеги.

— Куда заехали, Макс? — спрашиваю я, напряженно вглядываясь в широкое зарешеченное окно с видом на кладку старого кирпича с вытянутыми и вогнутыми вверх решетками, от которых тянутся «дороги».

— Наверное, на «шестерку». Меня следак еще неделю назад предупредил. Короче, Прокопенко разослал всем следственным группам письма счастья, мол, в связи с ремонтом, в случае отсутствия крайней оперативной необходимости обеспечить перевод подследственных в другие изоляторы. Обычно после «девятки» перекидывают на «шестерку». Как Френкеля, Прогляду, Половинкина, Могилевича, Косенкова…

— Косенков… Косенков… Мэр Тамбова, что ли? Который дырявый?

— Да он нормальный! Это все подстава мусорская. У нас адвокатесса общая, — словно за родного обиделся Остапченко.

— Не знаю, кто, кому, что и куда подставляет. Но пидор он задокументированный. Когда тамбовского губера Бетина спрашивали, кого ты рядом с собой терпишь, Олег Иванович отвечал: «Ж… его, вот он туда пусть… что хочет то и делает». Так что разводит тебя твоя адвокатесса.

— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво косится Максим.

— Источники надежные, проверенные, да и тамбовщина мне теперь не чужая.

— Интересно, скоро нас поднимут? — сбивает с темы Максим.

Вместо ответа скрипят тормоза, и полусонный прапорщик приказывает следовать за ним. Проходим в просторное помещение, оборудованное компьютерами, цифровым фотоаппаратом на штативе и открытым бюро для откатки отпечатков пальцев. Строгие лица, анфас — вспышка, профиль — вспышка.

— Велькам в 77/1, — устало улыбается прапор и упреждает следующий вопрос: — Опера придут, решат, что с вами делать.

— А когда они придут?

— Утром, — зевает вертухай.

Утром… До утра еще далеко. На полстены висит самодельный плакат с рябью пространного текста. Я погружаюсь в чтение:

«Ты попал в заключение.

Не отчаивайся. Жизнь продолжается, но теперь в ней существуют особенные правила (по которым живут заключенные), особенный язык (значения слов в котором отличаются от значений в языке, которым пользуются на свободе), особенное „общественное положение“ заключенных.

Поэтому, если ты, не освоив эти правила, продолжишь жить по привычным тебе законам обычной жизни, то ты рискуешь попасть в, мягко скажем, неприятное положение.

Вот некоторые из них:

— Никакими своими действиями ты не должен навредить окружающим тебя заключенным.

— Будь аккуратен во всем — в словах, действиях, поведении. Не делай и не говори ничего, о чем не спрашивают и не просят. Не дай затянуть тебя в спор и „поймать“ тебя в нем. Как правило, если начинаешь спорить, то настолько увлекаешься обоснованием своей точки зрения, что подчас перестаешь слушать собеседника. Выслушай его до конца, чтобы понять, с чем именно ты не согласен, а уже после этого излагай свою точку зрения.

— Будь наблюдателен, обращай внимание на слова, действия и поведение других людей в камере.

— Здороваясь, не подавай руки первым, пока не поймешь, с кем разговариваешь. Говори „Здравствуй“, „Привет“, „Добрый день“.

— Больше молчи, по крайней мере, одну-две недели, ты должен научиться и уметь слушать других. Но не притворяйся, что слушаешь. Это бесполезно: отсутствие интереса и скука неминуемо проявятся в выражении лица и жестах. Лучше уж признайся, что в данный момент выслушать собеседника достаточно внимательно не сможешь, потому что у тебя все мысли о твоей беде.

— Тебе расскажут много „правдивых историй“ — тюремных сказок — про суды и судей, про поступки заключенных, о приговорах и т. д. В них очень много выдуманного, но есть и правда. Слушай, но лучше не пересказывай и не повторяй их.

— Старайся не использовать при общении нецензурные слова и выражения.

— Старайся поддерживать со всеми окружающими ровные отношения, с любым из них ты можешь встретиться в совершенно другой ситуации.

— Не пытайся получить и пронести в камеру запрещенные предметы через адвоката или в передачах. Это может повредить не только тебе, но и окружающим.

— Не оговаривай других заключенных и не рассказывай того, что не видел сам.

— Не ври и не преувеличивай жизненные ситуации, также не рассказывай лишнего о собственных возможностях и финансовом положении близких людей.

— Не играй ни во что „на интерес“, деньги и „просто так“, — хочется играть, играй „без интереса“.

— Не высказывай, если не просят, собственные оценочные суждения о других людях. Не делай поспешных выводов о других. Поспешные оценки мешают нормальному общению.

— Если ты собираешься что-либо сделать, но не знаешь всех последствий, тебе что-то непонятно в словах и действиях других заключенных, у тебя возникла конфликтная ситуация с кем-либо из заключенных — обратись к смотрящему камеры.

— Не давай совета, если тебя об этом не попросят. Если же у тебя действительно попросят совета, уточни, что собеседник хочет на самом деле.

…Многие судьбы поломались в тюрьме из-за элементарной глупости или неосторожности. Пожалуйста, будь внимателен, осторожен и побольше думай. Помни самое главное правило: ожидай худшего исхода своей ситуации, но надейся на лучшее.

В первую очередь тебе необходимо связаться с родственниками и близкими людьми. Чтобы связаться с близкими людьми и сообщить им, что тебе необходимо, нужно написать письмо и отдать его сотруднику в незапечатанном виде. Помни при этом, что все письма читает специальный сотрудник, поэтому не указывай в них информацию, которая касается уголовного дела.

Если твои близкие (родственники) не знают, что ты находишься под арестом, то, написав заявление в специальный отдел учреждения, ты можешь попросить связаться с твоими близкими (родственниками) и сообщить им о том, где ты и что тебе необходимо.

Передачи облегчают твое пребывание в заключении. Во-первых, твои близкие могут отправить почтовый денежный перевод на адрес учреждения, подписку на периодические издания и книги, изготовление ксерокопий документов, оплату аренды бытовой техники.

Во-вторых, передачи продуктовая, вещевая, „магазинная“ передаются с воли твоими родственниками. Все передачи имеют определенные ограничения по весу и допустимым предметам, а также периодичность их передачи. Точнее о правилах приема передач твои родственники узнают в Бюро передач учреждения. Ниже приводится примерное описание того, что тебе будет необходимо в первую очередь…».

Вернувшись на сборку, достаю из сумки бутылку самодельного кефира и кусок сыра, разломив его пополам.

Жужжит дорога. «Братуха, откатай маляву, срочно! Два семь три!», «Держи коня… Родной, прими для восемь шесть…». Черная стена, подсвеченная глухими тенями камерных ночников, шевелится и скрипит грузами и белесыми веревками, плетенными из простыней.

— Кто тебя ведет? — пожевав сырок, спрашиваю соседа.

— Цэфэошники. Козлы, — поперхнулся Максим. — Сейчас эти уроды сами под раздачу попали. Они с Борей Лисагором работали.

— Боря их и вломил…

— Я думаю, не без этого, — облизнулся Остапченко.

— Ты с ним сидел?

— Так я от него и уехал!

— Ну да, они же с Шафраем вместе страдают.

— Боря, как увидел последний «Человек и закон», взбодрился.

— Чего там было? Мы из-за футбола проморгали.

— Там был большой сюжет про всю их замусоренную ОПГ. Показывали его, Рому Чубарова, тушинского прокурора Нарцесяна. У Бори нашли двадцать телефонов, бухгалтерию — кому и сколько, новенькую «феррари», левые печати.

— В чем повод для оптимизма?

— Короче, включили прослушку их партнеров, где один другому говорит: «Борю Лисагора надо гасить, а Рома нам еще денег должен». Боря потер руки и заявил, что эти пацаны скоро заедут.

— Ну да. «Я не сука, молчать не буду».

— Боря не из молчаливых.

Сгрудив пожитки, поджав ноги, я скрючиваюсь на расстеленной фуфайке. Глаза захлопываются сами собой, сон тяжелый, муторный, дробный, и сон ли это, скорее минутные обмороки.

Наконец стена «Матроски» начинает бледнеть, занимается зарей. Светает. Мы осоловело глядим друг на друга, говорить ни сил, ни желания.

На продоле начинается утренняя суета, но нас она не касается. Счет времени снова растерян. Наконец нас открывают. В проеме торчат трое гоблинов.

— Миронов! — рявкает один из них.

— Ну.

— На выход… Без вещей.

Лестницы, подвалы, коридоры и снова лестницы. Меня выводят на продол, где по обеим сторонам расползаются следственные кабинеты большой «Матроски», те самые, похожие на конюшни, с маленькими оконцами в высоких дверях. Заводят в один из них, где уже по-хозяйски расположился Девятьяров.

— Еле нашли тебя, — протянул руку капитан. — Два часа искали. Нам говорят, что тебя найти не могут, приходите, мол, после праздников. А я им: как это не можете, ищите. Как это может человек потеряться!

— Вова, я без сна вторые сутки, так что подтягивайся в понедельник, — с трудом выдавил я, наслаждаясь комфортом привинченного к полу стула с широкой мягкой спинкой.

— Ну, да, конечно, понимаю, — зачастил следак, суетливо пряча обратно в грязный портфель засаленный «Плейбой» и неизменный квас.

Минут через пять после его ухода приходит какой-то очередной сержант и отводит меня на сборку. Сборка — три смежных помещения. В двух — по двенадцать стаканов, метр на шестьдесят сантиметров каждый, третья — общая с большим окном.

В нее меня и заводят. Здесь уже человек восемь нервно ожидают транзита в хату. В основном молодежь, в шортах, тертых майках, с деланной уверенностью на лицах, которая, впрочем, больше походит на испуганную злобу. Разительным контрастом на фоне этого уголовного молодняка сидел напротив меня замызганный мужичок с грязными волосами, клочкообразной щетиной и бегающими, переживающими глазами. Не успел я приземлиться на скамейку, мужичок тут же подскочил ко мне.

— Привет, Иван! — сунул он липкую руку под «здрасьте».

— Здорово, — недоуменно цежу я, стараясь вспомнить, кто, где и при каких обстоятельствах.

— Максин я. Мы с тобой в воронке познакомились. Ну, полковник, замначальника института, — уловив ход моих мыслей, засеменил арестант.

— Какими судьбами? Давно с «девятки»?

— Три дня назад перевели, — боязливо озираясь, зашептал полковник. — Прямо со сборки подняли к операм. Представляешь, мне какой-то лейтенант сопливый без предисловий в наглую заявляет: «У нас лучше всего на больничке. Как вы смотрите на то, что мы вас туда посадим?» Я говорю, что, мол, ничего против не имею. А он мне, что раз так, то придется поработать. Я его сразу не понял, говорю: «Баландером, что ли?» — «Старый, говорит, ты, дед, для хозбанды. У нас, говорит, туда из молодежи очередь. На больничке, говорит, пассажир один сидит. Он с быдлом базарить не станет, а с тобой — интеллигенция, глядишь, и разговорится». Я возмутился, конечно: «До своих седин дожил — сукой не был и никогда не буду!» А опер, мразь, мне как в кино: «Зря ты так, дед, пожалеешь!» В общем, закинули меня в бээсную хату, грязно, голодно, на двадцать шконок сорок человек, в сутки, дай Бог, поспать часа четыре.

— Миронов! — кричит сержант, и меня выводят со сборки. Возле сержанта уже топчется еще один арестант, которого отличает колесообразная грудь, облаченная в клубную футболку ЦСКА, и неунывающая физиономия.

Нас ведут по лабиринтам тюрьмы, в которых ориентируемся исключительно по сухим командам выводного.

— Откуда? — подмигивает попутчик.

— С «девятки», вчера перекинули, в хату еще не поднимали.

— Скорее всего, на «шестерку» закинут, — со знанием обстановки замечает футболист.

— Меня Алексеем зовут.

— Иван.

— Подожди, ты с такой сукой, как Паскаль, не сидел?

— Было дело…

— Так эта тварь нас всех и грузит.

— Доходяга он конченый, изнутри гниет, живет только на колесах, иммунитета нет, да еще плюс ко всему туберкулез.

— Тубик, говоришь? — Леша передернул желваками. — Может, сдохнет до суда? Представляешь, что делает! Я их как-то подвез в Подмосковье на своей машине, а они там дачу хлопнули. Ну, я-то в разбой никогда бы не вписался. Я детей тренирую, тренер я по футболу. Так эта живность кричит, что я был в курсе и дочь моя четырнадцати лет тоже знала…

— Тебя сейчас куда? — прервал я монолог спортсмена.

— Карцер выписали на неделю.

— С кем сидел-то?

— С Могилевичем. Хату раскидали, а меня на кичу. Мы дошли до нашей сборки.

— Ладно, Вань, давай. Удачи! Еще, может, свидимся. У меня погоняло на тюрьме — Леха Тренер.

— Давай, держись!

На сумках изможденно зевал Остапченко, с уставшим нетерпением не сводя глаз с дверей.

— Что, Вань, к операм дергали? — приподнялся он мне навстречу.

— К ним, я так понимаю, еще предстоит, — вспомнив Максина, я скрипнул зубами.

— Миронов с вещами, — сборка снова открылась.

— На «шестерку», старшой? — спросил я, вытаскивая сумки.

— Да.

— А я? — вытянул шею Остапченко.

— А ты нет, — оскалился вертухай.

Вещи помогает тащить баландер. Двигаемся по глухим, длинным, подвальным туннелям, преодолевая один за другим рубежи безопасности в виде стальных решеток с трехоборотными замками.

Бетонку подземелья сменил кофейный кафель больнички. Тот же тюремный продол, только чище, а привычный интерьер дополняет пара каталок. Затем лестничным маршем через сейфовую дверь на второй этаж, где при входе аккуратный деревянный ящик с иконкой Спасителя — «для поминальных записок».

За дверью начинается шестой спецкорпус «Матросской тишины». «Шестерка» — компактное отдельное здание в три этажа. Первый отведен под больничку, второй — обычные маломестные камеры, третий — прогулочные дворики. С общей «Матроской» шестой корпус связан подземными коммуникациями.

Рядом с дверью в торце, за решеткой, кособочится стол — рабочее место режимника. Далее по коридору — смотровая и туалет.

Продол «шестерки» выгодно отличается от «девятки» своей ширью и высокими потолками. Заводят в смотровую, начинается перебор пожитков. Шмонающим выступает крепкий плешивый дагестанец в чине старшего лейтенанта с характерным акцентом и дурацкой улыбкой — следствием родовой травмы. Порывшись руками и металлоискателем в тряпье, добирается до моей канцелярии. Ручки гелевые в количестве десяти штук отметает сразу как «краску для нанесения татуировок», принимается перебирать литературу.

— Э-э-э, — мычит горец. — В экстрэмиских шайках состоишь?

— Ты что, нашел там мой партбилет?

— Нээт, тут такие названия нацистические «Русский вэстник», «Русская монархия», «Русский журнал». Тут сидэли одни, на пэжэ уехали, — оскалился старлей.

— Слушай, а у тебя брат родной есть?

— Эсть, а что?

— Да позавчера показывали убитых ваххабитов. Один — вылитый ты, только с бородой и дыркой в башке.

— Забырай вещы, пашли! — нервно дернул подбородком кавказец, сунув литературу обратно.

Стены и двери здесь выкрашены в светлую бирюзу, что не может не тешить глаз. Длинный продол разбит решеткой. На ряде камер на бечевках болтаются прямоугольные картонки, на которых большими буквами пропечатано: «Внимание! Особый контроль!» «Ахтунг» висел и на 614-й, возле которой мы остановились.

Первое, что я увидел в камерном просвете, озадаченное любопытством лицо Саши Чеха. Обнялись, занесли вещи. Знакомлюсь с двумя другими сокамерниками.

Первый — с головой глубокого старика и телом юноши — Алексей Курцин, один из директоров ЮКОСа. Ему пятьдесят два года, дали четырнадцать лет строгого, из них три года «крытки» он уже взял. Курцина отправили было в мордовский лагерь, но, продержав месяц в карантине, вернули в тюрьму на раскрутку по новым экономическим преступлениям. Так что для безобидного бухгалтера с тонкой интеллигентной натурой зэковская арифметика начинается минимум от пятнашки.

Второй мой новый сосед — долговязый мошенник Андрей Родионов. Он сидит уже два года, повторно испытывая на прочность Фемиду. На первом суде за махинации с недвижимостью прокурор запросил семь лет, суд дал два года. Прокуратура подала на отмену приговора за мягкостью. Высшая судебная инстанция, естественно, пошла навстречу, и все началось сначала. Только новый судья сразу перебил вторую часть 159-й на четвертую, тем самым почти в два раза увеличив потенциальный срок. Андрей высокий, худой, со смоляной прической. Ему почти сорок, но внешне, благодаря ускоренному метаболизму и неудачной генетике, Андрей оказался заложником недоразвившейся подростковости, и сначала я даже принял его за Стаса Прасолова.

Чех единственный в хате, источавший оптимизм и искреннюю радость. Та призрачная улыбка судьбы, очевидцем которой я стал в Мосгорсуде, когда присяжные отмели Саше сто пятую, обернулась оскалом. За два признанных эпизода мошенничества суд добавил к девяти уже выстраданным на тюрьме и зоне годам еще десять лет крытого режима.

Саша принял столь непомерную жестокость с достойным смирением, пребывая в молитве, спорте и переписке с тюремными и церковными инстанциями, которые он просил разрешить ему регистрацию и венчание с невестой.

В камере — пять шконок, она побольше тех, что на «девятке», под потолком мостится маленькая решетка. К явным плюсам относится высокий пятиметровый потолок, деревянный пол и конечно же — тюремное чудо — компактный душ возле чугунной параши. На столе спокойно лежат зажигалка, жвачка, часы — вещи, запретные по привычным для меня меркам. В дальнем конце стола мерцал потертый «Самсунг» с бегущими от него проводами самодельной антенны.

На «шестерке» свои режимные и гастрономические послабления. Во-первых, поверка только одна — утром: зэки выходят на продол секунд на двадцать, пока вертухай с деревянным молотком бегло простукивает камеру. Спать под одеялом не возбраняется, телевизор не отключается хотя бы уже потому, что кнопка от него не выведена в коридор, с прогулки на прогулку никто не обыскивает, а такой репрессивный рудимент, как «руки за спиной», здесь почти изжит. К шнифту вертухаи подходят редко, арестанты предоставлены сами себе. Разрешены пластиковые электрические чайники, кипятильники, удлинители, самодельные светильники. Леша Френкель умудрился затянуть на «шестерку» даже утюг.

Ларек здесь гораздо разнообразнее, чем на «девятке», можно заказывать свежую пиццу и цыплят-гриль. Однако в передачах почему-то запрещены помидоры, огурцы и всякая зелень. Тяжелее родным: чтобы организовать передачу, они убивают по два дня кряду.

В правом дальнем углу хаты — иконостас, под которым на примотанной веревками к трубе картонной подставке чадит подсолнечным маслом самодельная лампадка. В свое время латифундист Вася Бойко из-за такой вот лампадки заработал на «девятке» несколько карцеров.

Гуляем. Дворики не асфальт, а раздолбленная бетонка, стены — желтая шуба. Решетка — на высоте двух с половиной метров, узкая лавка приделана к стене. И никакой музыки, перекрикивайся, слушай соседей. Слева от нас раздаются повизгивающие смешки, сквозь которые прорывается натужное мурчание типа «шухер», «братан», что благодаря манере растягивать гласные звучало пошло и неестественно.

— Соседи, с какой хаты? — реагирует на «братан» Саня.

— Два семь, — робко отзываются после взятой паузы.

— Понятно, — брезгливо сплевывает Чех.

— Кто там? — интересуюсь я.

— Мэр Тамбова Косенков и Антон Вахонин.

— Подожди… Вахонин, Вахонин… Что-то знакомое. Это который с братом и еще одним подонком девятнадцатилетнюю девчонку изнасиловали. Брат у него Илья в Счетной палате работал, а те двое — шнырями в Госдуме.

— Антон утверждал, что это постанова.

— Интересно, с какой целью?

— Вроде как Антон должен был стать депутатом, а его таким образом сняли с пробега.

— Ага! А его брат метил в председатели Счетной палаты. Нет, Саня, такие вопросы сейчас решаются без уголовки, исключительно в русле спортивно-денежных отношений. Или олимпийское золото, или пять миллионов в кассу.

— А их там взаправду два брата?

— Чуча и Дрюча.

От Чеха вскоре меня перекинули в камеру напротив. Пятиместка, полный комплект. Мои новые соседи отличались друг от друга практически всем. Единственное, что у них было общего, так это пол. Еврей — мошенник со спрятанным за густыми черными бровями-щетками взглядом походил на здорового жабца, скованного в движениях ленивым равнодушием. Его звали Игорем. Прямо перед моим заездом он вернулся из суда и наводил марафет на дальнем. Второй — убийца Витя, кого-то исполнивший на Урале, об остальных подробностях он умолчал, парень светлый и искренний, если не брать в расчет нежелание распространяться о своей делюге, сидел уже пятый год, неистово молился, часами посвящая себя йоге и отжиманиям. Хохол по имени Гена шел по контрабанде, за полгода тюрьмы размяк и сдался, много курил и кишкоблудствовал, стремительно раздаваясь в габаритах. В хате была зажигалка, но хохол получал заветный огонек только после фразы: «Россия, подогрей Украину газом!»

Четвертый был грузин-стремяга, лет под тридцать. Болезненную худобу его подчеркивали впалые глаза, очерченные черными кругами. Он говорил на тяжелом выдохе, медленно, но резко. Тело местами уродовали подкожные гнойники — первый признак метадонщика с крепким стажем. Стремяга представился Зазой.

— Колешься? — поинтересовался я у грузина.

— Я? Нет… — завертел головой стремяга. — Только иногда.

Не успел я толком познакомиться с сокамерниками, как в хате началось представление, мною за полтора года тюрьмы еще не виданное. Игорь, порывшись в складках своих штанов, извлек маленький бумажный сверток, запаянный в целлофан.

— Заза, как обещал, — еврей протянул кулек стремяге.

— Вах, братуха, спас меня! — Заза подпрыгнул от радости и тут же вскрыл целлофан. В клочке бумаги оказалась щепотка порошка, похожего на стиральный, только отливающий не синькой, а грязноватым прозрачным сахарным серебром. Метадон. Синтетический заменитель героина. Голландцы его изобрели, чтобы нарколыги благодаря затяжному кайфу метадона сбивали частоту потравы, постепенно слезая с «системы». В цифрах это выглядит примерно так. Одна героиновая доза (чек) — 0,2 грамма обеспечивает приход на четыре — шесть часов. Наркоман со стажем мажет по 2–3 грамма в день. А один укол метадона, те же 0,2 грамма, уносит аж на один-два дня. Как мне рассказывал один чечен, технология выхода из штопора выглядит следующим образом. Через 36 часов ломки после героина надо заглотнуть 0,1 грамма метадона и ломки снимаются на сутки. Еще 0,1 грамма надо сожрать через два дня, переломавшись последние сутки. И так в течение десяти дней, употребив в себя полграмма метадона. Однако, подсев на метадон, соскочить с него невозможно: ломки страшнее героиновых, а потребляемая дневная норма неизбежно стремится к трем граммам. К тому же отечественный метадон — это не голландский. С него дохнут! И если грамм «хмурого» в среднем стоит 50 долларов, то метадона — 250–300 долларов для рядового потребителя и лишь для воров в два раза дешевле.

…Потерев руки в ознобе нетерпеливого предвкушения, Заза налил в кружку отшумевшего кипятка, а в пластиковое блюдце — холодной воды. Сыпанув порошка в ложку, он вспрыснул туда же горячую воду, забранную шприцом. Щелчок зажигалки вырвал тощий язычок пламени, облизавший выпуклость столового алюминия. Как только содержимое ложки превратилось в заветный раствор, стремяга коснулся днищем ложки холодного блюдца. Черная бабочка пламени скользнула с ложки на воду, распустившись едва заметными дрожащими кружевами. На иглу был насажен маленький кусочек ваты, игравший роль фильтра. Далее охлажденный раствор перекочевал в шприц.

Игорь нажимал на овощи. Целый день проторчав в суде и пропотев в воронках, мошенник тем не менее отказался от мяса из диетических соображений, сосредоточившись на подгнивших огурцах и липких помидорах.

Затаив дыхание, грузин вогнал шприц в руку. Баян, словно насосавшийся комар, медленно наливался кровью. Но прихлопнуть его не удалось. Вены у наркомана в дефиците. Найти, пробить, поймать — дело тяжелое и мучительное. Безуспешно поковырявшись в руке, баян был засажен в пах. И снова «молоко». Грузин дернул шприц назад, и застрявшая в мышце игла повисла на дряблой плоти. Скрипя зубами, Заза стал долбить пальцы, потом между ними, затем ноги, пока бледную телесную желтизну не украсили бурые нити стежков иголки.

Помидоры, купленные в ларьке, были омерзительны: водянистые, на нитратах, с подкисшими боками. Игорь, давя пальцами кисельно-овощную плоть, неприхотливо обгладывал свой здоровый ужин.

— Перехвати, — стремяга ткнул под руку мошенника так, что томат брызгами оросил новенькую футболку.

— Чем? — подавился от неожиданности Игорь. Наркоман молча протянул кальсоны.

Процедура начала спориться, четвертая попытка оказалась удачной. Перемотав руку штанами, Заза наконец опорожнил шприц в набухшее мясо. В его глазах заиграло облегченное счастье. Размазывая по телу кровь, грузин принялся расстреливать «Парламент».

Витя ушел на молитву, Игорь поставил чай, стремяга снова заправил шприц. Второй заход принес долгожданный кумар. Грузин сидел на шконке с закрытыми глазами, хихикал, судорожно улыбался и почухивался — чесался, короче, залипал.

«Живый в помощи Вышнего, в крови Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой и уповаю на него. Яко той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своими осенит тя, и под криле Его надеешися; оружием обыдет тя истина Его…» — разносилась по хате Витина молитва.

Игорь сцеживал отвар из жасминовых бусинок.

…Я проснулся от крика с соседней шконки: «Воду давай!» Хату стелил дым, горло царапала гарь, горели блатные нары — полыхало одеяло, занимался матрас. Грузин отрешенно, с полуоткрытыми осоловевшими глазами сидел рядышком, словно греясь. Почесываясь, он закурил очередную сигарету. Предыдущая стала причиной пожара. Дым не успевал выходить сквозь маленькое подпотолочное оконце. Мы задыхались, хотя открытый огонь завораживал. Матрас чадил гнилой ватой, лампочка над дальняком расползлась в подкопченное солнце, словно закутанное рассветным туманом. Для полноты ощущений не хватало только удочек и соловьиных трелей, но вместо них гремел отборный мат сокамерников в форме неопределенных артиклей. После локализации возгорания пошел угар, нехотя растворяясь в блеклом небе решеток. Накинув на голову мокрое полотенце, я провалился в сон, пытаясь не растерять в памяти бунтующие пляски пламени.

Утром следующего дня я вновь поехал дальше.

Третий день переживаем жару. Стены успели прокалиться июльским пеклом, превратив хату в духовку. Чтобы не обливаться липким вяжущим потом, стараемся не пить и меньше двигаться. Со вчерашнего дня перешел на новый график: отбой в три часа ночи, подъем в восемь утра. Пока все спят, не шибко душно, есть чем дышать. Час посвящаю зарядке, после обеда выводят на ознакомку. По возвращении, в самую жару — спишь.

Каждое утро на продоле собираются судовые. В отличие от «девятки», зэков здесь не прячут друг от друга, за тормозами различимы голоса Леши Френкеля, Половинкина, Прогляды.

Сегодня удалось даже погулять. Правда, дворик достался с высокой решеткой — не зацепиться руками, а так на решке можно и подтягиваться, и качать пресс. Пришлось ограничиться отжиманиями и жалким подобием бега. Очень жарко, невыносимо душно, поэтому раздеваешься до пояса. Чтобы не дышать грязной пылью, арестанты приносят с собой на прогулку литров по двадцать воды в пластиковых бутылках и поливают ею горячий бетон. Польза от этого невелика, парилка из финской становится русской. Тяжелая горячая влага поднимается липким паром. Но, как говорится, здесь так заведено.

Бег — замечательный способ предаваться размышлению. После двух-трех кругов сознание ловит какую-то напряженную, но ровную, несбивчивую волну, и мысли полностью уходят из реальности. Бежишь ты — бегут твои мысли, и если ноги упираются в стенку, а глаза в проволоку, то мысли не заковать и не заточить.

За долгие тюремные месяцы организм и психика наработали новые рефлексы и удовольствия. Бег, пожалуй, самое желанное, но редкое. Если с пробежкой получается хотя бы раз в неделю, считай — повезло. Все дворики размером пять на пять метров, и, как правило, гуляем всей хатой — не разбежишься. Но иногда случается, что идешь на прогулку один, вот тогда праздник.

Рефлексы, привезенные с «девятки», пугают меня самого. Прав был академик Павлов, с лампочкой он угадал. Жаль, не было в его лабораторном распоряжении такого подопытного материала, как зэки с 99/1, куда бы дальше продвинулась отечественная физиология.

Первую неделю на общей «Матроске» я, к удивлению вертухаев, при остановке возле хаты непроизвольно закидывал руки на стену. Но это ерунда, отвык, справился быстро. Теперь о лампочке. После моего переезда прошло больше месяца, но я до сих пор не могу спать по утрам. На «девятке» режим соблюдался жестко: в семь утра включали свет, в этот момент ты обязан встать, одеться, заправить шконку и лишь в таком виде кемарить до проверки. В противном случае цирики начинали остервенело стучать в тормоза, угрожая карцером.

На «Матроске» подобная форма «пресса» не применяется. Но и здесь я просыпаюсь, как только вспыхивает утренняя лампочка, и как бы ни хотелось спать, не могу заснуть. Подсознание ждет ударов в тормоза и воплей вертухаев. Чтобы снова отключиться, приходится встать, одеться, заправиться. Сокамерники относятся к моим подъемам как к чудачеству, с соответствующей иронией.

Ровно в девять выводят из камеры. На продоле уже маются судовые. Народу много — знакомые-незнакомые. С карцера подняли Костю Братчикова, куда он уехал за литр коньяка, который чудом сумел протащить на «шестерку».

— Как сам? — участливо интересуюсь я. — Как на киче?

— Нормально, — усмехается Костя. — Только очень сыро и вонь ужасная с дальняка. Химия не спасает.

— А еще там крысы здоровые бродят, — хохотнул Саня Белокопытов, который, по мнению следствия, был на руле, когда исполняли зампреда ЦБ Козлова.

— Да ладно тебе, — зашепелявил Братчиков. — Они добрые. Я с одной даже разговаривать пробовал.

— Ну и как?

— Понимать понимает, но молчит, сука серая.

Среди судовых, помимо банды Френкеля, я узнал только Салимова. Остальные держались скованно и по отдельности. Один показался мне очень знакомым: короткого роста, с огромной головой и ушами на уровне плеч, в обтягивающей футболке.

— Кто это? — спросил я Френкеля, самого компетентного в подобных вопросах.

— Не знаю. Меня вчера к нему из карцера определили. Говорит, что два месяца как с воли заехал по мошенничеству в сфере компьютерных технологий. Думаю, что под меня, специально обученный.

— Слышь, мы с тобой нигде не встречались? — окликнул я парня.

— Нет, — тот уверенно мотнул головой, продолжая глупо улыбаться.

Отсидев пятнадцать суток на голодовке, Френкель заметно сдулся в размерах.

— Все еще голодуешь? — спросил я банкира.

— Вчера, как подняли, покушал. Вернусь на кичу — продолжу.

— Должны вернуть?

— Сегодня-завтра. Мне в общей сложности семьдесят пять суток карцера выписали.

— Тебе, я смотрю, только на пользу.

— Ну, да. Я на тюрьме после заезда набрал восемь кило. Представляешь, за две недели голодовки похудел ровно на те же восемь…

С шестого корпуса нас повели на сборку. По пути Братчиков рассказывал о своих почти бендеровских злоключениях. Суд присяжных оправдал Костю по заказу двух 105-х, но, зная, что против него в загашниках у ментов ждет своего несколько 159-х, счастливо освобожденный заскочил на десять минут домой за документами-билетами и рванул в аэропорт. Через полчаса у него на адресе была уже группа захвата…

В Эквадор Костя предусмотрительно добирался через Украину, путая следы. О Латинской Америке Братчиков вспоминал со страстной грустью и злостью на самого себя. За полгода он там неплохо устроился, осваивая отечественные накопления. Получил вид на жительство, очаровывая аборигенов деньгами, а аборигенок светлой кожей. Но вот приспичило же «белому господину» нанести бизнес-визит в Соединенные Штаты. В консульстве США приняли документы, заверив в отсутствии препятствий для получения визы. Однако на следующий день Костю попросили явиться в консульство для разрешения некоторых формальностей. Кто мог предполагать, что «некоторыми формальностями» оказались трое бледнолицых с табличками «Interpol» на лацканах пиджаков. Братчикова определили в пересыльную тюрьму, где он должен был дожидаться решения местного суда об экстрадиции. Удача предстала в лице индейца-вертухая, который предложил организовать побег, точнее сказать, за три тысячи долларов вывести за ворота тюрьмы. И Костя согласился, да адвокат убедил, что суд за отсутствием оснований не даст разрешения на экстрадицию, и Братчиков завтра же будет отпущен. Но завтра самолет с Костей на борту летел уже в Европу, где беглеца передали фээсбэшникам. Из Шереметьева Костю приземлили сразу на «шестерку».

— Дурак я, дурак. Надо было сразу политического убежища просить, — сокрушался Братчиков.

В автозак «шестерку» загружали последней. Голубятни битком набиты, один стакан заперт, в другом, приоткрытом, сидела цветущая Лиана Аскерова, похудевшая и помолодевшая. Сразу за решеткой голубятни, в утрамбованной арестантской массе я наткнулся на Шафрая.

— Слышал, Боря, тебе тоже карцера выписали?

— Две недели, представляешь? Сволочи! В будни еще туда-сюда, а в выходные тоска жуткая, под радио чуть с ума не сошел… Я через суд кур вареных затянул, но холодильника же нет, они у меня на следующий день и стухли. Вонь на весь этаж, выкинуть-то можно только на следующий день. Короче, весело. Дней через пять вызывает Романов: извиняться пришел, свидетелей привел. Я говорю, сколько можно издеваться? Нужных вам показаний я на Френкеля все равно не дам. Стар для таких фокусов. Романов в ответ: «Хорошо, подумаем, просьбы есть еще?» Я ему говорю, что четыре месяца не могу палочки ватные со склада получить, серные пробки в ушах, отит и все такое. Он смеется, гад, мол, многого хотите, уж выбирайте или карцер, или палочки.

— Ну, а ты?

— Оставь, говорю, палочки себе, серу из ушей как-нибудь пальцем выскребу, верните в хату… Кстати, тебе привет от 610-й. Недавно Ключников ездил в Мосгор. Вместо тебя к ним какого-то жутко блатного грузина подселили.

— Что Олег рассказывает?

— У них все по-прежнему. Кумарин тренируется. У Олега, по его словам, сто пятьдесят мультов зелени зависло в Европе. Короче, тюрьму перемены трогают в последнюю очередь.

— Самуилыч, у тебя-то состав прежний?

— Меня до карцера перекинули в 607-ю. Там сидит пара мутных, чечен по Политковской, Олег Махалин, которому пэжэ дали, и Володя Некрасов.

— «Арбат Престиж»?

— Ага. С ним Махалин спортом занимается. Некрасов, когда заехал, с верхней шконки слезть не мог, мы его по двое страховали, чтоб не разбился. Месяц упорных тренировок, и Вова уже три раза может присесть. Для него это сумасшедший прогресс…

Автозак остановился в подвале Мосгорсуда, началась выгрузка. Кому в Басманный и в Мещанский — поехали дальше. Оставшейся публики было не много. В основном молодежь с общей «Матроски». В Мещанский ехала судиться банда — четыре человека, самому младшему — семнадцать, старшему — двадцать девять. На Ярославском вокзале вчетвером отобрали тысячу шестьсот рублей. Судились они уже второй месяц и были преисполнены блатной гордости.

Рядом со мной сидело существо проблемной половой и возрастной идентификации. То, что значилось некогда лицом, давно утратило признаки человеческого. Оно не деградировало, нет, оно просто мутировало от постоянного пищевого потребления спиртосодержащей бытовой химии. Существо было закутано в безразмерную зимнюю куртку, из-под капюшона которой торчала жабья мордочка. Бедолага сразу привлек внимание вокзальных бандитов своей внешностью и безответностью.

— Мужик, ты откуда? — окликнул его проходивший в шайке за главшпана.

— Сы Бытырки, — зашамкал арестант.

— Слышь, ты меня не понял. Я интересуюсь, откуда сам?

— Из… — прожевал сиделец, но я не расслышал.

— Это где такой? — промычал грабитель.

— Смоленская область, река Угра, знаешь? — пояснил алкоголик.

— Не в курсе. Я не интересуюсь. За что судят?

— За три гуся.

— Двести двадцать вторая?! Автоматы-пулеметы, ха-ха?! — уважительно удивился парень.

— Да, нет. Птица, — беззубо улыбнулся страдалец. — Три гуся, летают которые.

— Так ты гусей, что ли, спер? — заржал разбойник.

— На рынке, мороженых, — вздохнул арестант.

Утратив интерес к колхознику, коллектив переключился на обсуждение насущного.

— Когда примут год за два? — спросил малолетка авторитетных товарищей.

— Это все фуфляк! Не будет такого. Понял, да? Короче, сейчас будет закон, по которому всех, у кого срок до четырех лет, нагонят.

— Бильджо[26], откуда знаешь? — на ломаном русском оживился грузин в глубине клетки.

— Я тут с депутатом ехал из Лефортова. Понял, да? А еще весной амнистию, короче, должны сделать. Это в честь семидесятилетия победы.

— Это, за амнистию, бильджо, я тоже слыхал. А то третий раз заезжаю… В конце концов должен же быть этот чертов амнистия в этой стране.

— Миронов, на выход! — раздалось снаружи, и в голубятню ворвался взлохмаченный сквозняк.

На улице пристегнули к толстому арестанту, которого первым вывели из стакана. Мужику где-то полста, медленно тащится, захлебываясь тяжелой одышкой. От воронка до конвоирки успеваем перекинуться лишь несколькими фразами, из которых становится лишь понятно, что пассажир с «девятки», привезли его на вторую продленку по истечении первых двух месяцев ареста.

— Старшой, посади нас вместе, — говорю принимающему старлею.

— Ты-то вообще что здесь еще делаешь? — улыбается тот, закрывая за нами стакан.

— Николай, — толстый неуверенно протягивает руку, с опаской вглядываясь в меня.

— Иван, — нервоз соседа настораживает.

— Ты милиционер? — со старта огорошивает толстый.

— Я-то нет, а ты, значит, по ходу, мусор?

— Нет! Нет! Я чиновник! — бормочет Николай, стараясь держаться ближе к двери.

— Вижу, что не вор. Где чиновничал?

— В Солнечногорском районе, — натужно кривится улыбкой сосед.

— Так это ведь… Там прокурора приняли…

— Да, я прокурор Солнечногорского района, — с вызовом скрипит толстый.

— Людей, значит, закрывал, — испытующе смотрю на соседа.

— У меня по прошлому году по району возбуждено 438 уголовных дел, по ним я закрыл всего сто двенадцать человек, — затараторил прокурор, покусывая нижнюю губу. — Причем все они — убийцы детей и женщин, маньяки. Меня называли «неправильным прокурором»… Я даже думаю, что меня могли с подачи наркоконтроля закрыть. А то приводят ко мне людей, на кармане грамм, явно подброшенный. Давай сажай! Я, естественно, отказываю.

— Какой ты правильный! Взяли-то тебя за что?

— Место мое кому-то понадобилось или за мою принципиальность.

— Слышь, заканчивай заливать. Все вы одним дерьмом мазаны. Принципиальный, б… Закрыли тебя за что?

— За взятку, — сник прокурор. — Представляешь, даже не на факте.

— Как это? — Беседа приняла занимательный оборот.

— У меня знакомый армян. Много лет с ним общаюсь. Как-то помог мне очень крепко… Ну, эта… оборудование в больницу поставить. А он, значится, строительством занимается. И построили они в городе торговый центр «Магнит». А у нас в стране такая практика: чтобы собрать все разрешительные документы на землю и строительство нужно пару лет, поэтому сначала строят, а потом бумаги подбивают. Поскольку уголовной ответственности за незаконный захват земли и незаконное строительство в нашей стране нет, только административная, гораздо выгодней до легализации объекта выплачивать штрафы. И вот построили они тот чертов «Магнит», а запустить не могут, нет документации. Ну, и этот армян по старой памяти ко мне: «Помоги решить через замглавы района», ну, того, кто курирует строительные вопросы. Я, дурак, и пожалел его. Он еще плачется, мол, невеста в Лондоне без денег сидит, вся надежда, дескать, на меня. Я и решил по доброте своей помочь. Невеста эта меня еще смутила, как не выручить-то. И вдруг армян этот приезжает ко мне на работу с портфелем, говорит, что срочно надо куда-то лететь, а деньги оставить негде. Я сразу его прогнал, говорю, езжай в Москву к родственнику, там оставь, когда вернешься, заберешь. Тот забрал портфель и уехал, но через полчаса приезжают менты и меня задерживают на основании записей разговоров и показаний армяна.

— Взятка большая?

— Всего восемь миллионов рублей. Два якобы я должен был оставить себе, а шесть — передать замглавы района.

— Тоже сидит?

— Нет, в розыске. Они хотят, чтобы я на него дал показания, а у меня даже мотива нет.

— Как это? А бабки?

— В том-то и дело, что деньги мне не нужны. У меня все есть: земля, дом в центре города, хорошая машина, жена нотариус, сын в МГУ учится. Зачем мне деньги?!.. Эх, давно собирался на пенсию уходить, да коллектив жалко было оставлять. Я же двадцать три года как прокурор района, можно сказать, от сохи, бывший тракторист, партия направила, — толстый достал очередную сигарету.

— Слышь, комбайнер, не части с куревом, и так дышать нечем. Кстати, ты когда нервничаешь, не воняешь?

— Нет, — растерялся прокурор, пряча сигарету.

— Значит, это с продола тянет.

— Кстати, — замельтешил толстый. — У тебя дача есть?

— В смысле?

— Ну, там если нужно по земле помочь в районе Ленинградки, могу посодействовать, — прокурор перешел на вкрадчивый полушепот.

— Каким это образом? — рассмеялся я. — Маляву своим коллегам откатаешь? Кстати, Вася, в какой хате сидишь?

— В 304-й.

— С подельником Бульбова Гевалом?

— Да! — прибалдел прокурор. — Откуда знаешь?

— Хе-хе. На «девятке» только одна мусорская хата. Как поживает Госнаркоконтроль?

— Гоняет, переживает. Говорит, что это месть за «Три кита».

— Кто еще с вами?

— Омоновец и адвокат питерский, его к тамбовским вяжут.

— Жена, сын на свиданки ходят?

— Нет, — вздохнул прокурор. — Ни к чему это, видеть им весь этот… Может, не будут продлевать, как думаешь?

— Конечно, не будут. Сегодня же и отпустят, — ухмыльнулся я.

— Ладно, понятно все. Какой же у вас в Москве беспредел творится!

— Ты, я смотрю, вконец обнаглел. У кого это — «у вас»?

— Суды московские! Иван, поверь мне, это только в столице такое. А Следственный комитет чего стоит?! Там же преступники работают! Только представь, серость, ничтожество, годами готова пресмыкаться перед вышестоящими, по устному распоряжению линчевать людей и ждать, ждать, чтобы в один прекрасный день… сорвать… много и разом… На взятке или на обыске. И губит их жадность. Раза кажется мало, со вторым появляется вкус к жизни, третий входит в привычку… А дальше включается обратный отсчет…

Толстый покрылся испариной, красные пятна облепили мешковатое лицо, вплотную подобравшись к лысине.

— С сахарком проблемы? — интересуюсь я.

— Да нет вроде, — кривится прокурор.

— А что жирный такой?

— Двигаюсь мало, ноги больные. На воле же как: машина, кресло. Пообедать — так с шашлычком… Можно, я закурю? — жалостливо выдавливает прокурор.

— Кури, а то сдохнешь еще. Лет-то тебе сколько, Коля?

— Пятьдесят один, — жадно затягиваясь, довольно выпаливает прокурор. — Главное, чтобы к девяти в тюрьму вернули.

— Зачем тебе?

— А мы всей хатой смотрим «Колдовскую любовь».

— Какая у вас, у мусоров, все-таки тонкая душевная конституция.

«Неправильный прокурор» насупился, затушил хабарик, тщательно запрятав его в щель между досками лавки.

По возвращению на «Матроску» меня закрыли на сборке одного. Через полчаса подтянулись Зуев и Латушкин, фигуранты по делу «Трех китов». Дело о мебельной контрабанде гремело несколько лет. Оно то возбуждалось, то закрывалось. Но только смена руководства Генеральной прокуратуры и личное вмешательство Президента закрутили следственную мясорубку. Хотя, по мнению не понаслышке знакомых с делом, подоплека уголовного преследования Зуева заключалась в упорной ретивости последнего по отстаиванию своей собственности, которую экспроприировали в лучших большевистских традициях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.