Анатолий Эфрос

Анатолий Эфрос

Было время, когда к премьере надписывались афиши только что рожденного спектакля: режиссер надписывал актерам, актеры – режиссеру, все вместе благодарили цеха и так далее. Анатолий Эфрос ставил в Театре имени Ленинского комсомола пьесу Радзинского «104 страницы про любовь», а меня как раз приглашали в «Современник» сыграть Де Гиша в спектакле «Сирано де Бержерак». Я не пошел – сыграл в «Страницах» и получил на афише надпись от Анатолия Васильевича: «Шура! Твой успех высок. Если бы я коллекционировал индивидуальности, то воткнул бы тебя в свою коллекцию. Спасибо. Поздравляю!»

На что в его афише я написал: «Я счастлив, что успех высок, что в ваш гербарий я воткнулся, что в «Современник» не утек и вместе с ним не сиранулся».

Эфрос был круглосуточным режиссером. Он ни секунды не мог быть не режиссером. Он разговаривал и режиссировал, ел и режиссировал. Единственный человек, от которого он немножко уставал, – это Гафт. Я помню, как Валя пришел в Театр имени Ленинского комсомола, и мы отправились куда-то в Подольск с выездным спектаклем. Валя только что ввелся в спектакль «104 страницы про любовь» и в автобусе все пытал Эфроса: «Может, так? А может, так?» Полдороги тот с ним репетировал, но потом устал – напор и маниакальность Вали перешибли даже эфросовские.

Биография Театра имени Ленинского комсомола – взбесившаяся кардиограмма инфарктника: пики – провалы, пики – провалы. Перед Эфросом образовалась так-а-а-я яма. Но всякие инъекции нового лекарства в сформировавшийся организм очень часто чреваты отторжением, даже если организм хочет испробовать на себе новое чудодейственное средство.

Когда Эфрос пришел в театр имени Ленинского комсомола, кто-то сломя голову бросился в этюдный метод, как бросаются без подготовки в глубокую воду, чтобы научиться плавать, – либо выплыву, либо потону. Другие сразу решили, что это не их, и образовали привычную оппозицию. Третьи остались «на берегу», чтобы посмотреть, чем кончится первый заплыв.

Премьером театра был Геннадий Карнович-Валуа, любимец Берсенева и Гиацинтовой, высокий, красивый, с удивительным бархатным голосом, сыгравший массу центральных ролей. Он имел родовую графскую фамилию и отца – тоже Карновича и тоже Валуа – артиста Ленинградского БДТ. Отцу принадлежит знаменитая фраза, обращенная к нам во время гастролей в Ленинграде на ужине, устроенном им в квартире, старинное убранство которой оправдывало окончание их фамилии. «Мои молодые друзья, – фирменным семейным голосом произнес он, – запомните: если не играть и не репетировать – лучше нашей профессии нет». Так вот, Геннадий не понимал, почему он должен начинать все с начала и чему-то учиться. Он присматривался! А кругом бушевали новые единомышленники – боролись, что-то доказывали, сплотившись под знаменем лидера. Наконец, так и не уяснив происходящего, он подошел ко мне и тихо спросил: «Шурка, а против кого вы дружите?» Я, как мог, обрисовал ему святость наших замыслов и чистоту взаимоотношений, он поверил и произнес: «Знаешь что, возьмите меня в вашу банду…»

В спектакле «В день свадьбы» отлично играли Соловьев, Дмитриева, Круглый. В трагическом финале, когда героиня Дмитриевой на свадьбе прощалась со своим женихом и кричала знаменитое «Отпускаю!», Эфрос просил выйти на сцену всю труппу, как бы в ознаменование рождения нового театра. Все исполняли роли гостей. Мы с Державиным тоже выходили в каких-то кепочках. На сцене стояли длинные столы с бутафорскими помидорами, огурцами, яблоками. Мы брали огурец и яблоко и с хрустом начинали есть – на каждый спектакль мы приносили с собой настоящие огурец и яблоко – пижонили. А дело было зимой, по залу разносился аромат, все переглядывались и ахали. Эфрос кричал, что мы с Мишкой срываем финал, а мы оправдывались с невинными рожами.

Он ставил «Чайку», я, говорят, хорошо играл Тригорина. Один критик даже написал, что такого Тригорина никогда не видел. Потом – «Снимается кино», острый по тем временам «левый» спектакль, потом – «Мольер». Помню, как мы играли этот спектакль накануне снятия Эфроса. Как он звучал! Как отзывалась публика! Это все было про нас, про нашу жизнь.

Существует такое клише: предали Эфроса. Его ученики и артисты поделены на тех, кто предал, и тех, кто не предал. Сын Эфроса Дима Крымов к одному из юбилеев отца написал пьесу «Долгое прощание» в форме эссе. Толя Васильев начал репетировать. Там артисты, которые работали с Эфросом, вспоминали о нем в светло-сентиментальной манере (к сожалению, спектакль не состоялся). И я тоже был позван в эту высокую компанию. Предателем не считаюсь.

Да и, если разобраться, история простая: все, что произошло, был спектакль, разыгранный ЦК комсомола. Потом выяснилось, что его репетировали дольше, чем он длился: ЦК делал вид, что пытается спасти Эфроса, а партийная организация театра не хотела никаких новых веяний. Интермедия кончилась тем, что Эфросу пришлось уйти.

Эфрос был никаким худруком. Сейчас, сидя в аналогичном кресле, я это понимаю, как никогда. У настоящих худруков есть внутренняя стратегия поведения: «кнутом и пряником». К этой позиции многие мои друзья призывали и меня. Я согласно кивал и даже пытался, но, увы. Когда кнут находится в руках у пряника…

В Театре имени Ленинского комсомола, например, худруком долгие годы был Иван Николаевич Берсенев. Прозвище в кулуарах – Ванька-Каин. Вот он был великий худрук. Он ставил «Нору». И как только наверху открывали пасти: «Как это «Нора» в Театре имени Ленинского комсомола?!» – он – раз – и тут же создавал комсомольский спектакль «Парень из нашего города». И этот баланс держал идеально.

Эфроса политика никогда не интересовала. Он начал ставить «104 страницы про любовь», «Снимается кино» – сразу же возникли сложности. Ему все кругом стали говорить: надо что-то и для ЦК комсомола сварганить. И он принес пьесу Алешина «Каждому свое». Написана она была на основе реального факта: наш танк ворвался на страшной скорости в тыл врага и начал крушить все вокруг. Такой камикадзе. Эфрос прочел это на художественном совете. Мы попытались ему объяснять, что, мол, фанера, ужас. А он нам стал доказывать, что это глубочайшая, трагическая история. Он нам не говорил: давайте это сыграем для начальства, поставим для галочки, чтобы отстали, – нет! Не создав этого спектакля, в искусстве дальше жить нельзя! И уговорил.

Сайфулин играл танкиста, я изображал Гудериана: седые виски, мудрый, усталый фашист. Почему-то Толя решил, что Гудериан был красавец-еврей. Державин играл какого-то надсмотрщика в Освенциме… И до самого конца Эфрос убеждал нас, что это нужно и важно. И ведь зрители смотрели. Удивлялись, конечно, но все-таки пробирало, горло все-таки перехватывало.

Это был его метод работы с материалом, работы с актером: вынимать из любого драматизм. Кто-то больше приспособлен к такому способу работы, кто-то меньше. Я меньше. Я актер совсем другого разлива. Когда мы встретились, я был уже весь в «капусте».

Эфрос писал в книге «Репетиция – любовь моя», что «многолетнее увлечение капустниками сделало мягкую определенность характера Ширвиндта насмешливо-желчной», что «Ширвиндту не хватало той самой муки…», что «ему надо было как-то растормошиться, растревожить себя».

В общем, ушли на улицу Дуров, Сайфулин, Лакирев, Дмитриева, Яковлева, Гафт, Круглый, мы с Державиным. Сидели у Эфроса дома. Миша Зайцев, директор Театра на Малой Бронной, очень симпатичный человек, прибежал и закричал: «Король умер, да здравствует король! Все к нам!» Очевидно, сам он этот вопрос решить не мог, ему разрешили так сделать, но инициатива все-таки, наверное, была его. И мы все, табуном, пошли на Бронную.

Драма заключалась в том, что Эфрос стал очередным режиссером. Кроме Эфроса, который ставил спектакль в год, были еще Дунаев, Веснин. Получилось, в сущности, два театра.

В «Трех сестрах» я должен был играть Вершинина. Но Эфрос тогда уже был влюблен в Колю Волкова, и играл он. А что делать нам, аборигенам влюбленности? Эфрос обещал мне, что я сыграю Дон Жуана в театре, но играл Волков… Однако, помня об обещании, он предложил мне эту роль в телефильме. И я ничуть не жалею – моим партнером был Юрий Любимов: Любимов – Мольер, Любимов – Сганарель.

Я помню, как еще в Театре имени Ленинского комсомола Эфрос влюблялся в Ольгу Яковлеву. Она была еще студенткой. И вот ее мяукающий звучок остро зацепил, что-то в ее индивидуальности его дико взволновало. Ольгина способность доводить любую сценическую ситуацию до щемящего драматизма была настолько идентична трофике Эфроса, что с первых шагов их творческий тандем приобрел знаковую стилистическую силу и позволил из милой запорожской девочки образовать выдающуюся актрису. Я ее люблю, пользуюсь взаимностью, благодарен за счастливое партнерство и дружбу.

Почему уходят актеры от режиссеров? Совсем не потому, что поругались и послали друг друга подальше. Иногда говорят по-другому: артист себя изжил, режиссер себя изжил. Все это ерунда. Ругань-результат, эпизод, а суть в раздражении, которое накапливается годами. Сколько может скульптор месить одну и ту же, пусть высококачественную глину? Он месит, лепит, и ему начинает чего-то не хватать. Так и в театре. Если нет глобальной взаимной влюбленности, а это бывает редко, то с годами режиссер и актер вызывают друг у друга непреодолимое раздражение, возникающее неизвестно отчего. Поэтому контрактная система сама по себе правильная. Увлеклись, влюбились на год, на два, разонравились и разошлись. А когда круглые сутки десятилетиями вместе – это невозможно или почти невозможно. Я сам через это прошел и вижу на каждом шагу. Одни люди, мужественные, олегодалеобразные, когда возникает между ними и режиссером взаимная неприязнь, всё рвут, бегут из театра, отказываются от ролей. Другие сидят и делают вид, что все в порядке. Третьи уходят тихо, вяло…

Эфрос был замечательным, но он был очень мнительным, не любил дипломатничать, и если прибегал к дипломатии, то она была наивной. Он начинал сердиться, возникали обиды. В общем, хороший режиссер и хороший художественный руководитель – это совершенно разные профессии.

У Эфроса была феноменальная способность убедить актера. Задумал он ставить «Ромео и Джульетту». Позвал меня. Заперлись. Говорит: «Саша! Я долго сомневался и наконец решился. Давай рискнем! Ты знаешь, я мечтаю о «Ромео и Джульетте». После, не скрою, многих мук и сомнений остановился на тебе».

«Боже, – думаю, – уж не хочет ли он перевернуть все вековые традиции и обрушить на зрителя Ромео в моем лице?» Нет! Оказывается, у Шекспира главный персонаж – не Ромео. Вся эта история зиждется на одном герое, не угадав с которым можно не прикасаться к постановке. «Будем пробовать, – говорит Толя, – искать, мучиться, а вдруг состоится?»

Итак, премьера. Четыре часа я сижу в гримерной, а к концу спектакля, напялив тяжелейший кафтан в виде перьев какой-то сказочной птицы – полугрифа-полувороны, выхожу на сцену и произношу: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

Было немножко стыдно, но сознание, что не подвел Эфроса и достойно сыграл главную роль в «Ромео и Джульетте», несколько смягчало ощущение конца актерской биографии.

Очень редко хвалил! Иногда приходил после спектакля в гримерную и плакал. Это был огромный подарок – эфросовские слезы. И я получал его несколько раз. В «Снимается кино» и «Счастливых днях несчастливого человека».

Мои отношения с Эфросом отличались от его взаимоотношений со многими моими коллегами. Там была или любовь до гроба, или смертельный разрыв. А я общался с Анатолием Васильевичем очень долго, и расставались мы грустно, но не врагами.

Когда сейчас возникает разговор об Эфросе, я пугаюсь максималистских суждений и бурных эмоциональных всплесков. Эмоции мешают осмыслению. Главное – надо помнить, что в судьбе актера встречи с такими уникальными художниками, как Эфрос, единичны. И оставляют след на всю жизнь.

Если когда-нибудь будет суммироваться мой вклад в советскую культуру, хорошо бы, чтобы не забыли зачесть один эпизод. Первые гастроли эфросовского Ленкома в Перми. Труппа полетела на самолете, а Анатолий Васильевич поплыл на пароходе, чтобы немножко подготовиться к гастролям и развеяться.

Высокий берег реки – не помню, Камы или Иртыша. Мне казалось, что Иртыша, но это у меня чисто нервное. Вся труппа стоит на косогоре и ждет пароход. Эфрос плыл суток десять. Мы встречали его огромным плакатом «И какой же русский не любит быстрой езды?». Эфрос приплыл с сыном. Димке было 6 лет. И вот первый спектакль на гастролях, розовский «В день свадьбы», в котором участвовала вся труппа. Весь театр находился на сцене в массовке, кроме меня. Потому что, во-первых, я все-таки дискредитировал сельскую свадьбу, а во-вторых, не на кого было оставить Димку. Тут надо сказать о моем достаточно близком знакомстве с семьей Эфроса: он был моим родственником. Анатолий Васильевич был женат на второй жене моего дяди – Наташе Крымовой. В общем, я гулял с Димкой по Перми, и он стал известным режиссером Дмитрием Анатольевичем Крымовым.