Глава 8. ПОДОРОЖНОЕ ЛЕТО
Глава 8. ПОДОРОЖНОЕ ЛЕТО
И вдруг – настоящая весна! Теплынь, солнца – через край… Мир очнулся и зазеленел.
– Мама, смотри, как всё засерёжилось!
Вечером, на прогулке. Дышим зелёным воздухом, пахнущим надеждой, переменами, и не можем надышаться…
– Мама, а ты умеешь глазами дышать?
– Нет. А ты?
– А я умею! – и Антон часто-часто моргает.
Хохочем…
– А мне приснилось, – говорит Антон, – сегодня ночью приснилось, что я дышал не воздухом, а рыбами! А если рыбку поставить в банку с водой, у неё вырастит корешок! А ещё мне приснилось, что плохих людей убивали «лотосом» и отбеливателем!
Мы гуляем по тёмному скверу одни – и хохочем. Почему-то всё очень смешно в этот вечер.
* * *
Ходили на бухту. Сырой ветер продувал насквозь, так что на Антона пришлось надеть зимнее пальто, хотя днём на припёке, у жасминового куста, было почти жарко. 22 апреля. А к вечеру так подуло… Вот мы и надели зимнее пальто и пошли посмотреть, что поделывает наша бухта после зимы.
Темно… Только огни прибрежных домов да фонари на мосту едва освещали тёмную воду и серые, неуклюжие, похожие на спящих бегемотов, льдины. Какой-то катерок, ловко лавируя между льдин, бесшумно пронырнул под мостом. Больше никого не было. Только звёзды… Антон подошёл вплотную к воде, потрогал её ладошкой – поздоровался. Я тоже. Вода ледяная, но ласковая. Или просто настроение у нас хорошее – оттого и кажется всё ласковым – и звёзды, и катерок, и, забивающий дыхание, влажный апрельский ветер… Всё прекрасно на этом свете!
– Мама, ты мне нравишься, – сказал Антон. – Давай всегда жить вместе!
И – запел:
. Годы идут,
. И дни идут,
. И месяцы тоже идут…
. Деревья растут,
. Кукушка кукует:
. "Ку-ку,
. ку-ку,
. ку-ку!"
* * *
Первого мая пошли на нашу бухту уже загорать. Даже не верилось, что только десять дней тому назад мы ходили по этому берегу в зимнем пальто, а две недели назад шёл снег…
Туши льдин успели растаять за эти дни, но вода обжигала. Антона удержать на берегу было невозможно – он носился с радостным визгом по ледяной воде, окатывая себя фонтанами колючих брызг… Таких, как мой сын, отважных было немного.
А день – удивительный. Так много неба, солнца, воздуха… Лежу на горячем песке, смотрю в огромное синее небо, слушаю шорох волн и Антошин визг – и такая лёгкость во мне и полнота. Небо приблизилось к самой земле, к моему лицу, к сердцу…
И тут показались ОНИ! Они летели чуть пониже кучевых облаков – и так ярко, графично выделялись на фоне ослепительной белизны их силуэты! Они летели стремительным клином, словно реактивные истребители. Они летели с юга на север – они возвращались домой…
– Антоша, журавли! Смотри! скорее!
Мы стояли, запрокинув головы, и не верили своим глазам. Журавлей мы видели первый раз в жизни. Их путь пролёг прямо над нами. Сильные, прекрасные, стремительные, они летели среди синевы – точно плыли, опираясь на тугую синеву, раздвигали пространство величавыми крыльями… И пока они летели над нами, я чувствовала своё бессмертие. И своё, и Антошино. Я чувствовала в эти минуты, что смерти нет. Что её просто не может быть!
* * *
…А накануне вечером слушали Третий фортепьянный концерт Рахманинова. С этого концерта всё и началось. Точнее – началось всё неизвестно когда… А слушая Рахманинова – я вдруг открыла, осознала, что я – совсем другая, чем пять, три и даже год назад. Ведь я не могла прежде слушать Рахманинова! Он терзал меня, мучил своей совершенной гармонией. Я чувствовала себя за дверью – во тьме, на холодной улице, жалкой нищенкой, которой не дано понять, о чём говорит эта безжалостно-прекрасная музыка… Во мне ничего не отзывалось на неё – только саднило сердце…
И вдруг… Это было вчера. Я держала мальчика своего на коленях, крепко обняв, и боясь шевельнуться. Я не знала прежде такой полноты. Чаша, полная до краёв, но – не переливается. Полнота радости и – ни капли переизбытка, ни капли сверх меры. Ибо всякий переизбыток, даже счастья, – это уже мука, уже терзание и – гибель гармонии. А здесь, у Рахманинова, – ничего сверх, ничего через. И мука, и радость слились воедино, стали одним нераздельным целым – жизнью без смерти. И мой мальчик – со мной…
(А волны всё новой и новой радости накатывали на сердце… И казалось: вот-вот, сейчас всё-таки перельётся… – и всё разрушится. Но – нет, не переливается!
Музыка, казалось, рождается не под пальцами музыкантов – а в самой глубине моего сердца. Но лучше сказать – нашего. Потому что Антон тоже слушал, замерев весь, – и с ним, наверное, творилось то же, что и со мной. Но сказать он об этом не умел. Да и я вряд ли сумела…
«Господи, откуда он всё про меня знает?» – подумала я о Рахманинове, подумала как о бесконечно близком и родном человеке.)
…И тут сияющие облака над нами стали наливаться тёмной синевой, тяжелеть… сгрудились над нашей бухтой лиловой толпой. И стали перекатывать громыхающие бочки. Мы едва успели одеться – и побежали. Но не успели отбежать и ста метров, как ливануло! Точно из сетей, поднятых из воды… Голубые и красные молнии в весёлой ярости носились над нашими головами. А дождь – ничуть не теплее, чем вода в бухте. Так и обжигал… Я закутала Антошку в одеяло, на котором мы возлежали на солнышке, завязала узлом на спине. Мы забежали во двор детсада и спрятались под навесом, среди зелёных тополей. Казалось, что никого больше нет на свете – кроме нас и этого яростного ливня. Мы примостились на корточках под кирпичной стеной, читали на два голоса «Люблю грозу в начале мая…» и смеялись. С крыши нашего убежища с шумом падал водопад… по дорогам неслись бурные потоки, и топот их несметных ног заглушал все остальные звуки в мире…
И столько обещания было в этом дне! Или – исполнение обещаний?…
* * *
После этого ливня мир, как сказал Антон, «ещё больше засерёжился, залиственел и затравянел!» Настроение у нас в высшей степени лирическое.
Антон сочинил стихотворение и посвятил его мне:
Я тебя люблю, как звёзды,
Я тебя люблю, как солнце,
Я тебя люблю, как осень,
Я люблю тебя!
* * *
Вот уже который день слушаем японский джаз. Какие они удивительные, эти японцы! Как остро они чувствуют красоту во всём. Вот небольшая пьеска под названием «Чаша для мытья слив», – только японцы могли так назвать музыкальное произведение: именно «для мытья слив». Обострённое чувство красоты каждого мгновения жизни. Это чувство возможно лишь тогда, когда душа скорбит и тревожится, когда ни на минуту не забываешь о смерти – не о той, которая придёт ещё когда-то нескоро (а может, и вовсе не придёт) а о той, которая в любой миг может оборвать прекрасное видение жизни. У японцев, с их Хиросимой, с их постоянным ожиданием землетрясения или цунами, с их многовековой историей поклонения красоте мгновения – это в крови. Поклонение хризантеме. Поклонение первому снегу… Японцы – как дети. Люблю японцев. Понимаю их.
…Слушаем японский джаз. Комната полна солнца. Синее небо с ослепительными облаками опустилось к нам на лоджию. По солнечному паркету, отражаясь в нём, как в зеркале, бегает, стуча коготками, черепашка… Антон щекочет её золотым мохнатым одуванчиком… Она фыркает и убегает от него. Да, да, именно убегает! – довольно быстро и ловко. А комната полна солнца, солнечный свет колышется – как вода, он кажется влажным и густым, словно водоросли… От лёгкого сквозняка поднимаются с пола и перелетают по комнате надувные разноцветные шары… Бесплотные толпы шаров… Нет, никакой не праздник – просто Антошина приятельница, наша пожилая соседка, приносит ему каждый вечер по шарику, вот их и набралось видимо-невидимо…
Звучит японский джаз… Антоша, голенький, загорелый, среди солнца и радужных шаров, смеётся и дразнит черепашку. Я вспомнила вдруг, что надувной шар для японцев – символ усопшей души… Неясное чувство, какая-то безымянная печаль кольнула сердце… И я подумала, что никогда не забуду этого дня…
* * *
На следующее утро отправились в парк Дружбы. Там буйно цветут сирень и каштаны. И одуванчики, одуванчики!… Антоша бегал, бегал без устали, даже не бегал – а летал, раскинув руки, над золотым морем, падал с визгом в его ласковые росные волны, осыпал меня с ног до головы его солнечными брызгами…
Пошли к прудам, посмотреть, как там идут работы по укреплению берегов. (Летом в Москве пройдут Олимпийские игры, и город спешно прихорашивают).
Мир – зелёный и золотой… И на этом золоте и зелени – ярко, как на картинах Дейнеки – красные экскаваторы и красные горы развороченной глины. Мы лазали по этим горам, норовя свалиться в пруд или в канаву. И слышали, как перекуривающие экскаваторщики сказали о нас с Антошкой: «Какие хорошенькие девочки!» Потом один из них, почти мальчик, не выдержал, подошёл к нам и спросил, что мы ищем среди развороченного суглинка.
– Приключений! – ответили мы.
Он не понял. Тогда пришлось пояснить:
– Мы путешествуем, – солидно сказал Антон. – Каждый день мы делаем кругосветное путешествие. Идём, идём, идём… И смотрим, что интересного произошло, пока нас здесь не было.
– Тогда приходите завтра опять сюда в это же время. Придёте?
– Нет! – категорически отказал Антон. – Мы каждый день идём в новое место. Завтра у нас другое путешествие!
Антоша был необыкновенно хорош в эту минуту – стоя на красном хребте горы, загорелый, розовощёкий, в одних шортиках и золотом венке из одуванчиков. И синее, знойное небо целовало его в макушку…
(И как здорово, что со мной всегда мой дружок – маленький фотоаппарат «Смена»!)
А прошлогодней утки мы не встретили. Видимо, её спугнул рёв экскаваторов. А может, она сидела сейчас где-нибудь в камышах на яйцах.
И мы пошли дальше, срываясь бегом с крутых зелёных косогоров, – бегом вниз, смеясь и задыхаясь… А потом, взявшись за руки, дыхания не переведя, – вверх! По узким и крутым красным тропинкам, красным на зелёном… И – бегом по зелёному полю, огромному и глубокому – как по дну высохшего, ушедшего в землю моря…
Вышли к пруду у дороги, вокруг которого ещё недавно жила своей уютной, патриархальной жизнью крохотная деревенька Аксиньино. Её уже нет… Сады забил бурьян… Ноги, путаясь в траве, спотыкаются то об обожжённый пожаром кирпич, то о покрытую тёмным мхом доску, то о пустую банку, кастрюлю, кочергу… А вот маленькое поле, некогда бывшее картофельным, а теперь – будто огромное зеркало, притянувшее все солнечные лучи, всё золото майского дня… Глазам невмоготу смотреть на это одуванчиковое море. Антошка с визгом ринулся в него – где по пояс, а где и по грудь, нырял с головой, теряя свой венок, тонул и выныривал, сам – круглоголовый и ясноглазый, как весенний цветок. Наверное, нет и не может быть в жизни видения прекраснее и счастливее этого: смеющееся дитя на цветущем, залитом солнцем лугу… Дитя света и Смысла, средоточие всех лучей, Ответ на все вопросы, разгадка всех Тайн… Ну, вот он бежит ко мне, весь – смех и солнце, я чуть прикрываю глаза, так сильно бьёт мне в сердце это видение… бежит, утопая в одуванчиках, мой дорогой мальчик… вот он уже как подрос. И всё-то он понимает, и на все вопросы даст ответ. А рука у него горячая и сильная, крепкая по-мужски, хоть и тонка, как цветочный стебель…
Антоша нарвал одуванчиков и развесил их вокруг талии – точно папуас. Так и ехал в троллейбусе домой – в венке и в юбке из одуванчиков. Какая-то чинная барышня лет шести, прошептала ошеломлённо:
– Смотри, мама! Мальчик совсем голый!
Барышня была явно испорчена цивилизацией, коль одуванчиковый наряд произвёл на неё впечатление полного отсутствия одежды!
* * *
– Мама, – говоришь ты. – А давай это лето назовём подорожным. Подорожное лето!
– А давай!
* * *
Последний день мая. Мы опять в Грачёвке.
Антоше так полюбилось это место, что на картинах, которые он рисует в эти дни (точнее – это не картины, а схемы наших путешествий), Грачёвка располагается в самом центре земли.
В этом парке, возле этой усадьбы совершенно особый, свой, неповторимый настрой, аромат – который не выветрился, не улетучился за шесть десятилетий. Мощью, покоем и меланхолией дышит это место. Рядом, вокруг – шумные улицы, многолюдные ульи, иной ритм, иная жизнь, которая не властна над этими прудами, над этими деревьями, над этим домом. Даже одуванчики здесь – и те иные, исполненные тайны и монументальности. И настроение у нас тут всегда особое. Я так остро чувствую, что это место – живо, как будто уже была здесь когда-то – в другой жизни…
– А ты тогда приходила сюда? – спрашивает Антон.
И я начинаю рассказывать ему, каким прекрасным был парк сто лет назад, когда Москва была далеко отсюда, а вокруг, на лугах, паслись стада красных коров, ездили мужики в телегах по просёлочным дорогам… А деревья в парке были стройны и ещё молоды, а пруды глубоки и чисты. И я вспомнила…
… Вспомнила тот солнечный летний день – и себя в белом длинном платье из чего-то прохладного, невесомого, в соломенной шляпе с лёгкими лентами… Вспомнила Антошу – в белом матросском костюмчике с синим воротником, и в руках у нас удочки, и мы спускаемся от дома к прудам… Здесь в одном месте довольно круто – и мы бежим, бежим и смеёмся, взявшись за руки, по тёплой земле, по солнечным пятнам… Особенно помню эти солнечные пятна на подстриженной густой траве… И Антошину нежно-округлую, слегка загорелую щёку – и на ней тень от ресниц (солнце стояло высоко). И тот, который стоит на балконе и смотрит нам вслед, тоже смеётся и машет нам рукой – отец, муж, брат?… – не помню… Но помню, что он тоже в белом. В тот день мы все были в белом.
Помню тёплый, густой запах земли и воды – той земли и той воды, и помню, что в тот день клёва не было, но настроение у нас оттого ничуть не испортилось. Помню, как мы вернулись к обеду… Прекрасный дом, распахнутые окна, звуки рояля… Всё это было. И всё это никуда не ушло, всё осталось здесь, растворилось в этом воздухе, в этих деревьях, в линиях дома – в задумчивых кариатидах, в задумчивых львах на центральной лестнице, в задумчивых лестницах со стёртыми ступенями… Кажется, взбежим сейчас по ним, распахнём настежь двери – и навстречу нам из глубины комнат – муж, отец или брат? – смеющийся, белозубый, с прядью волос, упавшей на высокий лоб… И Антон повиснет у него на шее, обхватив его, как обезьянка, руками и ногами – и оба смеются… Я слышу их беспечный мальчишеский смех… И нет ничего роднее этих лиц, и звуков их голосов, и запахов летнего дома…
…Мы взбегаем по стёртым ступеням, где из трещин пробиваются одуванчики и подорожник, взбегаем по этим лёгким ступеням и толкаем высокую дверь – но она заперта. Она заколочена. Заколочена навсегда… В окошке справа серым пятном возникло женское лицо в белой докторской шапочке. Оно смотрит на нас скучающим, отсутствующим взглядом. Вечер, суббота, конец мая, цветёт черёмуха – гигантская черёмуха, она будто обняла своими ветвями и кистями, своим сумрачным светом и сладким, щемящим запахом этот старый особняк, обняла и приникла к нему, и оградила его потаённую, полную музыки и грусти, жизнь…
Мы обогнули дом – и увидели на поляне под черёмухой два ряда скамей, и на них – едва различимые в сгущающихся сумерках в своих серых больничных халатах – гуляющие больные. Странное чувство меня охватило, когда я вгляделась в эти лица – словно на меня смотрели чеховские персонажи – такие всё знакомые лица, и тоже, вроде, все из той жизни, из той эпохи…
Мы пошли дальше, в глубь двора, по размытой недавним дождём тропинке И – что за радость! – время пощадило не только главный дом, но и службы, и конюшни, и флигеля. Сохранилась и церковь, но без креста, конечно, и более всех других зданий испорченная перестройкой. И стена забора с чугунным литьём тоже сохранилась… И всё это буквально утопает в белом снегу цветущих вишен и черёмух!… Видели, как возле крайнего флигеля, в светлых вишнёвых чащах, сидел старик – в белом халате, с белой окладистой бородой, – сторож, наверное, или санитар, и тоже по-чеховски колоритный и многозначительный. Старик степенно разливал из толстого чайника в три кружки, стоящие перед ним на маленьком колченогом столе, под вишней, чёрный, дымящийся чай…
А какая тишина стоит, Господи! Антоша, ты слышишь? Слышно, как опадают снежинки лепестков… Слышно, как ступает по размытым дождём дорожкам Время, Эпоха, Жизнь… Прислушайся! Они никуда не уходят, они никогда не канут в вечность, ты только приоткрой душу пошире – и они войдут в тебя, прими их с радостью и благодарением – и ты станешь богаче, и старше, и мудрее ещё на одну эпоху, ещё на одну жизнь… Всё – в нас, всё – с нами. И та жизнь, которая была до нас, и та, которая придёт за нами. Нет ни прошлого, ни будущего – есть только настоящее, и в нём – вот в этой минуте – ВСЁ! Все начала и все концы. Ощущать себя живым человеком – на живой земле, среди живых деревьев и живых камней, любящим – среди любящих, страдающим – среди страдающих, смертным – среди вечного… Это – главное, в этом – смысл всех встреч и разлук. Ну, как тебе объяснить, мой мальчик, то, что объяснить невозможно? Я только крепче сжимаю твою маленькую горячую руку и прошу тебя:
– Не уходи хоть ты от меня!
– Никогда не уйду! – ответил сын.
* * *
Периодически я начинала ждать Гавра, прислушиваясь к гудению лифта…
Помню, как Мариша написала мне в роддом: «Звонил Гавр. Узнав, что родился Антон, он так обрадовался, как будто это его собственный сын родился!»
Но жизнь разносила нас всё дальше и дальше… Хотя в какой-то миг породнила. Я узнала, что Гавр крестился. (А ведь когда-то, после моего крещения, говорил: «Никогда со мной этого не случится!») Да, Гавр крестился, и его крёстной матерью стала Людмила Фёдоровна. Значит, теперь у нас с Гавром общая крёстная мать. А мы с ним – брат и сестра во Христе.
* * *
Мои бессонные ночи…
По ночам изучаю ботанику и астрономию: чтобы утром отвечать на твои бесконечные вопросы. Думала, что кончится институт, и я отосплюсь. Но не тут-то было!
Если ночью не пишу рецензии, то занимаюсь самообразованием. Естественно научным. Не могу же я отставать от тебя! Беру в районной библиотеке всякие серьёзные книги. Продираюсь сквозь непонятное, вылавливаю, выцеживаю суть, которая может быть интересна тебе, мне, нам обоим. Тебе не должно быть со мной скучно! Твой единственный собеседник должен быть на высоте! А высота просто так не даётся. Она берётся бессонными ночами… невидимым миру штурмом…
Но какое это счастье – любить то, что любишь ты! Восхищаться тем, чем восхищаешься ты. Жить с тобой ОБЩЕЙ жизнью.
* * *
Не забыть:
Как ходили к «нашим муравейникам» со скамейкой и сахаром… Особо нам нравился муравейник, обосновавшийся в старом телеграфном столбе. Там было что-то вроде дупла, довольно низко, мы ставили скамейки около столба и могли часами сидеть у этого столба, наблюдая жизнь муравьёв, – как в кино!
Периодически ты подсыпал в дупло сахару, и с восторгом наблюдал, как муравьи утаскивают куда-то в недра муравейника лакомства…
– Какие же они сластёны! – смеёшься ты.
– Ты их разбаловал, – говорю я.
– Почему же и не побаловать? Ведь же я их люблю! Муравьишки мои хорошенькие!…
* * *
В специальном блокноте – схемы всех муравейников в округе…
* * *
А в другом блокноте – перепись плантаций хвощей и папоротников в нашем лесу. И мхов. Ты обожаешь мхи! Оказывается, мох моху рознь. Даже в нашем московском лесу у кольцевой дороги столько разновидностей мха! Они такие разные! И, оказывается, они цветут! Я просто Америку с тобой, открываю, сынок. Я ничего этого раньше не знала.
Мы насобирали огромную коллекцию мхов. Подушечки мха лежат на полках и в коробках. Иногда мы вынимаем их и ЛЮБУЕМСЯ.
Накупили книг про «споровые» растения. Оказывается, именно так они называются – наши любимцы. Потому что они размножаются спорами. Ой, сколько всего интересного в жизни! Просто дух захватывает!…
* * *
А ещё ты обожаешь вулканы!
По атласу ты выучил названия всех знаменитых вулканов мира. И все самые знаменитые горные вершины. Ты запросто находишь их на карте. Ты любишь читать об их вулканической жизни… Я купила тебе две толстые-претолстые книги с множеством феерических фотографий – «Горы» и «Вулканы». Ты запросто произносишь, выпеваешь их фантастические имена. Вулканы – твои друзья. А разве можно не запомнить имена друзей?
– Фудзияма! Коропуна! Попокатепетль! Льюльяйльяко!…
– Ты язык не сломаешь, сынок?
– Это же так просто, мамася!
Ты любишь рисовать горы и вулканы…
Наверное, они тебе – родня.
* * *
Ходили с тобой в Планетарий. Купили билет на обзорную лекцию.
Получилось смешно.
Только в зале погас свет, и на куполе засветились звёзды, ты тут же стал комментировать то, что видишь. Громко, на весь зал, своим звонким голосом ты называл звёзды и планеты, которые без труда узнавал на планетарном небе, и радостно сообщал, какая у них масса, величина, плотность, как быстро они вращаются вокруг своей оси…
И всё было бы ничего, если бы в это же самое время лекторша не пыталась рассказывать свой текст. Она говорила в микрофон, но ты безо всякого микрофона говорил ГРОМЧЕ! А главное – ты опережал её с информацией!
– Уймите ребёнка! – взмолилась лекторша.
Но разве можно унять моего ребёнка?… Ты был так счастлив, что всё узнаёшь, ты не мог молчать от радости, а на мою просьбу «послушать тётю», шепнул мне:
– Так я же это всё знаю! И потом – она очень скучно рассказывает.
– Так может, другие ещё не знают. Дай им послушать. Смотри, сколько людей в зале.
Зал был полон.
Но молчал мой ребёнок ровно минуту. Нет, меньше.
– Да кто же это там такой умный? – опять возмутилась лекторша. Она включила свет. И все уставились на четырехлетнего мальчугана… Немая сцена.
Больше мы в Планетарий не ходили.
* * *
Нам принесли почитать «Физику», университетский курс.
Антон буквально впился в неё!
– Ты что-нибудь там понимаешь, сынок?
– Что-нибудь понимаю…
Это была огромная, толстая книга большого формата, он еле удерживал её.
* * *
Ты не любишь метро за то, что там шумно и душно. Но иногда всё же хочется выбраться в большой мир!
Мы научились ездить поверху – пересаживаясь с троллейбуса на автобус, с автобуса на трамвай… Так мы добрались до зоопарка, до ВДНХ, до Биологического музея и Зоологического.
У нас нет скафандра, но есть – молитва. «Пресвятая владычица Богородица, покрой моего мальчика своим молитвенным покровом!» – прошу я. И буквально физически ощущаю этот таинственный покров! Когда на экзамены убегала – тоже просила Её побыть с тобой. Так что у тебя от рождения две матери.
* * *
Ездили в гости к Пресманам.
Антон говорил с Александром Самуиловичем о космосе, задавал ему вопросы, на которые я не могла ответить. Они вообще говорили на своём языке, который я не очень понимала. Два учёных мужа! И то, что семьдесят лет разницы, так это не очень сильно чувствовалось.
Почувствовалось это только, когда Антон полез под стол и решил там устроить себе гнездо… Ну, нормальный ребёнок!
* * *
Были у Каптервых.
И в это же время к ним забежал Залетаев – специально, чтобы познакомиться с Антоном. Владимир Сергеевич, правда, видел его уже, но Антону тогда было месяца три. А с тех пор никак не удавалось зазвать его в гости – всё он по своим степям да пустыням путешествует!… Из одной экспедиции вернётся, и вскоре уезжает в другую…
Залетаев и Антон беседовали на зоологические темы: о простейших и насекомых. Пару раз Антон поверг Владимира Сергеевича в смущение, потому что задал такие вопросы, на которые тот ответить не смог. Владимир Сергеевич сказал об Антоне:
– Профессор в юношеской категории!
А ещё Залетаев подарил нам свою книгу – «Древние и новые дороги Туркмении».
Которую мы с упоением прочли, как только вернулись домой. Я сказала Антону:
– Мне хотелось бы, чтобы ты был похож на Залетаева. Он – путешественник и писатель. А ещё он географ, зоолог, эколог, сказочник и поэт. Человек, который полностью осуществил все свои призвания. Сказано: не зарывай талант в землю. Так вот Владимир Сергеевич не зарыл ни одного своего таланта!
Залетаев предложил:
– А не хотите с Антоном поехать вместе со мной в экспедицию? Мальчику было бы интересно.
Ах, как нам хотелось! Как у нас загорелось всё внутри! Но… мы не решились. Совсем другой климат… дальняя дорога… Как твой организм отреагирует на это всё?…
Да, тогда мы не решились. Но, пройдут годы, и мой сын осуществит много, много путешествий во все края земли…
* * *
Как всегда, мы выходим на прогулку самыми первыми в нашем районе, а может, и во всей Москве! Хотя первые собачники уже гуляют, и первые бегуны совершают свои утренние пробежки, но из детей – мой сынок самый ранний.
Мой сынок – убеждённый жаворонок! Ещё только шесть утра – а он уже проснулся, и тут же вскочил, валяться в постели не любит, очень активный, очень деятельный. Проснулся – выпрыгнул из кроватки, и – требовательно: «Мамася, пошли гулять!» Кашку гречневую любимую стрямкает, черепаху накормим, цветочки на лоджии польём и – вперёд! К нашим любимым муравейникам. Запасёмся сахаром, прихватим два раскладных стульчика (подарок бабушки Милы, со скамейками ходить было неудобно).
Нам предстоят долгие научные наблюдения…
* * *
Иногда к нам приезжает Оля.
Про мою подругу Олю нужно сказать особо. Мы дружим уже много-много лет.
Сначала мы учились с Олей в Полиграфическом институте. Правда, я на втором курсе ушла. Но дружба наша на этом не кончилась. Потом я заразила Олю пантомимой, и мы стали вместе ходить в студию к Анатолию Бойко. Правда, я потом ушла из пантомимы, но дружба наша на этом не кончилась.
Когда я увидела Олю в первый раз, я была потрясена. Бывает же такая совершенная красота! Это была самая красивая девочка на нашем курсе. Казалось, Господь очень долго вытачивал её образ, чтобы довести его до полного совершенства: Высокая, тоненькая, с густыми, тёмными длинными волосами. Никаких чёлочек или завитушек. Такая абсолютная чистота образа. Глаза тёмные, миндалевидного разреза. Ресницы густые и прямые, как стрелы. Взгляд открытый и прямой, без всякого кокетства. Казалось, она и не догадывалась, каким совершенством является. Черты лица не крупные и именно точёные. Но главное – конечно, глаза. И сочетание чёрных волос и бледно-матовой кожи. Она была как из чистого мрамора. Как цветок лотоса. Такой чистый, завершённый образ.
Мы подружились на первой студенческой картошке, когда нас, девчонок-первокурсниц, послали в подмосковный колхоз собирать под дождём картошку на раскисших полях… Потом, в Москве, мы сдружились ещё больше – шесть девчонок. С каждой из них у меня были особые отношения. Но именно с Олей дружба оказалась на всю жизнь.
Я полюбила всю их семью. У Ольги потрясающе красивые родители, и мама и папа. Природа перемножила их красоту, чтобы сотворить Ольгу. А главное – она родилась от большой любви. Её родители любили друг друга с юности. Для меня они были идеальной парой, и, глядя на них, я думала: «Бывает же в жизни ТАКОЕ!»
Олина мама мягкая, тёплая, заботливая. Очень домашняя. Только я приходила к ним, она тут же начинала меня кормить. А потом мы с Олей отправлялись бродить по Москве… Мы обожали бродить по Москве, особенно осенью. Я никогда не забуду эти наши блуждания в дождях и листопадах…
Оля жила на Смоленской площади, она и сейчас там живёт, с окнами на Садовое кольцо, в старом сталинском доме, с высоченными потолками, широченным коридором, который служит библиотекой, здесь же стояло кресло, в котором по вечерам сидел Олин отец и читал газеты… По профессии он врач. Работал со спортсменами и с космонавтами. Очень много, почти непрерывно курил. Видимо, ещё с фронта. Я так его и запомнила: в старом кресле, с сигаретой и газетой…
А Олина мама, Элла Яковлевна, – тоже врач, детский рентгенолог. Когда с Антошей что-то случалось, я везла его к Элле Яковлевне…
Мы, Ольгины подружки, были уверены, что Ольга самой первой из нас выйдет замуж. Уж очень она была хороша собой. И умна. И остроумна! Казалось бы, такая классическая красота должна быть холодной, а Ольга была весёлой и смешливой девушкой – вот такое удивительное сочетание. На первом же курсе в неё влюбился мальчик-второкурсник. Красивый и печальный, ниже её на голову. Он был горбун. Он ходил за Ольгой тенью, он писал ей восторженные письма… Она решительно не знала, что с этим делать. Ей было его жалко, но – не более того. А он так горестно и страстно взирал на неё, свою богиню… Да, он был бы счастлив, как Квазимодо, ночевать под дверью, на коврике, на пороге дома своей Эсмеральды…
Девчонки смеялись над воздыхателем. Он был из какой-то другой эпохи… Однажды он остался стоять, облитый хохотом, в пустом коридоре. У меня сжалось сердце от жалости к несчастному горбуну. Когда-то, в школьные годы, я тоже чувствовала себя изгоем, и поэтому очень хорошо понимала его. Я подошла и сказала: «Простите их. Они не понимают…» Я думала: ему станет легче, когда он увидит, что я-то его понимаю. Но он посмотрел на меня почти с ненавистью. И ничего не ответил. Я помню этот взгляд и сейчас, спустя много лет, – взгляд, полный ненависти, льда и отчаянья…
А когда мы были на втором курсе, мальчик-горбун умер… Нет, он не покончил с собой от несчастной любви, он умер от больного сердца. Видно, оно не выдержало таких сильных переживаний. Я стояла перед его портретом в чёрной рамочке, который висел в коридоре института, на первом этаже, недалеко от раздевалки… Ему было всего 19 лет. Он умер от несчастной любви. Оказывается, такое бывает и в наше время…
Нас было шестеро, девчонок в нашей компании. И вот пятеро уже побывали замужем, кто-то успел и родить, и развестить. А Ольга – до сих пор одна. Как будто мальчик-горбун с горящими глазами, оттуда, с небес, не подпускает к ней никого… Хранит её чистоту.
* * *
Ты знал, что Оля – моя самая лучшая подруга. Ты скучал по ней, когда она долго не приезжала. Идём по нашей Берёзовой аллее, и ты напеваешь:
Тётя, тётя,
тётя, тётя!
Вы когда же к нам придёте?
Поясняешь: «Стих про тётю Олю Тишлер».
* * *
В доме на Смоленской площади все любили Антона.
Ольгин отец говорил дочери: «Ну, когда уже и у меня будет такой внук?»
Что она могла ему ответить?…
* * *
Когда другая моя подруга, Наташа Дюшен, вышла замуж за Андриса Слапиньша и уехала с ним в Ригу, только Ольга связывала меня с моей юностью.
Она приходила всегда на наши дни рождения: мой и Антошин. Это стало традицией. Иногда Ольга была единственным нашим гостем. Она одаривала Антона потрясающими книгами! После института она какое-то время работала в книжном магазине, а это были времена книжного дефицита, особенно было трудно достать хорошую детскую книгу, они расходились мгновенно, и Ольга всегда помнила о моём сыне-книгочее. Добрая половина Антоновой детской библиотеки – это подарки Ольги, спасибо ей огромное. Она никогда не приходила к нам без книг. Зная, что для нас это – самый сладкий подарок. Слаще чего бы то ни было другого. Сначала я читала их Антону, через много лет – Ксюше. И великолепное издание Маршака, с чудными картинками, и гениальные рассказы о природе Сладкова, и толстый том Носова – все три романа про Незнайку! «Незнайка на Луне» долго был любимой Антоновой книгой. Может, именно с этой книги и началось его увлечение астрономией и зародилась мечта улететь на какую-нибудь планету… хотя бы вымышленную, рождённую собственной фантазией…
* * *
А однажды Ольга приехала к нам с потемневшим лицом и таким горем и недоумением в дивных своих глазах!… Я сразу поняла: что-то случилось. Она сказала:
– Наш папа ушёл от нас…
– Как… ушёл?
(Я подумала: умер).
– Просто ушёл… Бросил.
– Этого не может быть!
– Мы с мамой тоже так думали. Оказывается – может…
Я сидела, как громом поражённая. Я не знала, как её утешить. Хотя я хорошо помнила, как это было в моей жизни, мне было всего шесть лет, но забыть невозможно… Ольга взрослый человек. Но – ей от этого не легче. А может, и труднее.
– Я не знаю, как теперь жить, – сказала она. – Ведь я теперь никому не смогу поверить…
Мы долго в тот вечер, уложив Антона спать, сидели на кухне…
Она ушла. А у меня было такое ощущение, что у меня кто-то умер. Ведь мы с ней раньше думали: если на свете существует такая любовь, как у её родителей, значит, ОНА бывает! Ольгина семья для нас, девчонок, была единственным примером идеальной семьи. Когда один раз – и на всю жизнь. Значит, такое бывает, бывает! Вокруг и близко не было ничего подобного. Все люди вокруг совершали попытки – одну, другую, следующую… Ольгины родители были счастливым исключением. А теперь – они перестали им быть… И от этого даже у меня пошатнулась почва под ногами. Значит, ЭТОГО ВООБЩЕ НЕ БЫВАЕТ?! Чтобы один раз – и на всю жизнь. Бедная Оля!… Бедная Элла Яковлевна…
Ольга не подозревала, что впереди их с мамой ждёт ещё одно испытание. В тот раз, когда мы сидели с ней до полуночи на моей кухне, она сказала: «Я постараюсь не увидеться с ним больше никогда!» Но пройдёт десять лет, и её отец вернётся к ним. Умирать… И они примут его. И простят. И будут с ним до последнего часа…
Значит, такое всё же БЫВАЕТ?…
* * *
Приезжала Оля. Ходили вместе гулять. Забавно: Антон больше похож на неё, чем на меня! У него такие же тёмные густые волосы, и тёмные глаза в густых ресницах, как у Оли. Она гордится этой схожестью.
Мы идём втроём, держа Антона за руки, и он скачет между нами, повисая на наших руках, как на качелях… И я думаю, что это, наверное, и в самом деле правда: то, что мы все – родственники, и была у нас одна общая праматерь с Ближнего Востока… И никто и нигде и никогда не одинок: потому что вокруг – братья и сёстры… Где бы я ни была – вокруг братья и сёстры. Мысль об этом греет.
* * *
Не забыть: как мы слушали каждый вечер симфоническую музыку…
Тебе было четыре года. Ты знал всех дирижёров. У тебя были любимые – Владимир Федосеев и Юрий Темирканов. Наши вкусы совпадали.
А помнишь, как нам подарили «Болеро» Равеля? Борис Глебович из Литературной консультации, мой старый друг. А на другой стороне оказался Лист… Ты слушал несколько дней кряду, то Равеля, то Листа – и никак не мог насытиться!
А как я ездила по всей Москве в поисках Третьего фортепьянного концерта Рахманинова, который мы очень полюбили оба! И мы хотели его слушать часто-часто… О, это была настоящая охота! Приехать на Арбат с утра пораньше, ещё до открытия магазина «Мелодия» и стоять как можно ближе к двери, чтобы, когда дверь откроется, оказаться внутри первой и – бегом на второй этаж, к любимому отделу!
Вот так в те времена добывали музыку.
К симфонической музыке – у тебя любовь с раннего детства. В полтора года ты танцевал под Первый фортепьянный концерт Чайковского, забившись в уголок, кружился там, чтобы не упасть, и хлопал в ладоши… А как ты любил «Евгения Онегина»! В четыре года ты прослушал всю оперу полностью, без перерыва на сон и еду. Это была одна из твоих любимых пластинок. Точнее – набор. Три больших чёрных диска…
* * *
Не забыть:
Как я приучала своего мальчика к спорту. Это было смешно. Брала его ногу и била его ногой по мячу…
А как он научился кататься на велосипеде! Очень быстро, за одно утро. И сказал:
– Ну, теперь ты довольна?
– Я довольна!
– И больше я на него не сяду! И не проси!
(Велосипед отдали родственникам, у которых был мальчик).
* * *
Но бродить по лесам и болотам – это наше! Лазать по деревьям – это да! Идти пешком в кругосветку – это да!
В начале каждого лета составляется список: куда пойти и поехать этим летом? Обязательные пункты:
В Куркино – где чудесный храм на горе, заросший иван-чаем косогор, огромный старый вяз среди зелёной долины и речка с маленьким, но шумным водопадом…
В Грачёвку – где любимые болота с хвощами…
В Захарково – в деревеньку на другом берегу Химкинского водохранилища, где куры гуляют по улице…
В Иваньковский лес – где дубы-великаны, корабельные сосны и шорох беличьих хвостов…
В Парк Дружбы – где пруды с живописно заросшими, крутыми берегами…
В парк Речного вокзала – где белые пароходы, причальные тумбы, чайки, волны…
Обязательно к Каптеревым.
Обязательно к Пресманам.
Погулять по Бульварному кольцу…
И, конечно же, – в наш лес и на нашу бухту! Сто раз!…
И тысячу раз на Берёзовую аллею и в наш сквер! Это можно и не писать, это – каждый день, в любое время года…
* * *
А в этом году ещё один пункт в нашем списке: съездить на Украину к бабушке Доре.
Бабушка, ради того, чтобы мы приехали к ней в гости, решилась в свои почти восемьдесят лет на переезд в другой город – поближе к природе. Она обменяла свою квартирку в Днепропетровске (который считала непригодным для Антоши из-за плохой экологии), – на квартирку в небольшом городке Новомосковске на берегу речки Самары. Впрочем, этот город не был ей чужим: здесь бабушка жила до войны, и здесь сейчас жили её приёмная дочь Мария, две взрослые внучки (мои кузины) и правнучка Оля, чуть младше Антоши. Так что у нас там много родни, и все нас ждут.
Надеюсь, и в Васильевку с тобой съездим. В чудесное село, где живут бабушкины сёстры – мои любимые бабушка Хима и бабушка Мотя. Где белые хатки под соломенными крышами, иконы в вышитых рушниках, парное молоко в глиняных «глечиках».
– Что такое глечики? – спрашиваешь ты.
– Это кувшины.
– А почему они глечики?
– Потому что это на украинском языке так называется.
Ты просишь научить тебя говорить по-украински. Я говорю тебе пару десятков украинских слов, ты заводишь маленький словарик, говоришь удовлетворённо:
– Ну, вот. А то поехали бы на Украину – а языка и не знаем!
Ты увлёкся составлением словарей. Тут же придумал ещё с десяток разных языков, и теперь с утра до ночи строчишь словари. Сам себе задаёшь вопросы:
– Интересно, а как на шмитэнском языке будет дом? А часы? А мамася? А сова? А на цвитонском языке?
– А кто говорит на шмитэнском и цвитонском языках?
– Шмитэны и цвитоны!
* * *
Не забыть:
Как сынок обучал меня протозоологии и энтомологи. Каждый день, по многу раз на дню, я сдавала экзамены: кто такие трубачи и солнечники? сколько ног у жука и паука? к какому отряду относится такое-то насекомое? и к какому семейству такое-то?
Учитель был строг. Мне приходилось всё время зубрить что-то по ночам, чтобы не краснеть перед ним днём… Я должна была быть на уровне, мне стыдно было отставать, я должна была уметь поддержать разговор. Ведь у него был лишь один собеседник, вернее собеседница – это я. Я должна была испытывать горячий, искренний интерес ко всему, что интересовало моего сына. И я этот интерес испытывала!
Банки с болотной водой из Грачёвки в кухне на окне… В этих банках живут твои любимцы – простейшие. Их не увидеть невооружённым глазом, но у нас есть микроскоп!
Грачёвка с её болотами – наше любимое местечко. Одно из самых любимых…
* * *
Еду в гости к Каптеревым и везу им подарок – большой эмалированный чайник, набитый цветами жасмина!…
* * *
Неожиданный приход клоуна Марчевского и Бориса Бреева.
Марчевский предлагает мне писать стихи для его спектакля.
Бреев выступает, как посредник, ведь мы давно с ним знакомы, он уже приходил ко мне с похожими просьбами: написать стихи для очередного клоунского номера, который он делал со своими студентами в Цирковом училище. И я ездила к нему в училище, смотрела номер, и, если он мне нравился, если мне это было близко, то писала. Вальке Гнеушеву тоже написала стихи для его выпускного номера – дипломной работы. В их номере участвовало три человека: Белый клоун (Валька). Рыжий клоун (его партнёр, с которым он приходил ко мне, но имени его не помню). Был в их номере и третий – он-то и читал мои стихи. «А кто это?» – спросила я Вальку. «Да ты его не знаешь. Это Фима Шифрин. Но он хорошо прочёл, не волнуйся».
Марчевский сразу стал говорить о деньгах: «Вы знаете, это такие деньги! такие деньги!… Вам очень хорошо заплатят!»
Но для того, чтобы что-то для него написать, я должна посмотреть, что он делает в манеже. Поехали с Антошей в цирк, на спектакль…
* * *
Ой, как нам это всё не понравилось!… Ну, Антону вообще цирк не нравится, потому что там шумно. А мне не понравился сам клоун. Хотя он уже и лауреат каких-то там конкурсов, и заслуженный артист, и так далее. Но у него нет ничего своего – оригинального, самобытного. Он просто копирует Енгибарова. Нет, даже не копирует! Это – пародия на Енгибарова. Плохая пародия. В основном, трюки. Мыслей, идей никаких не было. Не было и эмоционального наполнения. Только – словно приклеенная к лицу – не живая, а какая-то бутафорская улыбка.
Но самое ужасное – то, что он сказал мне после спектакля. Когда я обмолвилась о Енгибарове… о том, что многие трюки, собственно, енгибаровские, а не его. И что же мне ответил этот самоуверенный молодой человек? Да, это его слова: «Если бы Енгибаров был жив, он бы никому уже не был нужен!» Нехорошо сказал.
И – всё. Этот человек перестал для меня существовать.
А он в это время продолжал меня уговаривать:
– Это же большие деньги! – говорил он. – Вы с сыном ни в чём не будете нуждаться!
– Нет, я не смогу с вами работать.
* * *
Но я должна всё же поблагодарить этого человека. Этого странного клоуна. Он так разозлил меня, так завёл меня этим диким утверждением! О том, что Енгибаров был бы уже никому не нужен… Я ходила сама не своя. Я чувствовала, что я должна как-то ответить на это заявление. Я чувствовала, что это не просто жестокие слова самонадеянного человека. Это – вызов!
…Мы были с Антошей на берегу нашей бухты. Он строил очередной замок. А я смотрела на разгорающийся закат… и пересыпала песчинки с ладони на ладонь… восемь… восемь лет… тысячи, миллионы песчинок-минут-часов… И никогда за эти годы я не жила без него – без Моего Клоуна. Он помогал мне взрослеть, перемогать боли и потери. Когда у меня что-то случалось, очередной удар судьбы, я думала: «А зато у меня есть Мой Клоун!» С годами он мне стал ещё ближе, ещё необходимее, чем даже был при жизни. Постоянный внутренний собеседник. Опора и поддержка. Неубывающие радость и удивление, что это в моей жизни БЫЛО! Наша с ним ВСТРЕЧА. Была и продолжает быть, длиться, развиваться…
Господи, всего лишь восемь лет прошло, а уже кто-то произносит эти безумные слова, что Мой Клоун не нужен! Эти несправедливые, злые слова легли на чашу весов… Что же я могу положить на другую чашу весов, чтобы перевесить это утверждение?… И вдруг, в какой-то миг, я почувствовала, что приняла этот вызов! Вызов, брошенный мне человеком с бутафорской улыбкой, похожей на оскал.
В ту минуту я отчётливо поняла, что я должна делать. Книга!… Я должна написать книгу о Енгибарове! Должна положить на другую чашу весов другие слова. Слова правды. Вот я и решилась на то, на что, полагала, не решусь никогда. Я думала: это только моё, со мной и умрёт. Но в ту минуту поняла: нет, это не только моё. Да, я решилась. Но от этой мысли у меня всё захолонуло внутри… Смогу ли? получится ли?… Но я решилась. С Антошиной помощью. Да, именно в тот вечер мой сын сказал мне золотые слова. Почувствовав моё смятённое состояние, он спросил:
– Ты о чём задумалась, мамася?
– Книгу, сынок, решила написать о Енгибарове. Но боюсь, что у меня не получится…
И мой сын, мой маленький большой друг сказал мне:
– У тебя всё получится!
– Почему ты так думаешь?
– Потому что ты – моя мама!
И теперь я знаю, что я обязательно её напишу – свою книгу о Леониде Енгибарове. Вот и настал тот самый момент…
Так что всё в жизни со смыслом и не случайно.
* * *
Мой последний приезд в Новую Деревню. Хотя, когда ехала туда, не думала, что он будет последним…
В то утро исповедовал не отец Александр, а какой-то новый молодой священник. Старенький настоятель отец Григорий умер, и вот, в Новую Деревню прислали нового священнослужителя. Мне было непривычно исповедоваться не отцу Александру, который понимал меня и мои проблемы с полуслова. Но я всё же исповедалась, потому что долго готовилась к этому, и причастилась.
А после службы направилась в прицерковный домик, где отец Александр всегда беседовал с прихожанами после службы. Мне очень-очень нужно было с ним пообщаться!
Но на моём пути неожиданно встала женщина с хищными ноздрями и злым ртом. Она встала прямо на лесенке, ведущей в домик, и перегородила мне путь:
– Вы, Маша, куда это направляетесь? – спросила она ядовито.
– К отцу Александру.
– А вы не подумали о том, что он устал от вас?!
– Я не задержу его надолго. И потом – я очень давно не была…
– Но это же эгоизм! вы думаете только о себе!!
Она стояла, уперев руки в боки, как торговка на рынке. И всем своим видом олицетворяла воплощённую ненависть. Что мне оставалось делать? Драться с ней?…
Я повернулась и пошла с церковного двора. Не сказав ей в ответ ни слова… Слёзы и злость на эту тётку душили меня… Сама, небось, накрасит сейчас свой хищный рот сиреневой помадой (её девиз: «Женщина всегда должна оставаться женщиной!»). И попрётся к нему, и будет целый час трепаться, а он, такой терпеливый, будет её терпеть, мягко урезонивать – но ведь не выгонит же! не может же он выгнать свою прихожанку! Даже такую, мягко говоря, странную. Такую несносную. Такую – всем докучающую.
Я ехала в электричке, вспоминая, как она обвинила меня, когда я вернулась из Одессы, похоронив отца, и как она бросила мне в лицо с сатанинским ликованием: «Маша, а вы не думаете, что ваш отец умер за ваши грехи?!» Да, так и сказала: «Маша, а вы не думаете, что ваш отец умер за ваши грехи?» Ни отец Александр, ни отец Сергий мне такого не сказали. Напротив! Они сказали: «Какая ты молодец, что успела увидеть отца, что была с ним до последнего дня». А эта тётка считала, что имеет право судить, имеет право бросать человеку в лицо такие обвинения! Она считала, что имеет право быть строже духовного отца, строже самого Бога!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.