Швырять камни во дворцы тиранов (1867–1870)
Швырять камни во дворцы тиранов (1867–1870)
Пожилая дама выходит из кареты у подъезда театра «Комеди Франсэз». Спутник заботливо поддерживает ее; худой, бородатый, он слегка прихрамывает. Ревматизм. И виски уже серебрятся.
— Мы не опоздали, Огюст?
Вакери успокаивает ее, они приехали как раз вовремя. Шумная толпа у входа раздвигается и замолкает, пропуская эту пару. Слышен почтительный шепот:
— Это госпожа Гюго. Жена поэта.
Какие-то юноши глядят на нее блестящими от любопытства глазами. Ей вспоминается армия длинноволосых энтузиастов. Тридцать семь лет назад. Но у тех глаза сияли ярче. А ее собственные глаза теперь совсем плохо видят.
В ложе собрались друзья. Виктор Гюго с Гернсея прислал им билеты на это представление, такие же красные квадратики картона, как тогда, и надпись «Hierro».
Занавес поднимается. Те слова, что когда-то встречали пронзительным свистом, теперь вызывают шумные рукоплескания. Первый раз со дня декабрьского переворота на сцену парижского театра допущена пьеса Гюго. Объясняется это тем, что в Париже в 1867 году Всемирная выставка, и Франция обязана показать миру все самое примечательное, что создано ею в девятнадцатом веке. Туристы наперебой раскупают маленькую книжечку «Париж», изданную недавно. Ее написал Виктор Гюго. Это очерк, история и поэма. Это гимн писателя любимому городу, гимн революции. «Париж — то место земного шара, где слышнее всего, как трепещут незримые и необъятные паруса прогресса…» «Быть Парижем — значит двигаться вперед…» После восемьдесят девятого года, революции политической, Париж совершил 1830 год, революцию литературную… А что же теперь, в глухие годы империи? «Сегодня, когда реакция ополчается против всего прогрессивного — именно сегодня полезно, необходимо, справедливо воздать должное Парижу… всеобщее движение к свободе неудержимо продолжается». Разве это не похоже на призыв к восстанию?
И как только разрешили это издание? Опять же из-за Всемирной выставки. Цензура империи допустила на этот раз «послабление»: пусть говорят, что во Франции свобода печати.
Адель глядит на сцену. Слезы туманят глаза, а она должна все заметить, все запомнить, чтоб рассказать в письме Виктору. Надо улыбаться. На нее смотрят.
Поздравительные письма из Парижа стайкой летят на Гернсей. Одно из них особенно радует Виктора Гюго. К нему обращаются молодые поэты, представители нового поколения:
«Дорогой и прославленный мэтр!
Только что мы самыми восторженными аплодисментами встретили вторичное появление на сцене вашего „Эрнани“.
Новый триумф величайшего поэта Франции был огромной радостью для всей молодой поэзии. Вечер 20 июня составит эпоху в нашей жизни…»
Под письмом 14 подписей. В их числе имя Поля Верлена.
«Я лишь скромный солдат прогресса. Я сражаюсь за революцию во всех ее проявлениях как литературном, так и социальном», — отвечает им Гюго.
* * *
В августовский полдень 1868 года Виктор Гюго с женой совершают прогулку по Брюсселю. Они едут в открытой коляске. Солнечно. Празднично. Госпожа Гюго рада, что они вместе, но сердце ее как-то странно сжимается. Ох, это сердце!
— Вот поедем на Гернсей, я тебя вылечу, — говорит ей муж. — Прогулки у моря, жареное мясо, доброе вино, и слабость пройдет. Разве это плохие лекарства?
Адель теперь часто говорит о смерти и стала как-то особенно ласкова с ним. «Моя мечта умереть у тебя на руках», — написала она ему недавно. Надо жить, отвечает он, и жить всем вместе, большой семьей. Хорошо было бы и маленького Жоржа взять с собой в Отвиль-хауз.
Это уже второй Жорж, сынишка Шарля. Первый умер, прожив всего несколько месяцев, как маленький Леопольд, их первенец. А второй Жорж — крепыш и общий любимец семьи, хотя только что появился на свет. Можно ли думать о смерти, когда есть столько людей, которых ты любишь, которые в тебе нуждаются?
Адель улыбается. Ей кажется, что она становится сильнее, когда Виктор рядом. От него так и веет силой, он никогда не состарится. Крепкие плечи. Густые волосы. Цирюльники жалуются, что бритва их не берет… Быть вместе, радоваться этой минуте и не думать о конце.
На Гернсее госпожа Гюго бывает теперь редко. Год назад, после Всемирной выставки, она навестила Отвиль-хауз, и первый ее визит был к Жюльетте Друэ. Она, наконец, примирилась с ней. Той же осенью Виктор Гюго привез Жюльетту в Брюссель, и она была принята как своя в кругу семьи. Первый раз… Старые обиды ушли в прошлое. Жюльетта часами читала госпоже Гюго вслух, нянчилась с малышом. Мир в семье. Теперь бы жить и жить.
Коляска останавливается у дома на площади Баррикад. Здесь живет Шарль.
Это была последняя прогулка Адели Гюго. На другой день около трех часов пополудни у нее начался жестокий приступ сердечной болезни. А еще через два дня ее не стало.
«Умерла этим утром в половине седьмого, — записал Гюго в дневнике 27 августа 1868 года. — Я ей закрыл глаза. Увы… Да будет она благословенна».
Он сам украсил ее гроб белыми маргаритками. Вместе с сыновьями Гюго провожал гроб до французской границы. Он оделся во все черное и теперь всю жизнь будет носить траур.
На кладбище в Виллекье рядом с могилой Леопольдины поставлена еще одна надгробная плита. На ней выгравированы слова: «Адель. Жена Виктора Гюго».
* * *
«Надо приниматься за работу», — пишет Гюго в дневнике 30 августа 1868 года. Он возвращается в свое «рабочее гнездо» — Отвиль-хауз и тотчас же берется за перо.
Его давний замысел написать роман о французской революции вырос и усложнился за последние годы. Роману о республике должны, по этому замыслу, предшествовать два произведения, изобличающие отжившие государственные формы. Он решил создать трилогию: «Аристократия. Монархия. Республика». Старые формы мешают развитию человечества. Монархии, феодальные пережитки сковывают движение народов, тормозят прогресс. Первый роман трилогии должен быть ударом по королевским дворцам, по тирании предрассудков, сословных привилегий. Особенно живуча эта тирания в Англии, Гюго убедился в этом на собственном опыте за долгие годы жизни на Ламаншских островах, находящихся под протекторатом этой державы. Действие романа будет развиваться в конце XVII века, но роман будет обращен к современности.
На рабочем столе Гюго громоздятся исторические фолианты — старинные труды и книги современников об Англии. Уже сделаны выписки, заметки, заложены нужные страницы. «Нигде не было феодального строя… более жестокого и более живучего», — пишет он. Надменная знать, пэры, бароны, лорды — те, кто по одному праву рождения обладает властью, золотом, земельными угодьями, замками, титулами, привилегиями. И на другом полюсе, внизу, — простолюдины: земледельцы и мастеровые, солдаты и матросы, нищие и скоморохи, те, кого могли безнаказанно топтать, унижать, бросать в тюрьмы, клеймить, вешать, четвертовать. «Лорд не может быть подвергнут пытке, даже при обвинении в государственной измене». «Лорд всегда считается ученым человеком, даже если он не умеет читать. Он грамотен по праву рождения». «Простолюдину, ударившему лорда, отсекается кисть руки». Жестокость, возведенная в закон. Закон, основывающийся на бесчеловечности.
«Все это происходило сто восемьдесят лет назад, — пишет Гюго, — в те времена, когда люди были немного более волками, чем мы.
Впрочем, ненамного».
Виселица и плаха, привилегии и предрассудки, угнетение и лицемерие — все это сохранилось и в XIX веке.
Среди англичан XVII–XVIII веков были люди, которые боролись за высокие принципы, были и добровольные изгнанники. Отец героя нового романа Гюго, лорд Кленчарли, присягнул когда-то республике Кромвеля, не захотел признать реставрированной монархии и стал изгнанником. Разве не похожа судьба Кленчарли на участь гернсейского изгнанника? «В конце концов кто такой этот лорд Кленчарли? — говорили приспешники монархии. — Перебежчик. Он покинул стан аристократии, чтоб примкнуть к стану противоположному, к народу. Следовательно, этот стойкий приверженец республики — изменник… Правда, стан, к которому он примкнул, был побежденным; правда, при этом „предательстве“ он потерял все: свои политические привилегии и свой домашний очаг, свое пэрство и свою родину. А что он выиграл? Прослыл чудаком и должен жить в изгнании. А что это доказывает? Да то, что он глупец! Это бесспорно». Так рассуждали враги Кленчарли в XVII веке. Так говорили и думали враги Гюго в XIX веке.
По королевскому указу компрачикосы, сообщество бродяг, похитителей детей, превращавших их в уродов для забавы знати и черни, украли и изуродовали маленького сына лорда Кленчарли. Сын изгнанника, брошенный судьбой в лагерь угнетенных, и будет главным героем романа. При помощи чудовищной операции мальчика, «прекрасного, как день», превратили в урода. «Унижение человека ведет к лишению его человеческого облика. Бесправное положение завершается уродованием». Лицо Гуинплена — отталкивающая, ужасающая, неподвижная маска смеха. Но душа Гуинплена прекрасна.
Контрасты, гротеск, антитезы, патетика — ими насыщен и этот роман Гюго. Два мира, два лагеря. Фургон странствующих комедиантов — философ Урсус, слепая Дэя и Гуинплен. Здесь любовь, добро, душевная чистота. Королевский дворец — тупая и жестокая королева, развращенная леди Жозиана, их слуги, подобные продажному и злобному Баркильфедро. Здесь — ненависть, лицемерие, распутство.
Переломы судьбы. Сын изгнанника, скоморох Гуинплен волей случая найден и по указу королевы восстановлен в правах, введен в палату лордов. Он произносит речь, бросает правду в лицо угнетателям. «Сам я ничто, я только голос. Род человеческий — уста. Я — их вопль… Страдание — это не просто слово, господа счастливцы. Страдание — это нищета, я знаю ее с детских лет; это холод, я дрожал от него; это голод, я вкусил его; это унижения, я изведал их…
Я пришел от тех, кого угнетают. Я могу сказать вам, как тяжел этот гнет…»
К горлу Гуинплена подступают рыдания, а на лице его чудовищная гримаса смеха. Вопль отчаяния встречен взрывом хохота. Лорды издеваются над ним, они глухи к голосу людского горя.
Разве не напоминает эта речь Гуинплена те речи, которые произносил когда-то депутат Национального собрания Виктор Гюго? Он тоже говорил от лица отверженных, от лица Жана Вальжана, Фантины, миллионов бедняков. И его тоже прерывали свистом, выкриками, хохотом, издевками. Гюго выстоял, но его герой разбит судьбой. Ядовитое дыхание мира богачей умертвило счастье Гуинплена, разрушило жизнь обитателей зеленого фургона. Гибнет Дэя, и Гуинплен уходит вслед за ней. Море и ночной мрак поглощают его.
Гюго хотел назвать свой роман «По указу короля», но потом остановился на более эффектном заглавии: «Человек, который смеется».
Воинствующий демократический дух, страстная защита обездоленных сближают это новое произведение Гюго с романом «Отверженные». Писатель и здесь верен главной теме своего творчества. «Человек, который смеется» глубоко связан со всей борьбой писателя в годы изгнания. Гюго-трибун встает рядом с Гюго-художником. И этим во многом объясняются художественные особенности романа. В напряженно развивающееся действие, построенное на острых конфликтах, постоянно вторгаются потоки публицистики, кипучие, рвущиеся из берегов, — речи трибуна, очерки бытописателя, пояснения историка. Публицистическая стихия здесь сказывается еще сильнее, чем в предшествующих романах. Но авторские отступления не чужеродное тело, а органическая часть произведения. Подобно волнам, они движут, сопровождая своим рокотом, романтическую историю короткой, но драматичной жизни главного героя.
«Человек, который смеется» — самый романтический из трех романов Гюго, созданных в изгнании.
* * *
«Если б вы прочли письма, которые я получаю, вы бы содрогнулись, — пишет Гюго 27 октября 1867 года французскому республиканцу Флурансу. — Все страждущие обращаются ко мне. Чем я могу помочь? Увы! Но все равно я делаю, что могу и как могу. Из своей пустыни я швыряю камни во дворцы тиранов. Да. Рассчитывайте на меня. До последнего моего вздоха я буду бороться за угнетенных. Там, где льются слезы, там — моя душа».
Флуранс сражается добровольцем в рядах повстанцев Крита. Маленький народ поднялся против турецких угнетателей, и Гюго считает своим долгом выступить в его защиту.
«Крит восстал, потому что иго чужеземца непереносимо… и ты, Франция, восстала бы. Крит восстал — и это прекрасно!»
К так называемым цивилизованным державам обращается Гюго. Что делают они в то время, как на Крите идет резня? Они ведут переговоры. «А между тем турки уничтожают оливковые и каштановые рощи, разрушают маслодавильни, предают огню селения, на корню сжигают урожай, угоняют в горы жителей на верную смерть от холода и голода, обезглавливают мужей, вешают стариков.
…Шесть-семь великих держав в заговоре против маленького народа. Каков же этот заговор? Самый подлый из всех. Заговор молчания.
Но гром в этом заговоре не участвует. Гром разит с небес и на языке политики называется революцией».
На Крите продолжаются бои, и Флуранс остается там. Через год он объявлен вне закона, «греческое правительство охотится за ним, французское правительство предает его». Флурансу грозит тюрьма. Гюго вступается за него и через три недели получает письмо:
«Мэтр! Благодаря вам я вне тюрьмы и опасности. Общественная совесть заставила выпустить человека, за которого вступился Виктор Гюго. Барбес обязан вам жизнью, я обязан вам свободой.
Гюстав Флуранс».
Ирландские женщины обращаются к Гюго с просьбой защитить их мужей, фениев, участников заговора против английского владычества.
«Нет. Англия в 1867 году не казнит Ирландию, — гремит Гюго. — О, вы не знаете, какие ужасные последствия вызывает одна капля позора, попавшая в море славы. Из первой нации вы превратитесь в последнюю… Виселицы не будут воздвигнуты!»
Приговор пересмотрен. Шесть приговоренных спасены от казни.
* * *
14 сентября 1869 года в Лозанне открылся конгресс мира. Виктор Гюго на трибуне — он председатель. Рукоплескания. Сотни глаз. Вспоминается, как 20 лет назад он открывал такой же съезд друзей мира в Париже.
— Мы хотим мира, страстно хотим его, — говорит Гюго, открывая конгресс. — Мира между всеми людьми, всеми народами, всеми расами… Но первое условие мира — это освобождение. Для освобождения же, несомненно, потребуется революция, изумительнейшая из всех революций, и, может быть, — увы! — война, последняя из всех войн… Исчезнут армии, исчезнут короли… Вот чего мы хотим…
Мы хотим великой республики всего континента, хотим Соединенных Штатов Европы!
Это давняя мечта Гюго. Впервые родилась она еще в годы первых его путешествий на Рейн. Единое, миролюбивое государство Европы. С годами эта мечта приобретала все более грандиозные и величавые очертания. Всемирная республика! Он уже чувствует себя ее гражданином, он верит в нее.
На заключительном заседании конгресса Гюго призывает к единению республики и социализма. «Республика и социализм — это одно и то же… Я — давний социалист. Мои социалистические убеждения восходят к 1828 году…
Я приветствую грядущую революцию».
После конгресса — короткие каникулы: прогулка по Швейцарии. А потом в Брюссель. Там ждут двое внучат: Жорж и новорожденная Жанна.
Шарль курсирует между Брюсселем и Парижем, он весь поглощен работой в газете. Два сына Виктора Гюго и два его друга Поль Мерис и Огюст Вакери основали газету «Раппель»[14]. К ним присоединились талантливые журналисты-республиканцы Анри Рошфор и Эдуард Локруа. Газета продолжает традиции «Эвенман» — те же редакторы, тот же вдохновитель и та же цель — борьба за республику и демократию.
«„Призыв“ — это хорошее название, — говорит Гюго. — Я люблю все значения этого слова. „Раппель“ будет яркой и острой газетой, иногда — луч света, иногда — меч… Точно целиться и метко поражать. Ни один снаряд не должен бить мимо цели. В битве за принципы ни одна пуля не должна пропасть».
Момент для атаки на монархию благоприятный. Трон Луи Бонапарта начинает шататься. Народные волнения усиливаются. Оппозиция растет. Монарх пытается прослыть либералом, чтобы как-то укрепить свои позиции. Осенью 1869 года объявлена еще одна амнистия политическим ссыльным. Гюго отзывается на императорский указ строкой из своей драмы «Кромвель»:
— Радуйтесь! Я оказываю вам милость.
— А по какому праву, тиран?
Позиция добровольного изгнанника тверда: сопротивление до конца. Он напоминает друзьям стихи из «Возмездия»:
Останется один — клянусь, им буду я.
Из Парижа идут все новые вести. В ноябре 1869 года республиканцы организовали демонстрацию на могиле Бодена, депутата, убитого на декабрьской баррикаде; имя его стало символом борьбы за республику. Брожение усиливается, события назревают. Правительство, несмотря на всю свою показную либеральность, то и дело выпускает когти. Газета «Раппель» подвергается преследованиям. В декабре Шарль Гюго приговорен к трехмесячному заключению за антимилитаристские статьи. Виктор Гюго ободряет сына в открытом письме:
«Все хорошо. Будь доволен. Ты совершаешь то же преступление, что и я, предпочитая обществу, которое убивает, общество, которое наставляет и просвещает».
Наступает новый, 1870 год. Девятнадцатая зима изгнания. Гюго в напряженном ожидании перемен.
В Елисейском дворце — логове тирана — настроение тревожное. Военные авантюры не удаются. Мексиканская экспедиция потерпела провал. Отношения на континенте осложняются. Германия накануне объединения и держится по отношению к Франции агрессивно. В воздухе пахнет войной. А внутри страны демонстрации, забастовки, выпады прессы против правительства. Наполеон III совещается с государственными мужами, какие еще шаги предпринять, чтоб укрепить свое положение. Придется маневрировать, прибегнуть к новым посулам и, не откладывая, предпринять некую демократическую инсценировку: предложить французам проголосовать, довольны ли они реформами, проведенными империей начиная с 1860 года. На то, чтобы добиться желательного ответа от избирателей, средства у правительства найдутся. Старые испытанные средства: подкупы, задабривания, угрозы, подтасовки — все это пущено в ход. Семь с половиной миллионов избирателей-французов сказали «да». Два с половиной миллиона промолчали, а полтора миллиона сказали «нет».
— Это не народ ответил «да», — негодует Гюго, — это толпа, толпа в цепях, руководимая приспешниками трона.
Толпа — количество, толпа — стихия злая.
И в слабости своей и в торжестве слепая.
От лица, народа Франции гернсейский изгнанник говорит Наполеону Малому: «Нет!»
«Нам предлагают голосовать за усовершенствование преступления — только и всего, — заявляет Гюго. — Поупражнявшись девятнадцать лет, империя считает себя способной соблазнить нас.
Так вот, мы говорим „нет“…»
14 июля 1870 года в годовщину взятия Бастилии Виктор Гюго сажает в своем гернсейском саду молодой дубок.
— Через сто лет, когда этот дуб вырастет, уже не будет в Европе ни монархов, ни пап, ни войн, Европа превратится в объединенную республику, — мечтает старый писатель.
Какие люди будут отдыхать под развесистой кроной этого дуба, что будет волновать их?
«Будущее принадлежит двум типам людей — человеку мысли и человеку труда, — говорил Гюго. — В сущности, оба они составляют одно целое: ибо мыслить — это значит трудиться».
Дубок тянет к солнцу молодые ветки. Сбудутся ли мечты Виктора Гюго? Увидит ли это дерево в 1970 году счастливую Европу без насилия и угнетения, без войн?
В тот самый день, когда Гюго поливал свой дубок и мечтал о будущем мире, в Европе 1870 года развязывалась кровопролитная война. К ней готовились уже несколько лет. Поводом к тому, чтоб начать ее, послужил пустующий испанский трон. Кто должен унаследовать корону Испании — Наполеон или Вильгельм? Милитаристские круги подбрасывали поленья в костер разгорающейся ссоры. 15 июля бонапартистские агенты, переодетые в рабочие блузы, горланили, шествуя по улицам Парижа:
— На Берлин!
19 июля Франция объявила войну Пруссии.
Гернсейский изгнанник в смятении. Как поступить ему в момент, когда родина его в опасности? Он был бы рад вернуться и, облачившись в мундир национального гвардейца, сражаться за Францию. Но ведь во Франции империя, она еще не пала, как же он может вернуться? Это значило бы нарушить свой обет — сопротивление до конца? Но он не может больше оставаться вдали от Парижа, надо быть там, сделать все, что в его силах, чтобы помочь сокрушить империю — она падет, Гюго не сомневается в этом.
Поэт разбирает и укладывает свои сундуки. Его неоценимое богатство — три сундука рукописей! 15 августа Гюго с семьей Шарля, которая гостила в это лето на Гернсее, выезжает в Брюссель.
«Все опять становится очень сложным, — пишет он сыну, — Бонапарт может еще вынырнуть. Кризис приобретает странный характер. Мы внимательно следим за всеми событиями и готовы выехать в любую минуту, однако при одном условии, чтобы это не выглядело так, будто мы едем спасать империю».
Но империя была обречена. Бездарные полководцы вкупе с бездарным монархом привели Францию к позорной военной катастрофе. 1 сентября 1870 года в битве под Седаном 83-тысячная армия маршала Мак-Магона, окруженная пруссаками, по приказу Наполеона III сдалась в плен противнику.
Когда весть об этом достигла Парижа, город пришел в волнение. 4 сентября с утра начались массовые демонстрации. В тот же день империя пала. Во Франции была провозглашена республика. Во главе временного правительства национальной обороны встали буржуазные республиканцы. Народ снова был оттеснен от власти. Но все же республиканский переворот был совершен, и Франция переживала патриотический подъем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.