Андрей Белый и «Сестра моя – жизнь»

Андрей Белый и «Сестра моя – жизнь»

Тесную связь двух важнейших стихотворений книги «Сестра моя – жизнь» – «Памяти Демона» и «Любимая, жуть, – когда любит поэт…» с циклом «Великан» из книги стихов А. Белого «Пепел» убедительно продемонстрировал И. П. Смирнов. Нетрудно предположить, что при создании «Сестры моей – жизни» для автора были актуальны не только лирика, но и проза старшего поэта. И действительно, своеобразный поэтический словарь книги Пастернака часто напоминает о романе Белого «Серебряный голубь».

Фамилия главного героя – Дарьяльского перекликается и с посвящением Лермонтову, и с заглавием первого стихотворения «Памяти Демона». Как отзвук «Серебряного голубя» можно прочесть строки из «Про эти стихи»:

…Пока в Дарьял, как к другу, вхож,

Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,

Я жизнь, как Лермонтова дрожь,

Как губы в вермут окунал.

Лирический герой, от лица которого произнесены эти слова, с полным правом мог бы наименоваться «дарьяльским».

О Дарьяльском то и дело говорится, что он чудак: «вы чудак», «вы косноязычный чудак», «сызмальства прослыл чудаком» и т. п. Чудачество лирического героя Пастернака обозначают строки из стихотворения «Мухи мучкапской чайной»:

…Ты зовешь меня святым,

Я тебе и дик и чуден…

Пастернаковское заглавие книги «Сестра моя – жизнь» отчасти отражает наименование «сестрица», прилагаемое то к Матрене, то к ключнице Аннушке-голубятне, и, наоборот, обращение к Дарьяльскому «братик». «…И вся тебе она станет по отчизне сестрицею родненькой, еще не вовсе забытой в жизни снах, – тою она станет тебе отчизной, которая грустно грезится по осени нам».

Обратим внимание, что в этих словах о Матрене: об отчизне из грез, не забытой в снах, – как будто присутствует источник еще одного образа Пастернака – из стихотворения «Зеркало»:

…И вот в гипнотической этой отчизне

Ничем мне очей не задуть…

Катю, невесту Дарьяльского, несколько раз называют «девочкой». «Девочка» – заглавие одного из стихотворений «Сестры моей – жизни», причем в нем речь идет в первую очередь о ветке цветущей сирени, и лишь за этим сквозит план, в котором ветка метафорически обозначает героиню книги любовных стихов (не забудем, впрочем, что фамилия ее была Виноград). По отношению к Кате в романе Белого также используется метафорическое уподобление ее цветку на ветке: «Катенька, тоскливо заостренная, как розовый шипок», о ней говорится, что она «обсыпается лепестками», когда она теряет любовь Дарьяльского. Финал романических отношений в «Сестре моей – жизни» также обозначается с помощью изображения предосеннего увядания природы:

Давай ронять слова,

Как сад янтарь и цедру…

И в другом стихотворении:

…Осыпаясь багрянцем с малины и бархатцев…

Катенька называется также «малиновой любой», о ее отношениях с Дарьяльским говорится, что «уколола ее колкость розовым шипом любви». И Пастернак использует малину для метафорического обозначения возлюбленной в стихотворении «Наша гроза»:

…К малине липнут комары.

Причем среди эротических образов этого стихотворения появляется еще укус (укол) комара:

…Всадить стрекало озорства…

Отголоски романа Белого как будто чаще всего проскальзывают в стихотворениях, связанных с описанием поездки лирического героя из Москвы в южные губернии – в Балашов, Мучкап, Романовку.

Жар, духота лета, которое проводят герои романа Белого в селе Целебееве, городе Лихове и усадьбе Гуголево, вполне соответствуют постоянному мотиву жара и духоты в «степных» стихотворениях «Сестры моей – жизни». «Все утро голубь ворковал…» – начинает Пастернак стихотворение «Еще более душный рассвет», в котором едва ли не больше всего ощущения мучительного душного лета. А строчка «…Селенье не ждало целенья…» предыдущего стихотворения «Душная ночь» как будто анаграммирует село Целебеево, где разворачивается большая часть событий «Серебряного голубя».

Заглавия глав романа иногда полностью, иногда частично повторяются в заглавиях стихотворений «Сестры моей – жизни»: «Возвращение», «В чайной», «Ночь» (одно из первых предложений этой главы начинается словами «душные глыбы облаков»), «Духота» – у Белого, и «Возвращение», «Мухи мучкапской чайной», «Душная ночь» – у Пастернака.

Четвертое предложение романа начинается словами «и жар душил грудь», которые почти так же повторяются Пастернаком в стихотворении «Балашов»:

…И без того душило грудь,

И песнь небес: «Твоя, твоя!»

И без того лилась в жару…

Несколько образов этого стихотворения соблазнительно также связать с Белым. Его первая строфа:

По будням медник подле вас

Клепал, лудил, паял,

А впрочем – масла подливал

В огонь, как пай к паям.

как будто напоминает об одной из самых зловещих фигур «Серебряного голубя» – меднике Сухорукове, настаивавшем на необходимости убийства Дарьяльского и отравления Еропегина.

В третьей строфе появляется картина похорон:

Сквозь дождик сеялся хорал,

На гроб и шляпы молокан…

Нетрудно предположить, что сектанты молокане могли ассоциироваться у Пастернака с хлыстами. Именно хлысты были сектой, более всего напоминавшей секту голубей из романа Белого, которые решили завлечь к себе поэта Дарьяльского, причем различия молокан и хлыстов в действительности не очень велики.

И наконец, в пятой строфе:

…Юродствующий инвалид

Пиле, гундося, подражал… —

сочетающиеся инвалидность и пила могли бы напомнить об одном из главных действующих лиц романа – колченогом столяре Кудеярове.

Если на основании всех этих больших или меньших образных, мотивных и словесных сходств можно говорить о влиянии романа Белого на книгу лирики Пастернака, то эта близость могла быть вызвана определенным параллелизмом описываемых в двух книгах ситуаций.

Историческая обстановка «Серебряного голубя» – охваченная крестьянскими волнениями провинциальная Россия времени первой революции 1905–1907 годов, вероятно, напоминала лето 1917 года в Саратовской и Тамбовской губерниях.

Пастернак отправляется вслед за своей возлюбленной в эти губернии – опять-таки отчасти как герой Белого поэт Дарьяльский отправляется из Москвы за невестой в Целебеево и Гуголево.

Нам представляется, что в основе перекличек «Сестры моей – жизни» и «Серебряного голубя» лежит своеобразная «цепочка»: искусство – жизнь – искусство. Поездка героя-поэта в деревню к невесте, душное лето, крестьянское революционное брожение, сектанты и прочее в «Серебряном голубе» – все это давало Пастернаку материал для своего рода «литературного прочтения» обстоятельств собственной жизни, своей поездки в Романовку. А когда сама эта поездка становилась предметом поэтического изображения в его лирике, то здесь естественно возникал ряд сходств со своего рода «претекстом» жизненной ситуации (точнее, тем литературном фоном, на который эта ситуация могла мысленно проецироваться).

Эта ситуация в какой-то степени аналогична той, которую описал в своей блестящей работе А. Лавров, показавший, что стихотворные тексты А. Белого сначала могли послужить для Пастернака своеобразным «сценарием» реальных обстоятельств марбургского лета 1912 года, а затем оказать влияние на изображение событий собственной жизни в стихотворении «Марбург» и в «Охранной грамоте»[149].

И. П. Смирнов в своей книге «Порождение интертекста» формулирует принцип, согласно которому обращение к «претексту» в творчестве писателя непременно должно повторяться. Не утверждая его бесспорности, отметим, что отзвук «Серебряного голубя» можно предположить в «Докторе Живаго». Местечко, где встречаются в госпитале во время Первой мировой войны Живаго и Лара (сестра Антипова), названо Мелюзеево. В этом названии соблазнительно расслышать отзвук села Целебеева из «Серебряного голубя», причем корень «целеб» объяснял бы, почему Пастернаку вспомнилось это название в связи с госпиталем. Если наше предположение верно и связь Целебеева – Мелюзеева существует, то это еще раз косвенным образом подтверждает и справедливость предположения о связи «Сестры моей – жизни» и «Серебряного голубя». В работе исследовательницы Э. Лихт было показано, что Мелюзеево в романе «Доктор Живаго» гораздо больше напоминает места, где сам Пастернак провел лето 1917 года – городки Тамбовской и Саратовской губерний – Мучкап и Балашов, чем местечки прифронтовой полосы, где должны были бы оказаться Юрий Андреевич и сестра Антипова. Соответственно, если мы предполагаем, что эти места уже когда-то вызвали у автора «Сестры моей – жизни» ассоциации с «Серебряным голубем», то эта же ассоциация вполне закономерно могла вновь всплыть через три десятилетия.