Андрей Белый в переписке с Томашевским
Андрей Белый в переписке с Томашевским
Крупнейший ученый, работавший в Пушкинском Доме с 1921 г. и бывший одним из его ведущих сотрудников, пушкинист, текстолог и стиховед, Борис Викторович Томашевский (1890–1957) с первых лет творческой деятельности был связан с современным ему литературным миром. Именно тогда, в 1910–1920-е годы, писательский труд и исследование литературы наиболее тесно соприкоснулись: художник и ученый нередко объединялись в одном лице (явление, характерное для разных поколений: Брюсов и Вяч. Иванов, с одной стороны, с другой — В. Шкловский и Ю. Тынянов); поэты писали статьи исследовательского характера о русских классиках и подготавливали издания их сочинений (А. Блок, А. Кондратьев, В. Княжнин, Г. Чулков, Б. Садовской, В. Ходасевич и т. д.); типичным для многих сборников и альманахов становилось сочетание художественных произведений с теоретическими и историко-литературными работами. Литературоведение стало живой, неотъемлемой частью литературного процесса, и эта особенность сказывалась во всех сферах литературной повседневности, в том числе и в сфере личных контактов писателей и исследователей литературы. В этом смысле общение Андрея Белого, писателя и автора трудов по стиховедению и поэтике, и Томашевского, стиховеда и историка литературы, — факт характерный и знаменательный.
Их личное знакомство состоялось за полгода до смерти Андрея Белого, но имело большую предысторию. В 1910 г. вышла в свет книга Белого «Символизм», включавшая его стиховедческие статьи, в которых был обоснован сравнительно-статистический метод исследования русского стиха и даны образцы его практического применения. Эти статьи послужили отправной точкой для аналогичных штудий Томашевского, который одновременно и независимо от Белого приступил к разработке стиховедческих проблем и уже в начале 1910-х гг. сформулировал коррективы и возражения к предложенной Белым методике исследования[1198]; оценку стиховедческих исследований Белого Томашевский попутно дает в собственных работах сходной тематики. Он утверждает приоритет Белого в создании статистической теории русского стиха[1199], подчеркивает плодотворность предложенного им метода, однако подмечает в его работах и «торопливость оценки индивидуальных явлений, нарушающую стройность исследования»; многие из верных характеристик, к которым приходит Белый, Томашевский объясняет «не объективными достоинствами его метода, а исключительно выдающимися интуитивными способностями автора»[1200]. В статьях 1910–1920-х гг., объединенных в книге Томашевского «О стихе», дано дальнейшее развитие стиховедческих идей Белого и одновременно опровержение их уязвимых сторон[1201].
Признавая правильными и перспективными для дальнейших исследований выводы Белого о стихотворном ритме, Томашевский подверг решительной критике его заключения о природе ритма в художественной прозе. В статье «О художественной прозе»[1202] Белый пытался отстоять мысль об отсутствии принципиальной границы между поэзией и прозой и обнаружить в прозаических текстах стихотворные метры в иных, более сложных и причудливых сочетаниях, чем в текстах стихотворных; разобранные им отрывки из Пушкина и Гоголя позволили говорить о двух метрических тенденциях (дактило-хореической и анапесто-ямбической), к которым тяготеет ритм прозы. Томашевский в статьях «Андрей Белый и художественная проза»[1203] и «Теория поэтического языка»[1204] продемонстрировал произвольность и субъективность этих заключений Белого, основанных на искусственных схемах. Отдавая дань новизне подхода к теме, «блеску неожиданных выводов и смелости широких обобщений», Томашевский выдвинул убедительные контраргументы и доказал, что в реальном, конкретном применении утверждения Белого представляют собой лишь «насильственное натягивание на факты ничем не подкрепленной теории»[1205]. Вероятно, возражения Томашевского оказали свое влияние на Белого: впоследствии он не предпринимал новых попыток истолкования ритма прозы в том же направлении. В книге «Ритм как диалектика и „Медный всадник“» Белый делает несколько попутных скептических замечаний по адресу «Теории литературы» Томашевского, но они представляют собой лишь намек на возможную полемику и не имеют конструктивного характера[1206].
Возвращались ли Белый и Томашевский в своих беседах летом 1933 г. в Коктебеле к стиховедческим темам, неясно: последующая их переписка, во всяком случае, указаний на это не содержит. Как бы то ни было, возможные несогласия по вопросам изучения стиха (к которым Белый по-прежнему относился очень горячо и заинтересованно) не воспрепятствовали быстрому установлению дружеских симпатий между ними. К. Н. Бугаева упоминает знакомство с Томашевским и его женой, Ириной Николаевной Медведевой-Томашевской (1903–1973)[1207], в числе важнейших событий лета 1933 г. в жизни Белого[1208]. Сам Белый, фиксируя в «Дневнике месяца (август 1933 года)» сведения о летнем пребывании в Коктебеле, отмечал: «Поместили нас в отдельном домике <…> потом поселилась чета Томашевских (он — стиховед, она — тоже), с которой произошло удивительное сближение: редкая, счастливая встреча, о которой вспоминаешь с благодарностью»[1209]. Регулярные встречи были прерваны в середине июля из-за внезапной болезни Белого и его последующего преждевременного возвращения в Москву. Наладившаяся вслед за этим переписка Белого с Томашевскими свидетельствует о том, что их случайное летнее знакомство переросло в глубокую дружескую привязанность, которая, безусловно, должна была развиться и укрепиться, если бы не тяжелая болезнь и последовавшая скорая смерть Белого (8 января 1934 г.). Переписка представляет собой прежде всего важный биографический источник (в особенности для характеристики последних месяцев жизни Белого), но содержит и благодарный материал для осмысления творческих воззрений писателя и ученого.
Письма Андрея Белого и К. Н. Бугаевой к Б. В. Томашевскому и И. Н. Медведевой-Томашевской печатаются по автографам из собрания Николая Борисовича Томашевского. Письма Б. В. Томашевского и И. Н. Медведевой-Томашевской к Андрею Белому и К. Н. Бугаевой печатаются по автографам, хранящимся в архиве Андрея Белого в РНБ (Ф. 60. Ед. хр. 69).
В комментарии использованы материалы из архива М. С. Волошиной, любезно предоставленные нам В. П. Купченко.
1
Андрей Белый — Б. В. Томашевскому
Москва. 3 августа <1933>.
Дорогой Борис Викторович,
Спешу Вам черкнуть из Москвы; спасибо сердечное за то дружеское участие и реальную помощь, которую Вы и Ирина Николаевна оказали нам[1210]. И еще более спасибо за ту радость общения, которую мы с женой вынесли из совместной жизни; с Вами обоими было так просто, незатейливо, человечно, музыкально. Я очень счастлив, что познакомился с Вами обоими; и, верьте: это — не слова.
Попав в Москву, я точно попал в дом отдыха; и переживаю блаженство безлюдия, сосредоточенности, тишины. Меня ужасно утомила людность последних недель в Коктебеле. Я по природе очень молчалив, внутренне тих и робок, а жизнь ставила меня года в положение выступающего, громко говорящего, нападающего и т. д. Отсюда постоянное чувство изнасилования своей природы и чувство депрессии.
Я давно осознал тему свою; эта тема — косноязычие, постоянно преодолеваемое искусственно себе сфабрикованным языком[1211] (мне всегда приходится как бы говорить вслух, набрав в рот камушки[1212]); отсюда — измученность; и искание внутренной тишины.
С Вами обоими нам было так непроизвольно, тихо и просто. И мы невольно привязалис<ь> к Вам.
Надеюсь, что наша встреча в Коктебеле есть начало знакомства. Жду Вас очень в Москве к нам. А если Вы минуете Москву, напишите все-таки о себе из Ленинграда (я Вам вышлю свою книгу)[1213]. Еще раз спасибо; и всего всего Вам хорошего.
Искренне преданный Б. Бугаев.
От жены сердечный привет Вам и Ир<ине> Ник<олаевне>.
2
Б. В. и И. Н. Томашевские — Андрею Белому и К. Н. Бугаевой[1214]
Коктебель. 6 VIII <19>33.
Дорогие Клавдия Николаевна и Борис Николаевич,
Рады были получить от Вас известие о благополучном путешествии. Мы в свою очередь отлично вернулись бы в Коктебель, если бы пошли пешком[1215]. К сожалению, связанные билетом Союзтранса, мы принуждены были более часа сидеть у его конторы в ожидании починки автобуса. Первый опыт нашего путешествия подвигнул нас на дальнейшие экскурсии. Вчера мы посетили пешком Отузы[1216], но с меньшим успехом: Ирина Николаевна расклеилась и не может прийти в себя, хотя и храбрится, угрожая мне организацией пешеходной экскурсии в Кизильташ[1217]. Жизнь наша прежняя, но более людная = шумная. Писатели понемногу распоясываются в разных направлениях и третьего дня во главе с Ермиловым[1218] учинили безобразнейший пьяный ночной дебош. Наш хозяин тщетно на них щелкал затвором ружья. Впрочем, это было пока что один только раз.
Море и солнце те же. Ждем винограда, который обещают через 10 дней. В ожидании отрезаем <?> помидоры и огурцы.
Не забывайте нас и впредь. Мы с Ир<иной> Ник<олаевной> будем очень рады малейшей весточке от Вас[*]. Проходя мимо Волошинской дачи, невольно заглядываем на нижний балкон. Балкон пуст и дверь закрыта — очень грустно[1220]. Оба шлем Вам сердечный привет.
И. Томашевская.
Как здоровье Бориса Николаевича?[1221]
3
Б. В. и И. Н. Томашевские — Андрею Белому и К. Н. Бугаевой[1222]
16 августа 1933. Коктебель.
Дорогие Борис Николаевич и Клавдия Николаевна.
Уже приближается время нашего отъезда (21 августа), и мы торопимся употребить дни с наибольшей эффективностью. Недавно ходили на сутки (с ночевкой) в Ст<арый> Крым, а оттуда в армянский монастырь[1223]. Сегодня идем в Кизильташ. Очень рады были получить от Вас известия. Надеемся увидеть Бориса Николаевича совершенно здоровым.
Здесь мы живем совершенно уединенно. В доме отдыха одни сменяются другими, но мы не сталкиваемся ни со старыми, ни с новыми приезжими. Посещаем иногда Марью Степановну[1224]. 11 августа была годовщина смерти Волошина. Было чтение его стихов, кроме того Ауслендер делился воспоминаниями[1225]. Вероятно — завтра — 17 — снова будет нечто вроде поминального собрания[1226]. Вот и все события нашей внешней Коктебельской жизни. За то мы внимательно следим за солнцем и ветром, и разговоры о погоде для нас имеют особое значение!
17 августа. 6 ч. утра. Кизильташ.
Продолжаю открытку из Кизильташа. Прогулку совершили благополучно. Нашли в Кизильташе с<ельско>-х<озяйственную> артель, кот<орая> численно меньше быв<шего> монастыря. Переночевали в одном из пустых, еще не разрушенных помещений. Монастырь расположен в горах, среди обильной дикой растительности, под голыми красными скалами, в закрытой с трех сторон долине. После голого Коктебеля растительность кажется особенно обильной: — начиная с Отуз тянется лес (дуб, граб, кизиль и т. п.) крымского типа, т. е. в форме густого кустарника. Здесь на скалах одинокие сосенки, можжевельник. У зданий насажены тополя, каштаны, кедр и т. д. Побродим, и двинемся обратно в Коктебель купаться. Если ничто не помешает, надеемся 23-го августа зайти к Вам. Остановиться в Москве не удастся: надо спешить в Ленингр<ад>. Но времени между поездами достаточно. Разве что какие-ниб<удь> обстоятельства и путевые условия помешают. Но все равно — в Москве или в Ленинграде — непременно мы должны снова встретиться[1227]. Сердечный привет.
Б. Томашевский.
Горячий привет, дорогие Клавдия Николаевна и Борис Николаевич. Чувствую себя отлично, надышавшись всласть горным и лесным воздухом. Очень хочется Вас повидать.
И. Томашевская.
4
Б. В. и И. Н. Томашевские — Андрею Белому и К. Н. Бугаевой
Дорогие Борис Николаевич и Клавдия Николаевна,
Пользуюсь проездом Елизаветы Николаевны Купреяновой через Москву, чтобы послать Вам некоторые книжки и статьи. Думаю, что так верней, чем по почте. К сожалению, не могу послать Вам всего, что хотелось бы[1228].
Пока наше пребывание здесь ознаменовано сравнительным благополучием. Если не считать дождя, вымочившего нас весьма основательно на следующий день по приезде (Ирину Николаевну даже до простуды), и обычных житейских и бытовых затруднений, беготни и хлопот, все в общем обстоит хорошо, и мы не унываем. Впрочем, мы едва-едва налаживаем связи с внешним миром и находимся еще в переходном состоянии, где-то между Коктебелем и Ленинградом. На столах еще Коктебельские цветы и Коктебельские камешки; в обстановку они еще не вросли и ощущаются.
Ждем Вас зимой в Ленинграде — и прямо к нам.
Горячий привет.
Б. Томашевский.
28 августа <19>33. <Ленинград>.
Непременно, непременно ждем к себе.
И. Томашевская.
5
Андрей Белый — Б. В. Томашевскому[1229]
Москва. 2 сент<ября 19>33 г.
Дорогой Борис Викторович,
получил Ваши книги в сопровождении письма; за те и другое — спасибо![1230] Среди угроз сутолоки, уже придвинутых к нам из будущего, успел пристально ознакомиться лишь с брошюрой «Die Pu?kin-Forschung seit 1914»[1231] и вникал в комментарий к «Ирои-комической» поэме[1232]. Более всего меня радует Ваша брошюра; в ней живо и интересно поданы задачи изучения восприятия поэтов Пушкиным сквозь призму времени; с живым чувством вникал в мысли этой брошюры и вынес очень много назидательного для себя.
Скоро вернусь к чтению Ваших работ; а пока эти несколько слов обращаю к Вам и к Ирине Николаевне как сердечный привет издалека.
Иногда у нас с Клодей вспыхивает желание с Вами встретиться лично; и оно настолько сильно, что мечтаем этой зимой неожиданно появиться у Вас, воспользовавшись Вашим милым приглашением.
Встреча с Вами и с Ириной Николаевной в Коктебеле продолжает жить, как радостный подарок[1233].
Кроме всего: я не «писака», не «causeur»[*] (в письмах); я косолапо тяжелодумен, или — до идиотизма «высказыватель» общих мест; а хочется укрепить живое общение личным свиданием.
Итак, с Вашего разрешения до встречи зимой?
Можно?
Искренне любящий и преданный Б. Бугаев.
P. S. К. Н. шлет сердечный привет Вам и Ирине Николаевне, которой прошу передать и мой сердечный привет.
6
И. Н. Медведева-Томашевская — Андрею Белому и К. Н. Бугаевой[1235]
6. IX <19>33. <Ленинград>.
Дорогие Клавдия Николаевна и Борис Николаевич!
Спасибо Вам огромное за письма — они для нас очень дороги. Вспоминаем о вас всякий день. Мы оба уже в работе. Баратынский мой понемногу двигается[1236]. Как много и сложно он работал над своим стихом! Всегда сокращал и уходил от личного, бытового к отвлеченному — где едва, едва можно уже найти прежние следы. Все наброски и черновики 1843 г. связаны с темой «Посева леса» — они мрачны, исполнены обреченности и одиночества. В безумных черновиках «Посева леса» такие встречаются строки:
«А между тем не [гимнами] песнями весна
Мной встречена: мне мерный строй несносен,
Рука моя бросает семена
Не новых дум, но елей, сосен»[1237] —
или «Высок, но пуст племен новейших колос», «Им дочь небес гармония чужда» — эта тема враждебности и чуждости «племен новейших», каких-то новых людей «книжников» (не Белинский ли и компания) вымарывается и вновь вписывается непрерывно. Вот знаменательные (на тех же листах, что и «Посев») строфы (совсем вычеркнута 1-ая строфа) стихотворенья «Люблю я вас, богини пенья»:
Над дерзновенной головою,
Как над землей скопленный пар,
Нависли тучи надо мною
И за ударом бьют удар.
Я бросил мирную порфиру,
Боюсь явленья бога струн,
Чтоб персты, падшие на лиру,
Не пробудили бы перун[1238].
Как обещала, пришлю в ближайшее время несколько молодых, неизвестных его стихов. Вот только надо собраться и настукать их на машинке. Борис занят математикой. Очень боюсь для него опять редакторской упряжи: так хотелось бы, чтобы он сел за свою книгу о французской литературе и Пушкине. Обо всем этом так трудно писать в письме. Как здоровье? Осуществится ли Кавказ? Не забывайте нас. Мы ужасно обрадовались, узнав, что вы соберетесь к нам. Борис напишет в ближайшие дни.
Ваша И. Томашевская.
Горячий привет вашей милой маме[1239].
7
Б. В. Томашевский — Андрею Белому[1240]
Ленинград. 6 сентября 1933.[1241]
Дорогой Борис Николаевич,
Спасибо Вам за письмо по поводу моего обзора Пушкинианы. Обзор этот является для меня уже давнопрошедшим. Ведь со времени написания этого обзора прошло восемь лет, за которые изменилось очень много: и самый материал обзора (современная пушкиниана совсем не похожа на то, что было тогда), и точка зрения. Вообще, если бы пришлось теперь писать на такую же тему, то написал бы я другое. Впрочем, отмеченный Вами пункт для меня еще жив, и если обстоятельства позволят, я в этом году обязательно займусь темой «французская литература в восприятии Пушкина»[1242]. Мне всегда казалось, что писать историю чрез сознание исследователя недостаточно: как будто бы история была для исследователя. История осмысляется лишь творческим сознанием. Пушкин может быть фокусом в исторической картине литературы, и нам интересно знать, как Расин и Вольтер работали на Пушкина. С другой стороны, и в пушкинизме гораздо интереснее Пушкин как субъект исследования, а не страдающий объект.
Впрочем, боюсь, что все это одни мечтания: я уже 20 лет хожу вокруг этой темы и каждый год решаю окончательно ею заняться, а все не выходит; боюсь, что работа эта никому не нужна.
Сейчас вожусь над гранками Дельвига. Месяца через 2–3, надеюсь, он выйдет в свет[1243]. Видели ли Вы другие выпуски библиотеки поэта (Державин, поэты «Искры» и Д. Давыдов[1244])? Вообще старые стихи входят в оборот: вышел Полежаев[1245] и Козьма Прутков[1246]. Предстоит много других. Не знаю, хорошо это или плохо. То есть — оживают ли эти стихи, или читаются именно как мертвое, как мемуары?
Кроме литературы начал заниматься математикой, что, впрочем, отнимает мало времени. Преподавать одно и то же из году в год не так уж занимательно, и я отбываю свою математическую повинность без особого увлечения[1247]. Может быть, в дальнейшем получу несколько новых групп с новой программой; это будет значительно интереснее. Ирина Николаевна смотрит на мою математику недружелюбно, хотя и заявляет, что относится к ней с уважением.
Так постепенно мы втягиваемся в зиму. Время проходит как-то быстрее, чем в Коктебеле, но в то же время без заметного следа, хотя, казалось, в Коктебеле мы занимались организованным бездельем.
Надеюсь, что Ваши планы относительно приезда в Ленинград скоро начнут облекаться в реальные формы, обрисуется время и срок и проч. Держите нас в курсе Ваших решений.
Шлем Вам и Клавдии Николаевне сердечный наш привет.
Б. Томашевский.
8
Андрей Белый и К. Н. Бугаева — Б. В. Томашевскому и И. Н. Медведевой-Томашевской[1248]
Москва, 16 сентября <19>33 г.
Дорогой Борис Николаевич!
Спешу Вам ответить.
Вы пишете, что время для Вас проходит быстрее, чем в Коктебеле, но без следа. Для меня — обратно. И в Москве я продолжаю заниматься тем же организованным бездельем, предписанным доктором, взявшим в ежовые рукавицы; и время от этого точно остановилось. Ежовые рукавицы — во всем: «Делай то-то и то-то, не делай того-то». И центр устремления — делать «то-то и то-то; не делать того-то». И даже нахожу, может быть из отчаянья, своеобразную прелесть в безделье, например, прослушивании[*] этюдов Крамера (для упражнения пальцев)[1250]. Вообще: несколько чувствую себя буддийским аскетом, вперившимся в кончик носа и твердящим какие-то «мантры» или правила мудрости Дармакирти и Дармотарры[1251]. Что делать: коли безделье приказано, надо им утешаться; и видеть в нем sui generis выводы. Так, например: перечел от доски до доски всего Короленко; и пришел в восторг от диссертации по цветному слуху, не снившейся и Рэмбо; я разумею «Слепого музыканта», которого не перечитывал с отрочества. За некоторые вещи я поставил бы Короленко выше Тургенева и Гончарова.
Продолжаю читать Ваши статьи и примечания к Ирои-Комической поэме; все фактические данные о линии от В. Майкова до Шаховского[1252] поучительны и интересны весьма. Что касается до текста «поэм», то — увольте! Читать их пробовал; но чтение — не идет. Недаром Сумароков, — это мое «horribil<e> dictu», — друг и покровитель Майкова[1253].
Статьи «Французские дела» и «Фр<анцузская> литер<атура> в письмах Пушкина» — крайне мне интересны рядом деталей, с которыми я не был знаком[1254].
Очень завидую Вашим матем<атическим> занятиям; у меня — «две тоски»; одна снедала меня в молодости: «Почему я не композитор?» («О, если б душе сказаться без слов было можно»[1255]); другая тоска — тоска старости: «Почему я не овладел теорией групп, теорией комплексного переменного и т. д.», что — тоже значит: «О если б душе сказаться без слов было можно!» (сказаться в формулах). Для ряда моих познават<ельных> проблем нуждаюсь в понимании идей Клейна и Абеля[1256].
Сердечное спасибо за приглашение Вас навестить. В принципе принимаем его с благодарностью. Но время и срок зависит не от нас (от дел в будущем, от, например, квартиры и т. д. и от здоровья). Пока чувствую себя мерзко, хотя анализы всякие весьма благоприятны (нет никаких болезней, кроме давления крови). Очень хотелось бы пока поддерживать с Вами хотя бы письменные сношения.
Шлем с К. Н. сердечный привет милой Ирине Николаевне и Вам.
Остаюсь преданный Борис Бугаев.
19. IX. <19>33.
Милые Ирина Николаевна и Борис Викторович! Приписываю несколько слов. Состояние здоровья Б. Н. все еще неустойчивое. После пьявок (ставили 9. IX) стало лучше с приливами к голове. Но боли еще остались. Иногда — мучительные. Настроение очень неровное. Когда соберемся к Вам — сказать трудно. Во всяком случае — спасибо большое и надеюсь, что приехать все же удастся.
Всего всего лучшего. К. Б.
9
К. Н. Бугаева и Андрей Белый — Б. В. Томашевскому и И. Н. Медведевой-Томашевской
29/IX <19>33. Москва.
Милая Ирина Николаевна!
Спасибо за открыточку, и очень, очень будем рады Вас видеть[1257]. Но жалко, что, по-видимому, Борис Викт<орович> не получил письма от Б. Н., которое мы отправили еще 19/IX[1258]. У нас все пока благополучно. Но, к сожалению, боли головные у Б. Н. не проходят. Иногда бывают мучительные приступы. Мучительна также бессонница. Настроение от этого часто грустное. — Б. Н. хочет сам Вам приписат<ь>.
Сердечный привет Бор<ису> Викт<оровичу>. Обнимаю.
Ваша К. Бугаева.
Милый Борис Викторович,
мне жаль, что Вы не получили моего письма, касающегося впечатлений от мной внимательно прочитанных Ваших брошюр. Сейчас головная боль последние дни очень отрезывает от писем; как только с ней справлюсь, — буду писать Вам. Привет Ир<ине> Ник<олаевне>.
Б. Бугаев.
<Приписка К. Н. Бугаевой:>
Мама просит передать Вам ее большой привет. Она Вас часто вспоминает.
10
Андрей Белый — Б. В. Томашевскому
Милый Борис Викторович,
все это время хотелось писать Вам, но около двух недель переживал вновь страдания (дикие мигрени, бессонницы и т. д.), меня превращавшие почти в труп: по-видимому, простудил голову во время вечерних прогулок. Сейчас лечусь уже у третьего доктора, проф. Хорошко[1259]; каждый доктор — со своим режимом, требованиями и т. д. Требования Хорошко: скорейше бросить куренье, и теперь предстоит осуществить это требование доктора; а я курю 27 лет; и ни разу не пробовал бросать.
Трудная в этом году для меня осень. Ирина Ник<олаевна> рассказывала нам, как Вы живете в Ленинграде[1260]; а мы с Клодей насквозь с Вами в Ваших настроениях. Мне хочется, как зверю, найти себе берлогу, чтобы там залечь, ибо все внешние впечатления тотчас разыгрываются во мне с неудержимою силой; все мне болезненно. Даже недавнее посещение «Пиковой дамы» кончилось дикой мигренью[1261].
Нервы не переносят улицы людей, и речей; стоит поговорить с полчаса, и — вспыхивает припадок мигрени.
Словом: —
Замыслил побег
обитель дальнюю труда и чистых нег[1262].
Только вот, — нет нигде этой «дальней обители»; надо строить ее внутри себя самого, чем я и занят, отчего все слова, сказанные или написанные, — глухи, косноязычны, в чем прошу меня извинить. Я очень часто вспоминаю тихую жизнь в Коктебеле и благодарен судьбе за встречу с Вами и с Ириной Николаевной. И если временно буду замолкать, не думайте, что мы с Клодей не помним Вас; это «молчание» от чисто внутренних проблем, встающих в центре самосознания.
Остаюсь с искренним уважением и любовью
Борис Бугаев.
Москва. <19>33 года 7-го октября[*].
Клодя Вас сердечно приветствует[1264].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.