Литературная деятельность до 1837 года

Литературная деятельность до 1837 года

I

В Петербурге жизнь Лермонтова текла весело и шумно. Многие из житейских вопросов, над которыми так упорно трудился его юношеский ум, теперь предстали перед ним в их реальной наготе, без романтического тумана, без преувеличения в сторону идеала, но и без пессимистического искажения. Теперь поэт имел друзей, судя по долговременной прочности их отношений; бывал часто влюблен и пользовался взаимностью и, как можно видеть по веселым и вольным стихам, вел жизнь рассеянную и много проказничал.

Лермонтов, кроме того, стал теперь более уверен в себе. Успех и признание его таланта, хотя бы со стороны пока лишь узкого кружка читателей и слушателей, подняли в нем сознание собственной силы.

Литературное развитие поэта шло, однако, за это время очень медленно. Если принять во внимание, как богаты мыслями и чувствами те законченные и недоконченные темы, над которыми работал Лермонтов в период от 1830 по 1832 год, то крупные произведения его петербургской жизни до 1837 года покажутся не особенно богатыми по содержанию. В первые четыре года его жизни в Петербурге, не считая некоторых мелких художественных стихотворений[23], Лермонтовым были написаны: поэмы «Хаджи-Абрек», «Сашка», «Боярин Орша», драмы «Маскарад» и «Два брата»; кроме того, несколько юмористических поэм («Петергофский праздник», «Уланша», «Госпиталь», «Монго» и «Казначейша»[24]) и первый набросок «Героя нашего времени» – «Княгиня Лиговская». Из всех этих произведений только в «Маскараде» и в повести «Княгиня Лиговская» заметны попытки автора подвергнуть старые больные вопросы новому и более подробному пересмотру. Что же касается других созданий, то они – повторение прежних мотивов в новой форме.

«Хаджи-Абрек» – кавказская легенда, кровавый гимн мести, блестящий стилистический опыт, но не более.

«Сашка» – поэма в легком стиле, но в стихах довольно тяжелых – произведение неоконченное и, вдобавок, растянутое, но интересное по реализму письма, по сочетанию эпоса житейской прозы с искренней личной лирикой, которая часто прорывается наружу и диктует поэту очень сердечные строфы.

Внешняя форма «Сашки» заимствована, несомненно, у «Дон Жуана» Байрона. Сатирическая поэма Байрона была житейской реальной картиной, которую поэт противопоставил своим прежним легендарным и чисто субъективным поэмам, – как протест трезвого рассудка против поэтической экзальтации. Вот почему в «Дон Жуане» преданы осмеянию почти все те героические душевные порывы, которыми Байрон так щеголял раньше. Любовь, жажда славы, туманное стремление к великой цели, наконец, поиски приключений, которые лорд так любил, – все выворочено в «Дон Жуане» наизнанку или изображено так, как это обыкновенно случается в жизни, без романтических костюмов, без театральных румян и белил. Естественно, что в поэме отведено немало места и житейскому цинизму, который обрисован как характерная черта нашей жизни, как ядовитая насмешка, какой сама жизнь может ответить на беспредметные и слишком идеальные порывы отчаянных романтиков. Вот почему такой цинизм нас не оскорбляет. За ним остается значение не случайной прихоти автора, но осмысленного житейского вывода, сделанного очень наблюдательным человеком. Это цинизм философский, цинизм Боккаччо и Альфреда Мюссе.

Поэма «Сашка», несмотря на свое кровное родство с мотивами «Дон Жуана», сохранила с ним лишь слабое родство по духу.

Лермонтов, приступая к созданию этой поэмы, имел, кажется, в виду написать в стихах биографию Полежаева, трагическая судьба которого была тогда в памяти у весьма многих. Поэт не исполнил своего намерения, и кроме двух-трех строф, посвященных несчастному Полежаеву, – строф, полных самой задушевной лирики[25], – он в своей поэме рассказал очень реально, с большим юмором историю любовных похождений простого столичного кутилы.

«Сашка», как и вдохновивший ее «Дон Жуан», определенной фабулы не имеет. В поэме царит полный лирический беспорядок. Трудно сказать, что в ней главное, – рассказ ли о разгульной жизни самого Сашки или отступления от этого рассказа. Хотя Лермонтов и желал, как он сам признавался, от души посмеяться и столь обычный ему печальный и серьезный сюжет заменить игривым, но выдержать этот игривый тон ему не удалось. Рядом со строфами, в которых описаны очень живо всевозможные проявления любовной резвости и пылкости, стоят совсем спокойные серьезные строфы, в которых развертывается художественная картина старой дворянской жизни в усадьбе и в столице, семейные сцены, разыгравшиеся в старом дворянском доме, – сцены жестокие при всей их внешней игривости. Иногда автор упускает из виду, что он должен смеяться, и на целой странице говорит о французской революции и о Наполеоне. Иногда он забывает, что герой его поэмы – Сашка, и ему кажется, что он пишет свой собственный дневник, и тогда между циничными строфами мы вдруг читаем такие строки:

Он не имел ни брата, ни сестры,

И тайных мук его никто не ведал.

До времени отвыкнув от игры,

Он жадному сомненью сердце предал

И, презрев детства милые дары,

Он начал думать, строить мир воздушный

И в нем терялся мыслию послушной.

Таков средь океана островок:

Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;

Ладьи к нему с гостями не пристанут,

Цветы ж на нем от зноя все увянут…

Конечно, не к Сашке относились эти и подобные им слова, в которых было столько грусти.

Пусть эта вольная поэма в общем говорит о слишком разнузданной фантазии поэта – но очевидно, что его «веселье» тех годов было отнюдь не таким наивным и непринужденным, каким оно может показаться с первого взгляда.

Что касается вольных стихов, написанных Лермонтовым в юнкерской школе, то их веселье, действительно, свободно от всякой примеси грусти; оно – веселье пьяное и нескромное.

Говоря об этих вольных стихах Лермонтова – из которых только одна «Казначейша» как картинка провинциальных нравов имеет литературную ценность, – было бы несправедливо обвинять автора за то, что он отдался новым ощущениям со всею пылкостью своего темперамента. Соприкосновение поэта с этой «пьяной» стороной жизни принесло даже некоторую пользу в деле примирения его с действительностью. Грязь к Лермонтову не прилипла, а знание жизни расширилось; укрепилась также и уверенность в необходимости найти и в жизни, и в творчестве нечто среднее между прежними розовыми мечтами и грязной тиной.

Шумная юнкерская жизнь была оргией, которая нарушила на несколько мгновений обычное течение мыслей Лермонтова, взяла у него немало сил и времени, окупив эту потерю ценой сравнительно невысокой. Поэт был еще очень молод, чтобы не увлечься самому или быть в силах из пошлости и грязи вылепить художественное произведение. Он слишком субъективно отнесся к этим сторонам жизни и сам был в них скорее участником, чем наблюдателем.