Дойти до языка Адама (С. А. Старостин)

Дойти до языка Адама

(С. А. Старостин)

Писать о Сергее Анатольевиче Старостине (1953–2005) мне особенно трудно. Все другие мои «герои» – либо исторические личности, которых я знаю лишь по книгам, документам и воспоминаниям, либо мои старшие коллеги, между которыми и мной существовала дистанция. А Старостин был на восемь лет меня моложе, мы познакомились, когда он был школьником, а я студентом, мы были на «ты», и, казалось, это не та фигура, о какой надо писать мемуары. Но очень рано я стал чувствовать, что среди коллег моего поколения он отличается от всех остальных, что он выбивается из любого ряда. А потом неожиданная и ранняя смерть.

Но рассказ о Сергее Анатольевиче хочется начать с его отца Анатолия Васильевича Старостина. Сын мало его знал: родители разошлись вскоре после его рождения. Но, несомненно, ему передались некоторые отцовские способности, особенно полиглотизм.

Сам я с Анатолием Васильевичем не был знаком, но много слышал о нем от своего отца, который работал с ним в конце 40-х гг. в Издательстве иностранной литературы (Иноиздате, как тогда говорили, потом разделившемся на «Мир» и «Прогресс»). На отца он произвел сильное впечатление, и он много позже даже написал о нем рассказ «Полиглот». Единственный сохранившийся его экземпляр я потом нашел среди бумаг отца и подарил Сергею Анатольевичу, тот был ему рад, но после его смерти текст куда-то делся, поэтому кратко пересказываю основное по памяти.

За свою жизнь мой отец не встречал никого, кто был бы так способен к языкам. Как правило, наша интеллигенция тех лет с точки зрения знания языков делилась на две категории: одни их знали с раннего детства (отец с восхищением рассказывал про семьи, где дети должны были один день говорить по-немецки, следующий по-французски, третий по-английски), другие их не знали или, как отец, могли лишь читать. Отец даже говорил, что наши историки по сравнению с дореволюционным временем многое приобрели и в методологии (марксизм!), и в общем кругозоре, но потеряли в знании языков. Однако и среди потомственных интеллигентов редко кто мог выйти за пределы трех основных западных языков, уже знание испанского или польского казалось экзотикой.

В издательстве было немало переводчиков, но остальные специализировались по одному языку, редко по двум. А Старостин, вовсе не потомственный интеллигент, мог свободно говорить и, естественно, читать на более чем десятке языков, включая совсем редкие. И еще одна черта, резко отличавшая его от остальных сотрудников издательства: те давно закончили процесс освоения иностранных языков, кто в детстве, кто в институте, а Старостин все время расширял свой багаж, учил все новые и новые языки.

Как-то отец слышал разговор Анатолия Васильевича по телефону с испанцем, тот повторял лишь одно слово Si ‘Да’. Отец сказал ему после этого: «Ты что, кроме Si, ничего не знаешь?». Старостин очень огорчился и следующим летом специально поехал вожатым в пионерлагерь к испанским детям, потом он уже говорил на этом языке свободно. В эти же годы он осваивал и языки Прибалтики, отец от него узнал, что два языка из трех (литовский и латышский) очень похожи друг на друга, поэтому их можно учить одновременно, а третий язык (эстонский) совсем на них не похож, и он изучается отдельно.

Отец считал, что все дело в определенном центре мозга, который ведает языком, и у Старостина он достиг особого развития. Может быть, это и так: наука только начинает подступаться к этим вопросам. Но, надо сказать, Анатолий Васильевич выделялся своими способностями лишь в одной области. Работая в исторической редакции, он очень хотел стать кандидатом исторических наук, но диссертация не получилась. Он не укладывался в сроки, и отцу, тогда уже кандидату наук, поручили посмотреть, как идет работа. Оказалось, что Старостин сделал огромное число выписок из литературы на самых разных языках вплоть до португальского, но связать все это в самостоятельный текст не мог. Так он никогда и не защитил диссертацию. Не владел Старостин и стилем: над его переводами смеялись, и редакторам приходилось их сильно править.

Через некоторое время Старостин подал заявление об уходе, мотивировав это так: «Стало скучно, языки повторяются. Уйду в Гослитиздат, художественную литературу переводят с большего числа языков». Потом отец лишь изредка его встречал, при одной из встреч он спросил Старостина, где тот сейчас работает. Он ответил: «В Литературном институте, преподаю таджикский язык и таджикскую литературу». В журнале «Вопросы литературы» в 60-е гг. публиковали письма Б. Л. Пастернака грузинским писателям, и тот в одном из писем жаловался на подготовленные Старостиным подстрочники. Умерли мой отец и А. В. Старостин почти одновременно в конце 1980 г.

Во время одной из встреч отец спросил Старостина: «Верно ли говорят, что твой сын по знанию языков тебя обогнал?». Тот ответил: «Пока нет, но языков десять он уже знает». Речь шла не о Сергее Анатольевиче, а о его старшем брате. Так что семья дала, по крайней мере, троих полиглотов. Не знаю, относится ли к этой категории сестра Сергея Анатольевича, но и она выбрала себе редкую специальность: румынскую литературу.

А с самим будущим членом-корреспондентом РАН, тогда еще Сережей, я познакомился в феврале-марте 1966 г. Я тогда учился на 3-м курсе отделения структурной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ, и студентов привлекли к обслуживанию второй традиционной олимпиады по языковедению и математике (была и первая традиционная). Олимпиады (теперь именующиеся лингвистическими) проводятся до сих пор, и я участвовал в организации большинства из них. Они тогда проводились для учеников 9–11 классов, и вдруг на нее пришел Сережа Старостин, учившийся в 6-м классе (почему он не участвовал годом раньше в первой олимпиаде, не знаю, видимо, просто не знал). Уже это было сенсацией, но я, сразу поняв, что речь идет о сыне Анатолия Васильевича, совсем не удивился. Тогда Сережа, не имевший еще олимпиадного опыта, получил лишь вторую премию, но уже на следующий год победил и до окончания школы (тогда перешли с 11-летнего обучения на 10-летнее) четыре раза выигрывал олимпиады. Одним из заданий олимпиады постоянно бывает такое: перевести некоторый предложенный текст на все известные школьнику языки. И здесь Сережа сразу показал свои знания самых разных языков. Способности отца передались! В предисловии к посмертному изданию трудов Старостина академик В. В. Иванов пишет, что он говорил на нескольких десятках языков, а разбирался со словарем примерно на четырехстах языках.

Но уже олимпиады показали, что сын имел с отцом не только сходства, но и различия. Кроме задачи на знание языков, предлагались и задачи на материале заведомо незнакомых школьникам языков вроде суахили или хануноо. Для их решения необходимо показать умение логически мыслить, анализировать и обобщать. И в этом Сереже Старостину не оказывалось равных. Уже тогда стало ясно, что мы имеем дело не просто с полиглотом, каким был его отец, а с начинающим крупным лингвистом.

Сережа стал ходить на лингвистический кружок для школьников, а затем и на «взрослый» семинар по ностратике (дальше я расскажу, что это такое), который вел А. Б. Долгопольский. На одном из «детских» семинаров преподававший на нашем отделении математик А. Д. Вентцель попросил поднять руку тех, кто ходит на семинар Долгопольского. Подняли руки Старостин и другой наш олимпиадный вундеркинд А. Лерман (тоже ставший потом лингвистом, но совсем молодым уехавший, как позже и Вентцель, в США). Вдруг математик заявил, что ходить туда не надо, там дети получают слишком специальные знания, а сначала надо получить общие сведения о лингвистике. Не знаю, зачем Вентцель так говорил; может быть, он был и прав в отношении детей средних способностей, но никак не в отношении Старостина и Лермана. Они были, вероятно, расстроены тем, что их ославили, но не отступили.

В 1970 г. Старостин окончил школу и поступил на отделение структурной и прикладной лингвистики. Как раз в этом году на отделении второй раз за 10 лет набирали японскую группу: заведующий кафедрой В. А. Звегинцев считал, что раз Япония стала технически передовой страной, то нужны специалисты по автоматической обработке информации на японском языке. Раз в 7–8 лет создавались японские группы, выпускники которых, однако, если получили известность, то не как прикладники (здесь успеха добилась З. М. Шаляпина, не японист по образованию). В первой группе учился и я, а остальная часть группы сосредоточилась на преподавании японского языка и немало сделала в этой области. Из третьей группы вышел О. А. Мудрак, который станет ближайшим сотрудником С. А. Старостина и будет заниматься многими языками. А с Сергеем Анатольевичем учились Вера Гальперина, затем Подлесская, ставшая известным лингвистом-японистом и томолог, и Татьяна Чучина, затем Старостина, ставшая его первой женой.

Его научная деятельность началась очень рано. Старостин был моложе меня на восемь лет, но его научные публикации стали появляться всего на два года позже. Его посмертный том «Труды по языкознанию» открывается тезисами доклада на конференции по сравнительно-историческому языкознанию в декабре 1972 г., то есть в девятнадцать лет. В то время Сергей учился на третьем курсе, но в примечаниях к книге сказано, что работа была выполнена первокурсником. Первая большая по объему его публикация вышла в сборнике Института востоковедения в год окончания университета. Когда-то такой ранний восход не был редкостью. Знаменитый Ф. де Соссюр опубликовал солидную книгу (оказавшуюся единственной прижизненной) в 21 год, и даже в 1930 г. ленинградский лингвист В. Г. Адмони опубликовал первую свою книгу (о происхождении языка) в том же возрасте. Но в наши дни лингвисты обычно начинают самостоятельную научную деятельность с диплома, то есть в 22–23 года, а впервые печатаются еще позже, в аспирантуре. Впрочем, до первой книги тогда и Старостину еще было далеко.

Уже первые, студенческие работы показали, наряду с высоким уровнем, преобладающие интересы молодого ученого, проявлявшиеся еще со времен семинара А. Б. Долгопольского. Безусловно, Старостин мог бы добиться успеха в любой области лингвистики, тем более что в студенческие годы он получил прекрасную школу в экспедициях А. Е. Кибрика в Дагестане. Там студентов учили записывать в полевых условиях и обрабатывать материал малоизученных или вовсе не изученных языков, уметь работать с конкретными языками и видеть в каждом из них специфическое проявление общих закономерностей человеческого Языка. Сергей Анатольевич мог бы великолепно заниматься и современными языками, и синхронным изучением древних языков, и общей теорией языка. Иногда он всем этим и занимался, о чем я еще буду говорить. Помню, как в 1978 г. во время экспедиции на Сахалин он мне рассказывал свои идеи о древнекитайском языке. Вопреки преобладающим в нашей китаистике традициям, но очень убедительно он доказывал, что в этом языке не было частей речи, а каждое слово могло выступать и в функции имени, и в функции глагола. Например, в зависимости от контекста одно и то же слово могло соответствовать русским словам бежать и бег, слову собака и сочетанию быть собакой и т. д. В данном случае эти идеи были им опубликованы, хотя и много лет спустя: в 1994 г. Но многое так и осталось не зафиксированным на бумаге. Ученого влекло сравнительно-историческое языкознание, отрасль науки, сложившаяся и получившая немалые результаты еще в XIX в., но до сих пор представляющая собой обширное поле деятельности.

Как сказано в учебнике «Сравнительно-историческое языкознание» С. А. Старостина и С. А. Бурлак, «Сравнительно-историческое языкознание (лингвистическая компаративистика) – наука, занимающаяся сравнением языков с целью установления их родства, их генетической классификации и реконструкцией праязыковых состояний». Лингвист-компаративист на основе строгой методики сопоставляет известные языки и реконструирует праязык, от которого эти языки произошли. Сравнительно-историческое языкознание не следует смешивать с историческим языкознанием, выявляющим историю языков в период существования на них письменности путем сравнительного анализа письменных памятников разных эпох». Старостин занимался и историей языков, но его все-таки, прежде всего, влекла компаративистика, для которой письменные памятники – лишь вспомогательный материал при реконструкции более древних, как правило, дописьменных языковых состояний.

Расцвет сравнительно-исторического языкознания пришелся на XIX в., когда путем многочисленных проб и ошибок был выработан великий сравнительно-исторический метод, исторически первый из строгих лингвистических методов. За столетие было установлено и доказано родство многих языков, входящих в большую индоевропейскую семью. А это русский и другие славянские, английский, немецкий, французский, испанский и другие языки Европы, да еще иранские языки и многие языки Индии, включая хинди, урду и бенгали. Результаты были впечатляющими и для профессиональных языковедов, и для неспециалистов, которые часто интересуются проблемами происхождения и родства языков, народов и культур (к сожалению, этот интерес часто выходит за пределы науки, а то и приобретает опасные формы). В течение XIX в. большинство крупных лингвистов были индоевропеистами, а проблемы компаративистики находились в центре теоретических споров.

В начале ХХ в. ситуация в лингвистике стала меняться. Ученые пришли к выводу о том, что существует «перекос» в сторону исторического и сравнительно-исторического изучения языков, что необходимо изучение структуры языка вне связи с его историей. Такой переход (как говорят историки науки, «смена научной парадигмы») упоминается в ряде моих очерков. Большинство их персонажей отошли от проблем компаративистики (или занимались ими в весьма специфической форме, как Н. Я. Марр). Теоретические споры стали идти не здесь, а сравнительно-историческим языкознанием большей частью занимались ученые-эмпирики, погруженные в конкретику и далекие от теоретической лингвистики. Это не значит, что компаративистика перестала развиваться. Наоборот, если в XIX в. она почти не выходила за рамки индоевропеистики, то в ХХ в. началось интенсивное изучение тюркской, семитской, финно-угорской и других семей. А с начала 60-х гг. ХХ в. в СССР стала активно развиваться так называемая ностратическая гипотеза, согласно которой индоевропейские, тюркские, финно-угорские языки и еще ряд семей входят в более древнюю ностратическую макросемью. Эти исследования начал замечательный ученый В. М. Иллич-Свитыч (1934–1966), рано погибший, попав под грузовик, в год, когда Сережа Старостин стал заниматься лингвистикой. Их продолжили А. Б. Долгопольский, уехавший в 1976 г. в Израиль, и В. А. Дыбо, работающий в Москве до сих пор. Сергей Анатольевич связал жизнь с этим кругом лингвистов со школьных лет, став в нем сначала учеником, потом коллегой, потом лидером.

Исследование ностратического родства сдерживалось нехваткой данных по многим языкам и группам, изученным не столь хорошо, как индоевропейские языки. К их числу относился и японский язык, изучавшийся Старостиным со студенческих лет. Первым шагом здесь должно было стать сопоставительное исследование собственно японских диалектов и диалектов островов Рюкю на крайнем юге Японии. Диалекты Рюкю родственны японским, но уже в древности значительно от них отличались. Для выявления дальнейших родственных связей японского языка необходимо было восстановить праяпонскую звуковую систему на основе сопоставления японского и рюкюского материала. Первым это стал делать (и тоже в юности) Е. Д. Поливанов (см. очерк «Метеор»), ставший основоположником научного компаративного изучения японского языка. Однако Старостин, основываясь на большем материале и лучше разработанных методах, и здесь, и в вопросе о внешних связях японского языка (см. ниже), пересмотрел результаты Поливанова. Доклад 19-летнего студента назывался «К проблеме реконструкции праяпонской фонологической системы». И уже в студенческие годы он начал также заниматься китайскими реконструкциями, на четвертом курсе он сделал в Институте востоковедения доклад по этой теме.

В 1975 г. Старостин окончил МГУ и поступил в аспирантуру академического Института востоковедения, в котором он затем работал до 1992 г. Темой диссертации была реконструкция древнекитайской звуковой системы. Руководителем числился заместитель директора ИВ АН и заведующий Отделом языков В. М. Солнцев, который был специалистом по современному китайскому языку и не занимался компаративистикой; он ничего не мог дать аспиранту, но и не мешал ему, что тоже было важно. Древнекитайский язык V–III вв. до н. э. – редкий случай, когда фонетику языка, имевшего письменность, можно реконструировать только с помощью сравнительно-исторического метода, поскольку иероглифическое письмо не дает данных о произношении. До Старостина данную систему пытались реконструировать крупные западные китаисты, но лишь у него реконструкция впервые получилась. А работа была закончена, когда автору было 25 лет.

Диссертация была написана, и ее надо было защищать. Но тут к чистой науке присовокупились человеческие взаимоотношения. Разумеется, никто в Отделе языков Института востоковедения не пытался опровергнуть научные положения диссертации, никто не был и против присуждения кандидатской степени. Но появилось предложение (выдвинутое вне института и поддержанное оппонентами и рецензентом) присудить за нее степень доктора, что, разумеется, соответствовало уровню работы. Однако отношение к совсем молодому сотруднику отдела, только что кончившему аспирантуру, было не в его пользу сразу по нескольким причинам. С одной стороны, научный уровень работы в отделе и среди членов диссертационного совета могли оценить немногие. Преобладали специалисты по современным языкам. Если кто и занимался компаративистикой, то это были люди значительно старшего возраста с давно сложившимися взглядами; один из примеров – «герой» моего очерка Н. А. Сыромятников, имевший здесь очень своеобразный подход. С другой стороны, молодой сотрудник раздражал старших непривычным поведением, манерами и слишком явной независимостью взглядов. В очерке о М. С. Капице я уже рассказывал, как Капица, прошедший дипломатическую школу, возмущался слишком неформальным внешним видом младшего коллеги. Но это были времена, когда Старостин уже стал известным ученым. А в аспирантские годы его мятые джинсы и небритая борода привлекали внимание. Однажды к В. М. Солнцеву пришел пожилой сотрудник института из отставных военных и заявил, что небритого и нечесаного Старостина фотографировали иностранцы на фоне институтского здания, потребовав положить этому конец. Солнцев в целом относился к Старостину неплохо, но тут побоялся последствий и, вызвав меня, велел поговорить со Старостиным и убедить его побриться. Каюсь, я выполнил поручение. Но побриться аспирант отказался, мотивируя это тем, что это не примет его жена (тогда речь шла о первой жене). Тем дело и кончилось, и такой же облик и небритую бороду Сергей Анатольевич сохранил до конца, хотя с годами стал выглядеть солиднее.

Но была здесь и еще одна проблема, о которой мне не очень легко говорить. В отделе за семнадцать лет Старостин ни с кем не ссорился, спорил только по чисто научным вопросам. Другие молодые сотрудники отдела конфликтовали со старшими гораздо больше. Но именно Старостина, пожалуй, более других недолюбливали, особенно поначалу. Может быть, дело было в том, что другие тогда молодые сотрудники бывали резкими, невоспитанными, неуважительными к старшим, но могли с ними поговорить на житейские темы, сыграть в капустнике, принять активное участие в похоронных делах. А Сергей Анатольевич настолько жил своим делом, что мало замечал далеких от него окружающих, даже если они занимались какими-то лингвистическими, но не его вопросами. И это воспринималось как высокомерие, а его часто не прощают. Был и еще один аспект: солидные сотрудники отдела медленно и часто с трудом поднимались по лестнице научных званий, а тут вдруг какой-то молодой человек решился их обгонять.

Здесь должен сказать кое-что и о себе. Почти за сорок лет знакомства у нас со Старостиным не было ни одного открытого конфликта. Но напряженность в наших отношениях я всегда ощущал. Чувствовалось, что он передо мной не раскрывается так, как перед многими другими. Часто встречаясь, особенно в годы, когда мы были сослуживцами, мы не так уж много разговаривали, особенно на темы, выходившие за рамки деловых. Редкие исключения – экспедиция на Сахалин, о которой я еще буду говорить, пожалуй, летняя школа для детей в Дубне в 1992 г. Но я всегда в подобных ситуациях привык винить, в первую очередь, себя. Не общается, – значит, я не заслужил. К тому же темы исследований у нас чаще всего бывали разные (хотя были даже и работы в соавторстве). И, главное, я всегда чувствовал превосходство Старостина над собой и в науке, и в масштабе личности, хотя мог видеть какие-то его недостатки, которые часто бывали продолжением достоинств (например, нелюбовь тратить время на изучение сделанного предшественниками). Если на многих старших коллег я смотрел снизу вверх, часто просто потому, что они что-то знали и умели лучше меня, поскольку освоили это раньше, то из более молодых я безоговорочно смотрел снизу вверх на него одного, иногда просто робея перед ним. Еще в годы совместной работы в Институте востоковедения я придумал шутку, которую потом повторил на одном из заседаний его памяти: «Благодаря Старостину я останусь в истории науки. Лет через сто в томе переписки его собрания сочинений к фразе: «Алпатов мне сказал, что меня опять не пустили за границу» будет дано примечание: «Алпатов – один из представителей официальной науки того времени, в те годы покровительствовал Старостину». За границу его до перестройки действительно не пускали, говорят, из-за общения «не с теми иностранцами».

Но вернемся к защите диссертации. Она состоялась 19 октября 1979 г. в комнате 222 нового здания Института востоковедения на улице Жданова (ныне Рождественке), куда институт только-только переехал. Обстановка была напряженной. Как я узнал от И. Ф. Вардуля лишь спустя много лет, институтский партком не дал разрешения на защиту диссертации в качестве докторской. Тогда был официальный порядок, когда перед защитой каждой докторской диссертации вопрос должен был обсуждаться на парткоме института (кандидатские диссертации защищали без этого). И я четырьмя годами позже проходил такую процедуру и прошел. Но у Сергея Анатольевича недоброжелателей было больше, да и был я уже старше, что тоже имело значение. И независимо от решения парткома многие члены диссертационного совета, не возражая против присуждения кандидатской степени, не хотели голосовать за степень доктора. Помню разговор с Н. А. Сыромятниковым, в 67 лет только что ставшим доктором наук. Он не был злым человеком, но считал всегда нужным в научных вопросах проявлять принципиальность. И он сказал: «Буду голосовать за кандидатскую степень и против докторской. Старостин талантлив, но доктором ему быть рано». И так думал не он один.

Провал был бы неизбежен, но И. Ф. Вардуль, хорошо относившийся к Старостину, нашел выход из положения. По нормам ВАК, в случае, если за кандидатскую диссертацию предлагается присудить докторскую степень, сначала обсуждается и голосуется вопрос о кандидатской степени, потом на том же заседании – о докторской. Когда первый вопрос был исчерпан с положительным решением, Вардуль сказал, что количество имеющихся публикаций по теме диссертации достаточно для присуждения кандидатской степени, но недостаточно для присуждения докторской, поэтому вопрос о докторской степени следует снять с обсуждения. Само по себе это было верно: к 1979 г. Сергей Анатольевич еще не имел опубликованных книг, и если бы докторская степень была присуждена, то в ВАКе могли бы к этому придраться. Члены совета вздохнули с облегчением и согласились. Вскоре Старостин получил кандидатский диплом, а доктором стал лишь в 1992 г. Книга на основе диссертации вышла в дополненном виде в 1989 г.

После этого Старостин вернулся к японскому языку, но уже в более широком аспекте, рассматривая вопрос о его родственных связях как часть ностратики. В течение 80-х гг. он работал над книгой «Алтайская проблема и происхождение японского языка». Она вышла в самом конце советской эпохи, у меня сохранился экземпляр с надписью: «Дорогому Володе – коллеге и начальнику – с уверенностью в алтайском происхождении японского языка. 8/IV 91 г.». Уверенности во всем, что он делал, у Старостина всегда было много.

А проблема была непростой. Если не считать диалектов Рюкю, которые одни ученые считают отдельным языком, другие причисляют к японским, у японского языка нет близких родственников. И, например, в перечне языковых семей и групп в известном учебнике А. А. Реформатского он причислен к отдельным языкам, никуда не входящим. В мире нет ни одного языка со столь значительными числом носителей и культурными традициями, чьи родственные связи были бы столь неясными. Гипотезы, конечно, были, и идея о принадлежности японского языка к алтайской семье, куда входят тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские языки и, по-видимому, корейский, существовала задолго до Сергея Анатольевича: считается, что ее впервые выдвинул в 1857 г. немецкий ученый А. Боллер. Но потом появилась и другая гипотеза, связывавшая японский язык с австронезийской, или малайско-полинезийской семьей, куда относятся языки Малайзии, Индонезии и Океании, эту гипотезу выдвинул и пытался доказать Е. Д. Поливанов. В сторону поисков генетических связей именно с этими языками толкали исторические данные, о которых уже шла речь в очерке о Н. А. Невском. Древнейшее население Японских островов, по-видимому, составляли австронезийцы, сходные с аборигенами Тайваня (которые именно поэтому вызвали интерес Невского), но на грани новой эры с континента вторглись кочевники-алтайцы, из смешения двух этносов сложились японцы. Впрочем, Е. Д. Поливанов не отрицал и японо-алтайское родство, посчитав, что японский язык – смешанный, принадлежащий одновременно к алтайской и австронезийской семьям. Старостин, однако, не признавал возможность смешения языков в принципе (см. ниже).

Для выяснения родственных связей японского языка нужно было применить методы сравнительно-исторического языкознания, что сделать оказывалось сложно из-за отсутствия близкородственных языков. Старостин с самого начала рассматривал данную проблему как часть проблемы ностратической макросемьи. Уже В. М. Иллич-Свитыч пришел к выводу о том, что все причисляемые к алтайским языки являются ностратическими (тогда как австронезийские языки туда не входят). Однако и с самими алтайскими языками ясности не было. Если в первой половине ХХ в. идея о существовании алтайской семьи господствовала, то с 50-х гг. среди тюркологов и монголистов стало преобладать мнение о том, что тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки, не говоря о корейском, не родственны, а имеющееся между ними сходство – результат поздних контактов. А среди старших коллег Старостина не было единой точки зрения; например, А. Б. Долгопольский считал, что особой алтайской семьи не существовало, а ее традиционные ветви – отдельные семьи, входящие в ностратическую макросемью. С чем сравнивать праяпонскую систему, восстановленную Старостиным-студентом, еще надо было разбираться.

Ученый пересмотрел существовавшие алтайские реконструкции и пришел к выводу, что отдельная алтайская семья действительно существовала. Японский же язык представляет собой особую ее ветвь, отделившуюся от других алтайских языков раньше всех остальных, примерно в четвертом тысячелетии до новой эры (этим же временем обычно датируется и время существования индоевропейского праязыка). К австронезийской же семье японский язык не относится, хотя с ней имеются сходства, объясняемые контактами исторического времени. Эти выводы – выдающийся вклад в науку о языке, важный и для историков и археологов. Хотя на уровне гипотез и деклараций все эти положения высказывались и до Сергея Анатольевича, но впервые было предъявлено их доказательство (впрочем, и сейчас они признаются не всеми специалистами).

В мою задачу не входит подробное рассмотрение и объяснение для читателя-нелингвиста той методики, на основе которой Старостин пришел к этим выводам. Желающих детально с ней познакомиться отсылаю к уже упоминавшемуся учебнику С. А. Старостина и С. А. Бурлак. Скажу лишь об одном важнейшем аспекте, связанном с методом глоттохронологии, предложенным американским лингвистом М. Сводешом в 40-х гг. ХХ в.

Хотя методы реконструкции праязыков, основанные на установлении регулярных фонетических соответствий между предположительно родственными языками, сформировались еще в XIX в., но традиционная компаративистика имела ряд слабых мест. Во-первых, как писал крупнейший французский компаративист начала ХХ в. А. Мейе (оппонент Н. Я. Марра), «за отсутствием всяких письменных документов, нет никакого средства определить, с точностью до нескольких столетий, время разделения индоевропейских диалектов»; это, разумеется, относилось и к другим семьям. Во-вторых, установлению языкового родства мешают заимствования, которые с разной степенью легкости проникают в разные слои лексики. Скажем, очевидно, что слово индоевропейского (русского) языка компьютер заимствовано из другого индоевропейского (английского) языка, где оно, в свою очередь, образовано из элементов, заимствованных из третьего индоевропейского языка – латинского. Здесь отдаленное родство трех языков никакой роли не играет, а то же английское слово перешло и во многие неиндоевропейские языки. И дело здесь не во времени заимствования: древние заимствования столь же не показательны, только их труднее обнаруживать. Зато компаративистика умеет доказать, что брат и brother, три и three похожи по звучанию не случайно, они происходят из общего индоевропейского источника. И это связано со значением слов: названия, связанные с культурой (материальной и духовной), заимствуются очень легко вместе с тем, что они именуют, а имена родства или числительные заимствуются очень редко. Кое-что об этом знали и в XIX в., но строгих правил не было. Оба эти недостатка попытался преодолеть М. Сводеш.

Американский ученый предложил список из ста значений слов, наиболее устойчивых против заимствований; эти слова называют базовой лексикой. Список формировался чисто эмпирически, на основе данных по большому числу известных к тому времени языков. Сводеш предложил считать, что чем больше имеющих общее происхождение слов из стословного списка в каждой паре языков, тем ближе друг к другу эти языки и тем позднее разошлись. Проверка этой гипотезы на материале языков с уже установленными родственными связями показала, что близкородственные языки (скажем, русский и украинский) имеют до 90 % совпадений базовой лексики, языки, отделившиеся друг от друга несколько раньше (скажем, русский и польский, немецкий и шведский) – 75–85 %, а более отдаленно родственные языки одной семьи (скажем, русский и немецкий) – около 30 %. Слова из данного списка со временем частично меняются, иногда на заимствования, иногда (чаще) на другие исконные слова: в русском языке было слово базовой лексики око, а потом оно было вытеснено новым словом глаз. Такие изменения Старостин рассматривал как проявление общей закономерности функционирования языка как «изменяющейся, саморазвивающейся системы». А Сводеш предложил считать, что замена слов в стословном списке – процесс, происходящий во всех языках с постоянной скоростью. А из этого следует, что время отделения двух родственных языков друг от друга допускает не только относительную, но и абсолютную датировку. Сводеш вывел формулу, по которой можно на основе количества общих слов, значения которых входят в его список, подсчитать время разделения языков. Эта формула, как указывают С. А. Старостин и С. А. Бурлак, по происхождению представляет собой «формулу полураспада радиоактивного углерода, используемую при радиоуглеродном датировании в археологии и палеонтологии».

Построения Сводеша были основаны лишь на индуктивном обобщении известных ему фактов (или на аналогии с другими науками) и не имели строгого доказательства ни с точки зрения состава базовых значений, ни с точки зрения постоянства изменений соответствующих слов. Однако, как это вообще обычно в компаративистике, такого рода обобщения, казалось бы, ни на чем не основанные, работают и дают результаты. Правда, оказалось, что формула Сводеша «умолаживала» время расхождения языков и требовала коррекции. Кроме того, Сводеш считал, что все сто слов из его списка имеют равные шансы замениться другими, что оказалось не так. Помимо списка Сводеша, предлагали и другие. С одной стороны, 100 значений расширяли до 110 и даже 200; с другой стороны, старший коллега Старостина из Ленинграда С. Е. Яхонтов, ученый очень широких интересов, часто споривший с Сергеем Анатольевичем, предложил список из 35 самых устойчивых значений.

Идеи Сводеша принимались не всеми компаративистами, нередко их считали априорными и бездоказательными. Но Старостин постоянно указывал на их важность, и, по сути, на них основаны его построения и в области алтаистики, и при анализе других семей. Однако он поправил Сводеша, пересмотрев и усложнив его формулу, выделив возмущающие факторы (постоянство смены базовой лексики не соблюдается в случае замены исконного слова на заимствованное) и учитывая разные степени «базовости» лексики: 35-словный список С. Е. Яхонтова, собственный 55-словный список, стословный список М. Сводеша, список из 110 слов.

На основе этого Старостин сопоставил списки базовой лексики для выполненных его предшественниками и частично им скорректированных реконструкций тюркского, монгольского, тунгусо-маньчжурского и корейского праязыков, выяснив, что, например, между тюркскими и монгольскими языками в списке Сводеша имеется 20 слов общего происхождения, а между монгольскими и корейским – 16. Это вполне соответствовало принятым критериям признания таких языков родственными. А поскольку многие исконно общие слова сохранились не во всех ветвях алтайской семьи, то процент общеалтайской базовой лексики оказался еще более значительным. Затем он сопоставил эти реконструкции с собственными реконструкциями праяпонского языка. И обнаружилось, что если исходить из 110-словного списка и учитывать четыре семантических дублета в праяпонском, то, как пишет Старостин в своей книге, «среди этих 114 лексем мы имеем 81 лексему алтайского происхождения (среди них 49 с точным семантическим соответствием в одном или нескольких алтайских праязыках, и 32 лексемы без такого соответствия, но с достаточно надежной алтайской этимологией)». Это очень большой процент. А с австронезийскими языками у праяпонского обнаруживается лишь 9 совпадений в базовой лексике, из них лишь три в 35-словном списке, что можно объяснить древними заимствованиями.

Не надо думать, что вся деятельность ученого сводилась к использованию и коррекции метода глоттохронологии. Он был нужен для интерпретации реконструированных праформ, а сами эти праформы восстанавливались на базе традиционного сравнительно-исторического метода, разработанного в XIX в. и основанного, прежде всего, на установлении регулярных фонетических соответствий между родственными языками. Этот метод вызывал критику и в XIX в., и в первой половине ХХ в., и со стороны дилетантов вроде Н. Я. Марра, и со стороны крупных ученых (И. А. Бодуэн де Куртенэ, Н. Трубецкой), а сейчас на Западе многими третируется. Но Старостин, основываясь на замечательных результатах, полученных на основе этого метода, считал «аксиоматику сравнительно-исторического языкознания» незыблемой и применимой к любым языкам. Как пишет в уже упоминавшемся предисловии В. В. Иванов, он «разработал принципы сравнения, пригодные для всех существующих 6–8 тысяч языков и их главных диалектов и возможных предков». Старостин, например, считал неправильным варьировать списки базовой лексики для разных культурных ареалов, веря в универсальность компаративной методики, включая глоттохронологию, для любых семей и групп. Исходя из принципов, усвоенных в студенческие годы, он всегда искал подтверждения универсальных законов языка, пусть не всегда такие законы пока что познаны.

Одним из следствий веры в незыблемость компаративной аксиоматики было отрицание возможности смешения и скрещения языков (в очерке о Н. Я. Марре рассказывалось о том, до каких нелепостей доходил этот автор, приняв такую возможность). Поэтому, согласно Старостину, японский язык не мог быть смешанным алтайско-австронезийским, а если какой-то народ заимствует большую часть базовой лексики, то происходит не смешение, а смена языка. Так, видимо, и произошло с австронезийскими предками японцев, которые, вобрав в себя численно уступавших им завоевателей, переняли их язык. Так, собственно говоря, подходили к любым языкам и ученые XIX в.

Я довольно подробно остановился на алтайской и особенно японской проблематике у Старостина и позволю себе далее говорить лишь о полученных им для многих других языков результатах. А в 70–80-е годы, помимо тем, описанных выше, Старостин в Институте востоковедения и других местах занимался и многим другим, в том числе не только компаративистикой.

В это время И. Ф. Вардуль хотел создать коллективную грамматику японского языка. Работа по разным причинам полностью не осуществилась, удалось написать лишь первый том, где Старостину принадлежат разделы по фонологии и акцентуации. Он, кроме всего прочего, был выдающимся специалистом в этих областях, пройдя школу в студенческих экспедициях; компаративное изучение многих языков он значительно продвинул за счет изучения их ударения и тона, часто до него изученных плохо. Свои разделы он закончил к 1982 г., но по не зависящим от него причинам (И. Ф. Вардуль был недоволен своей частью работы и многократно ее переделывал) книга вышла лишь в 2000 г., уже после смерти ее инициатора и главного редактора, но еще при жизни Сергея Анатольевича. А теперь из трех авторов остался я один.

Еще меньше повезло другой работе Старостина тех лет, писавшейся в 1983 г. на моих глазах. Годом раньше я был призван на два месяца в Военный институт (ныне университет), где благодаря знакомым преподавателям вместо отправления в летний лагерь ходил в институт, как на работу, ночуя дома, и за положенный срок написал учебник «Теоретическая грамматика японского языка». Через год так же призвали Старостина, и я договорился с теми же преподавателями об аналогичной его работе по написанию учебника истории японского языка. Работа была сделана (я единственный раз в жизни работал со Старостиным как ответственный редактор) и, по-видимому, залегла где-то в недрах Военного института, где многое строго засекречивалось. Про свой учебник я в 1991 г. совершенно случайно узнал, что тремя годами раньше он вышел (экземпляр книги получил еще через десяток лет), а судьбу учебника Старостина не знаю до сих пор. Сам он, кажется, не интересовался этой судьбой: работа была подневольной, а тематика учебника была не совсем ему близка, поскольку в основном надо было писать не о компаративистике, а об истории языка письменного периода (для Японии с VIII в.).

И еще один эпизод, с которым у меня больше всего связано воспоминаний о Старостине. Весной 1978 г. работавший тогда с нами в одном отделе А. Н. Барулин загорелся идеей найти на Сахалине айнов (которых когда-то в Японии изучал Н. А. Невский, а на Сахалине наблюдал А. П. Чехов). Было известно, что после присоединения в 1945 г. Южного Сахалина к СССР остававшиеся там немногочисленные айны уехали в Японию, но кого-то видели и позже и даже пытались не очень квалифицированно изучать. Благодаря энергии Барулина сформировалась экспедиция, куда также вошли И. И. Пейрос, Старостин и я. Весь август мы провели на Сахалине, изъездив значительную его часть. Помню, как мы ехали из поселка Ноглики в город Оху на «самом медленном в мире поезде», как его называли (180 километров он покрывал за сутки). Мы купили билеты, но оказалось, что в единственном вагоне, где можно было лежать (почему-то не поперек, а вдоль полок), имелось для нас лишь три места, а кому-то одному надо было переходить в сидячий вагон. Бросили жребий, и не повезло Старостину. Мы как-то выспались, а утром узнали, что наш коллега оказался в окружении страшного, потерявшего человеческий облик оборванца и не мог заснуть ни на минуту.

Айны, знавшие свой язык, однако, так и не обнаружились (последний из безусловных носителей языка, как оказалось, умер в инвалидном доме г. Анива, куда мы заезжали с Барулиным, тремя годами раньше). Старостин первый отказался от поисков с неизвестным результатом и решил заняться делом, раз уж мы на Сахалине. Возле Охи жили нивхи, и он отправился вместе с Пейросом изучать их диалекты. Барулин еще некоторое время занимался поисками, а потом в поисковой группе, так ничего и не добившейся, остался лишь я, не имевший опыта полевой работы, а остальные во главе со Старостиным занялись исследовательской деятельностью. Помимо нивхов, они занялись корейскими диалектами (на Сахалине живет немало корейцев, причем родом из разных частей Кореи, поэтому можно было изучать разные диалекты). Нивхский материал потом так и не был Старостиным использован, а вот корейские данные вошли в книгу о происхождении японского языка.

В экспедиции я лучше всего узнал Сергея как человека. Он оказался очень неприхотливым, совершенно равнодушным к бытовой стороне жизни. Говорить с ним можно было не только о китайских частях речи: он был очень начитан и много знал обо всем. Может быть, он иногда бывал наивен в политике: много позже, летом 1992 г., он говорил в Дубне, что мы прожили тяжелую зиму, но все худшее уже позади, а теперь мы уже стали «нормальной страной». Я был скептичнее и, к сожалению, оказался прав. Зато он прекрасно знал литературу и музыку. С собой на Сахалин он взял кассетный магнитофон и множество записей «Битлз». Я в области «легкой музыки», как тогда говорили, был воспитан на В. П. Соловьеве-Седом и Б. А. Мокроусове и эту группу до того почти не знал. А Старостин был в нее прямо влюблен (не только в музыку, но и в тексты). И я постепенно привык к этой музыке и стал тоже находить в ней достоинства (чего я не могу сказать о западной эстраде последующего времени). Вообще у Старостина иногда открывались неожиданные факты биографии. Когда у него дома был банкет по случаю защиты докторской диссертации, там появился А. Градский: оказывается, Старостин писал ему тексты по-английски. Другим его гостем там был ныне покойный Д. А. Пригов.

Но главной научной средой для ученого был не Институт востоковедения, а семинар по ностратике Института славяноведения АН СССР во главе с В. А. Дыбо и постепенно формировавшийся вокруг него поначалу еще неофициальный круг лингвистов. На отделении структурной и прикладной лингвистики компаративистов тогда не готовили, но многие из выпускников ранних лет, причем нередко одни из наиболее способных, увлеклись этой дисциплиной. И Старостин уже тогда становился среди них научным лидером.

И трудно найти языковую семью или группу, которой Старостин совсем не занимался, у него есть публикации по очень многим из них, разумеется, по одним больше, по другим меньше. Пожалуй, он наложил на свои исследования одно ограничение: не выходить за пределы Старого Света, пока со всеми его языками не будет все ясно; дойти до индейских и австралийских языков он не успел. Впрочем, некоторые его ученики искали языковое родство и там. Кроме того, Старостин неохотно рассматривал изолированные языки, которые неизвестно, с чем сравнивать: баскский в Пиренеях, нивхский и юкагирский на российском Дальнем Востоке (японский сюда все же не относится, раз есть рюкюский, с которым его можно сравнить на первом этапе). Нивхскими материалами он не воспользовался именно поэтому, хотя записывал их с увлечением. Как раз эти языки так любят изучать дилетанты, но большинство серьезных специалистов не знают, как к ним подступиться. Правда, Старостин иногда нарушал табу: он (с В. Э. Орлом) выдвинул гипотезу о родстве этрусского языка с восточно-кавказскими (дагестанские, чеченский и др.), а бурушаски, язык неясного происхождения в Гималаях, отнес к сино-кавказской макросемье. Однако для этрусского он (редкий случай) так и не дал строгого доказательства, а В. В. Иванов, пожалуй, единственный раз в своем предисловии выражает сомнение в идеях Старостина.

Есть у Старостина и работы по самой традиционной тематике компаративистов – индоевропеистике, где он вместе с одним из самых первых своих соавторов С. Л. Николаевым предложил в 1981 г. новую трактовку глаголов в праязыке. Именно эта работа впервые у него подверглась резкой критике, в том числе за рубежом: нетрадиционная трактовка хорошо известных сюжетов всегда вызывает наибольшее неприятие. Писал он и об афразийских языках (семитские, берберские, древнеегипетский, некоторые языки Африки, в том числе сомали и хауса). Эти языки В. М. Иллич-Свитыч считал ностратическими, но Старостин и А. Ю. Милитарёв показали, используя глотто-хронологическую датировку, что афразийское родство восходит примерно к тому же времени, что ностратическое, поэтому если эти языки и родственны ностратическим, то на более глубоком уровне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.