Колдунья с евангельскими стихами в русском болоте
Колдунья с евангельскими стихами в русском болоте
Пожалуй, в нашем поколении у Татьяны Ребровой был один из самых ярких взлетов в самом начале её поэтической судьбы. В шестидесятые годы, еще совсем юной поэтессой начинала вместе со смогистами – Ленечкой Губановым, Владимиром Алейниковым, Юрием Кублановским, Аленой Басиловой… Сообща, веселой поэтической ватагой хотели «лишить социализм девственности», не получилось, кого-то надолго отлучили от печати, кого-то навсегда. Татьяна Реброва отлежалась в тишине, погрузилась в языческую Русь, поскиталась по старинным городкам, затем поступила в Литературный институт. Вот там-то её и заприметил любитель русской старины, поэт и прозаик Владимир Солоухин. Оценил её любовь к мистическому граду Китежу.
Ой да приголубь меня, покуда
Я с тобой. Уж катится сюда
С требованьем жертвы или чуда
Блещущая мрачная вода.
Это было как бы второе рождение поэтессы. «Передо мной на столе лежит рукопись молодой, начинающей поэтессы Татьяны Ребровой… „Молодой и начинающей“, потому что книг пока нет, а без книг, сколько бы ни проходило лет, всё равно будешь ходить в молодых, начинающих. А между тем Татьяна Реброва окончила Литературный институт, училась у такого опытного и вдумчивого педагога, каким является известный критик и литературовед Ал. Михайлов. Кроме того, она много ездила, видела, много пережила…» Солоухин решил опередить события, подтолкнуть лениво тянущийся литературный процесс, и используя свой немалый авторитет, решил написать да не рецензию, а большую статью, на рукопись книги, и опубликовать её не где-нибудь, а в «Литературке», тогдашней законодательнице литературных мод. Я помню, как радовались одни и ревновали другие после появления в «Литературной газете» статьи Владимира Солоухина «Рябиновые бусы» Татьяны Ребровой, написанной ещё по рукописи первой её книги. Это было необычно и неожиданно. На другой день поэтесса проснулась знаменитой. Посыпались предложения и просьбы из газет и журналов. К тому же, и поэзия молодой Ребровой была для господствующего в то время в семидесятые годы стихотворного потока и необычно раскованной, чувственной, откровенно женской, в чем-то плотской («Миру приворотный привкус грусти / Придает щепотка женских чар…»), и неприкрыто национальной, вызывающе русской («Выращу березу, как затеплю / Перед ликом Родины свечу…»). Она как-то легко нарушила сразу два официозных постулата, и с чарующей улыбкой не замечала негодующих критиков.
Темное платье и черный платок,
Яркие розы горят по сатину.
Я на отцовской могиле цветок
Точно такой же вчера посадила.
Ты меня спеть как-нибудь попроси.
Что ты целуешь мне пальцы и слёзы.
Ты ли не знал, как чисты на Руси
Женщины, мужество, хлеб и березы.
Могут сказать, что поэтессе повезло, первая известность пришла благодаря покровительству и дружбе авторитетного писателя. Конечно, повезло. Но не было бы ярких стихов, не было бы завораживающих строк, не помогла бы никакая поддержка, стихи говорили сами за себя. Значит, также повезло и самому Солоухину. И уже, скорее, в его адрес звучали напутственные и одобряющие строки:
Часто приходится вам
С родиной расставаться,
А мне в ней навек остаться,
Хоть с глиной напополам.
Я ваше перо заточу,
Чтоб выплакать русскую сказку.
Я честно сердцем плачу
За честную чью-то ласку.
Январский Татьянин день —
Платок расписной и сани.
И лебедь приснится Татьяне,
И Врубель, и конь, и сирень.
И как угадала со своей «навечной родиной», практически, кроме Болгарии так никуда и не съездила за пределы России Татьяна Реброва, даже в свои самые звёздные года. Впрочем, напророчила себе поэтесса в своих стихах много и хорошего, и плохого, была всегда в её поэзии, как и в её судьбе, какая-то ворожба. Она писала, как колдовала, ведьмовала, пророчествовала.
Не хочу, чтоб в душе вашей ужас
Полыхал перед миром, какой,
Смертным сердцем своим поднатужась,
Полюбила за смысл колдовской…
Много в её ранней поэзии языческих образов, древнего славянского отношения к природе, к миру, к творчеству. Не случайно, и себя звала – «китежанка», и сборник стихов первый тоже назвала «Китежанка». Относя и себя и творчество свое к древнему языческому Китеж-граду, нашей русской Атлантиде, погруженной по древним легендам на дно озера.
А в российском городе на дне
Озера горят во весь талант их
Свечи, обращенные ко мне.
Может, эта любовь к древнерусским легендам и сказкам были заложены в её сибирском детстве? Родилась Татьяна Реброва 7 июня 1947 года в Игарке, в Красноярском крае, наслышана была и о шаманах, и о злых и добрых духах. Атеистическому школьному воспитанию интуитивно противопоставлялось еще живое народное творчество с разнообразными заговорами, предсказаниями, суевериями. Стихи писать стала очень рано, лет с шести, и уже за второе в своей жизни стихотворение получила наказание.
На полянке ёжик
Радостно сопит.
Хрен ли, что небритый?
Зато есть аппетит.
За «небритого хрена» родители поставили в угол, ибо, справедливо заметили родители: «хорошие девочки так не говорят». Вскоре появились в стихах и сказочные, фольклорные мотивы. К счастью, юная поэтесса еще не знала, что можно, а что нельзя. И потому домовые и лешие шаманили вовсю в её стихах.
Ну как твоим капризам на потребу
Себя отдать! Ведь мной платили мзду
Кочевники языческому небу.
И кровь моя забрызгала звезду.
Этой своей ворожбой, энергетикой стиха, чувственностью на грани истеризма Татьяна Реброва явно пошла путем Марины Цветаевой, но, если говорить о цветаевском влиянии, наверное, надо говорить скорее о влиянии жизненной судьбы, о трагической женской доле, а не о творческом воздействии. Главным Поэтом для Ребровой всегда оставался Александр Блок. От Блока идет и историзм ребровской поэзии.
Светят звёзды над родимым кровом,
Тучи рваные как дым быстры,
Будто бы на поле Куликовом
Наше войско развело костры.
Впрочем, также интуитивно её языческие образы соединялись с христианством, со своими поисками Бога, с поклонениями разрушенным храмам. Уже самая первая её книжка «Китежанка», вышедшая в 1982 году в издательстве «Современник», была заполнена и явными, и скрытыми обращениями к Богу.
Я платьев и платков своих сатин
Рябиновыми гроздьями расшила.
Чтоб церковка в глуши твоих картин
С ней рядом постоять мне разрешила.
Остается удивляться, как в издательстве «Современник» в глухие брежневские времена выходили такие богоискательские книжки, и какие духовные мотивы определяли поэзию самых ярких молодых поэтов семидесятых годов. Многим к семидесятым годам казалось, что навсегда уже из поэзии вытравлено национальное, христианское начало, уничтожены все и внешние и внутренние атрибуты. Но приходило новое поколение, и уже на генном уровне проступало то природное инакомыслие, которое даже не осмысливалось сознательно, не выдумывалось, как в диссидентстве, в пику властям и господствующей идеологии. Но тем мощнее оно было, и неистребимее.
И я на себе убиенных
Тащила к разбитым церквам.
Со щепок икон сокровенных
Сам Бог подпевал соловьям.
Так что, можно сказать, она изначально, еще до знакомства с Владимиром Солоухиным, была близка ему многими темами своих стихов. И надо отметить сегодня, уже пройдя десятилетия: в отличие от иных дежурных статей, написанных о Татьяне Ребровой не менее именитыми литераторами, статья Солоухина верно обозначила все основные мотивы творчества молодой поэтессы. «Сила земли, её плотскость (но всё же и её одухотворенность) проявляются не только в незабудках и васильках, но и в тяжести и ощутимости плодов земных… Да, Татьяна Реброва умеет сказать точно, ярко и поэтично… Это, конечно, золото самой высшей пробы. Можно выписать и такую, жутковатую, но живописно-выпуклую, потрясающую по своей художественной выразительности строфу:
Пьет водку на кладбищенской скамейке.
Закусывая чёрствым пирогом,
Старуха в полинялой телогрейке
С яичной скорлупой под сапогом.
…Ощущением силы, этой, ну, что ли, роли женского начала, пронизана вся поэзия Татьяны Ребровой. Она по-женски слаба, но она же по-женски и всемогуща…»
Яркие узоры любви во многом определяют поэтическое начало Татьяны Ребровой.
Не отстраняйте губ. Не отводите
Глаз от моих. Шепчите что-нибудь.
Мужчина иль собака, но склоните
Мне голову повинную на грудь.
Конечно, эта откровенная мотивация и слабой женской доли, и женского всемогущества, волшебства в любви для поэзии семидесятых годов была необычной, и потому замеченной. Немало любовной лирики Татьяна в те годы посвятила и Владимиру Солоухину:
Мой расписной платок на камне
У омута и пальцев хруст…
Я знаю: красная цена мне
Вот этот придорожный куст.
Но жизнь моя звездой падучей
Мелькнет в твоей. Ты загадай
Желанье. Ведь подобный случай
Не повторится. Так и знай.
Поторопись, пока я плачу.
Меняя вкус твоих ключиц.
Пока ещё я что-то значу
Для снега и голодных птиц.
Значила немало в то время очаровательная, завораживающая красавица Татьяна Реброва и для самого Солоухина. «Судьба сделала нам бесценный подарок (друг друга друг другу)… Если бы ты знала, как ужасно в Москве без тебя!.. Кроме тебя мне никто стал не нужен, неинтересен. Ты заколдовала меня, наверное. Я давно подозревал, что ты колдунья и всё время в этом убеждаюсь. Но колдуй, моя милая, колдуй, заколдовывай, приколдовывай. Потому что я хочу любить только тебя» – писал Владимир Солоухин Татьяне в 1980 году.
Наверное, это был самый яркий, волшебный и очаровательный период и в жизни, и в творчестве Ребровой. Регулярно появлялись и книги. Уже за «Китежанку», книгу явно выбивающуюся из потока того времени, поэтесса получила премию, как за «лучшую книгу поэзии 1982 года в СССР». Значит, были и среди чиновников люди, разбирающиеся в поэзии. Через год после «Китежанки», в 1983-м, в престижном «Советском писателе» вышел сборник «Рябиновые бусы». Спустя ещё четыре года, в 1987-м, в «Современнике» выходит «Кровинка», продолжающая и поэтическое осмысление доли русской женщины, и её исследование русской судьбы, истории, взлетов и поражений. Чем крепче и увереннее чувствовала себя поэтесса, тем беспощаднее старались расправиться с ней и официозные чиновники от литературы, и завистливые соперницы. Её поэзия никогда не была тихой, всегда взрывала внешнее спокойствие, всегда вызывала споры и дискуссии. Она всегда помнила древний символ своего имени Татьяна – «алый плащ», который и развевался, горел на ветрах любви и истории. Она, как актриса, не боялась преображаться, писать и чувствовать от имени своих великих и древних соплеменниц, от Аленушки у пруда, обеспокоенной «…чем простоволосая, босая мучается баба на Руси» до легендарной китежанки, от царевны Анастасии – жены Ивана Четвертого – до жены Курбского и декабристок.
Я была. Только ты вот не тратил ночей
На меня, а страдал, что есть келья,
Черных виселиц ряд. И царевна очей
С них не сводит и рвёт ожерелья.
Пожалуй, она перебрала на себе роли всех необычных женщин. Все трагические судьбы, от Медичи до Евы Браун, от Клеопатры до Джульетты. Увы, но и в своей жизни она сыграла такую же трагическую роль.
Как яд принять, до выстрела его
Себе в висок, я с ним венчаюсь?
Да!
От власти и триумфа ни следа
…
Любовница во славе и подруга
В бесчестии, горчайшая из жен,
Оправданная,
Выбегу из тыла
Бессмертья! Рая! Раз и навсегда
И брошусь там,
Где вырыта могила.
Меж ним и залпом Божьего Суда.
Поэтесса не оправдывает своих несчастных героинь, но пробует сопереживать им. А я спрашиваю: что довело её до жизни такой? Отчего она живет ныне в каком-то отрешенном мире? И пишет стихи, столь же красивые, как и заоблачные, мистически отрешенные от нашего быта? Не найдя свою судьбу в жизни, она ищет её в Зазеркалье.
Ну и где искать мне ровни?!
Детство под Можайском, дровни.
Зимний лес, луна шасси
Спрятала, взмывая ввысь…
Ты, заморская игрушка,
Замуж даже не проси.
В дровнях не кудель-макушка.
Деревенская Танюшка.
А наследница Руси.
Конечно, можно и помечтать о роли поэтической наследницы Руси, когда в жизни ожидают одни лишь беды и неприятности. Да и среди ценителей её поэзии не было единомыслия. Одни не принимали её чересчур национальную Русь, но ценили её чувственность и обостренное женское начало, уважали талант, интеллект; другие, принимая её русскость, старались обрубить в её поэзии всё инакомыслие, вольность, ведьмования чаровницы, странной потаенной судьбы, ценили лишь внешнее, требовали большей воцерковленности, чуть ли не монашества.
Вот так и творила, «своя среди чужих, чужая среди своих». И до сих пор её печатают либеральный журнал «Знамя» и имперская газета «Завтра», интернациональная «Дружба народов» и патриотический «Российский писатель». Все ценят, но все своей не признают. Эта одинокость судьбы была как бы запрограммирована изначально, поначалу одинокость давала чувство свободы, но со временем, и тем более с житейскими несчастьями, стала ею ненавидима и отрицаема.
Заброшенная так, что в горле ком,
Всё претерпев, я всё-таки заплачу,
Поняв, что на погост с березняком
Последнюю слезу свою потрачу.
Да что со мною сделается, коль
Здесь даже безымянная могила
Напомнит, что за мной такая боль,
Перед которой отступает сила…
Уже к 1980-му году поэтесса пережила свой первый круг жизни и творчества. Владимир Солоухин нашел не начинающую поэтессу, но трагического поэта, заброшенного в угол эпохи со своими ранними стихами и тем ужасом, который Реброва успела пережить и испытать в семидесятых. Если бы не он, не было бы и китежанки в рябиновых бусах. Его статья в «Литературке» в мае 1980 года была спасением погибающего поэта. Заметили её и многие батюшки в деревенских приходах. Если можно писать о церкви и о Боге, – писали они поэтессе, – значит меняется отношение к религии?! Её спрашивали: может быть начинается возрождение церкви и Руси? Если бы поэтесса знала? Да и сколько раз на веку у нас бывает начинающихся возрождений и церкви и Руси? Вот и сейчас, то ли мы присутствуем при новом возрождении, то ли опять случайный проблеск. И где та новая романтическая поэтесса, которая возвестит нам этот новый восход?
Всё стихло от флага до храма:
Ведь снова решала судьбу
И вечной их славы, и вечного срама
Славянка с морщинкой на лбу.
Прошли шумные литературные вечера, подборки в журналах и газетах, статьи, вперемешку хвалебные и агрессивные. Она уже привыкла быть востребуемой и читателем и критиками, и в творчестве, и в жизни. Привыкла откровенно любить и быть любимой.
Я на виду столетий алый рот
Целую так, что захватило дух.
Но как нам дёготь соскоблить с ворот!
Как с сарафана смыть смолу и пух?
И вдруг, оказалось, что не дёготь на воротах страшен, не смола с пухом, о которой можно лишь вспоминать с ностальгией. Время прошло по пространству её поэзии и по пространству её жизни, вновь, в который раз отбросив к забору уже новой эпохи. И вновь одна, и вновь никому не нужна. Тем труднее ей было пережить обрушившееся позднее одиночество. Да и поэзия её стала со временем по-женски одинокой. Иные критики писали о её одиночестве, как о каком-то желанном для самой поэтессы пути. Нет же, нет. Одиночество было для Ребровой самой настоящей дыбой. А кто же любит на дыбе дыбу? И вот уже в поэзию её входит совсем иное понимание и любви, и своего отношения к ней.
Стряслась любовь со мною иль беда.
В моей судьбе нет разницы меж ними.
Крапива, лопухи и лебеда.
Я с вами объясняюсь как с родными.
Я и сама-то выросла в глуши.
Где в рваной кофте песни бабок пела
И, кроме обмирающей души,
Вовеки ничего не заимела…
…
Попробуй-ка меня переиначь.
Они ведь беспощадно одиноки.
Прощай, мой друг! Я слышала их плач.
Так плачут онемевшие пророки.
Яркий взлет и шумная известность, череда литературных вечеров сменяются затишьем, неспешной работой и над собой, и над новыми стихами, обретается новая стабильность в жизни, и их поздний дружный и крепкий союз с поэтом Юрием Гусинским даёт Ребровой совсем иное качество стиха. Вырастает заметно и мастерство, приходит знание и русской, и мировой поэзии. Татьяна Реброва погружается в мировую культуру, её стихи уже перекликаются со стихами известных мировых поэтов. Казалось, третий круг жизни дарит ей желанный покой. Можно неспеша наслаждаться стихами восточных поэтов и находить отклики на их поэтические медитации. Читает она у китайского поэта средневековья Ли Цин Чжао: «Лежу на кровати, на луну гляжу / Сквозь шёлковую сетку на окне», и возникает её уже чисто ребровский страстный, драматичный отклик:
Сколько же людей высокую луну
Видели в окне
И на полу
Озеро голубоватое!
Мучает же не меня одну
Сердце виноватое…
Находит у того же Ли Цин Чжао размышление о ветре: «Сколько мной пережито!.. О том / С ветром я поделюсь…» Татьяна Реброва с ветром не делится. Она сама и есть – ветер.
Ветра в поле ищи,
Ветра в поле.
Это значит, меня —
Я на воле…
Ты и он с ветра спросите строго.
Только жен ваших шёлк золотой теребя.
Ветер где? Умолчит от него и тебя
То, что я-то одета убого.
Ну а мне прошумит, что не зря
Я просила у них лучшей доли…
Она и в этот свой спокойный период напрашивается на неспокойствие и драму, как бы выпрашивает у судьбы более тяжкой доли. В её поэтическом театре нет спокойных ролей со счастливым концом. Что-то же требовало от неё отбирать в истории в свою поэзию лишь трагические, взвихренные судьбы.
Что цвет и нрав меняет вдруг и за
Мгновение до смерти,
Яд конфетки.
Как знак отличья Медичи…
Вот она и дождалась своего знака отличия. Внезапно и скоропостижно умер её друг, её спаситель, её муж, хороший русский поэт Юрий Гусинский, с которым когда-то мы вместе работали в «Литературной России». Она вновь лишилась не только близкого человека, но и саму себя, исчезла, превратилась в ничто.
Тебя должны живой водой
Обрызгать и меня
Вновь посадить с тобой в одной
Кофтенке на коня…
Я с детства знаю роль, и весь
Театр битком набит.
Ты только здесь, ты только здесь,
Ты только здесь убит.
Юрий Гусинский воистину был выстрадан поэтессой, и она была просто уверена, что без её разрешения он никогда не покинет этот свет, скорее она себя считала рядом с ним мертвой женщиной с изломанной судьбой. Она закляла его в своих стихах от всех болезней, но клятвы и заклятья не помогли, то ли ослабела её колдовская сила, то ли силы загробного притяжения были на этот раз сильнее. И всё вновь в её жизни и её поэзии обрывается с внезапной ранней гибелью мужа и поэтического соратника. Дыба вновь громоздится на дыбу.
…И скажут: ведь был у Творца
Чудный замысел. Что за прекрасная чтица!
Как же я одинока. Я изнемогла!
Меж землёю и небом граница
Не по жизни моей пролегла.
Это уже совсем иная, не менее прекрасная и сильная поэтесса. Чудный замысел оборвался где-то в первой половине пути. Предстояла совсем другая жизнь и другое творчество. Рождалась другая поэтесса. Из пережитых катастроф, из громадного информационного потока, из энергетики времени выкристаллизовывалось совсем иное видение мира, совсем иное отношение к поэзии, расправляющейся с окружающим её пространством, как с ведьмой инквизитор. Впрочем, иногда ведьмой в руках инквизитора оказывалась она сама. Даже в полном одиночестве она остается прежде всего Женщиной, и её поэзия – это поэзия вечной женственности, вечного взаимодействия Инь и Ян.
Вечная женственность – вот суть загвоздки.
Вот чьих сияющих атомов блёстки
Сбить парадоксами с толку, чуть-чуть
Переиначить и нежно спихнуть
С тех, что не в моде орбит, и готова
Вмиг трансформация Бога и Слова
В вечного беса…
Она – создательница прекрасных женских образов от боярыни Морозовой до Марии Меньшиковой. Но это всегда и сама Татьяна Реброва, её преображения, её театр одного актера, о её мистическом поэтическом театре писал в своё время Владимир Цыбин. Её смену поэтических масок пародировал Александр Иванов. Но пародировал скорее внешние приметы стиха, нежели внутреннюю трагичность каждой из поэтических ролей.
С юности у неё был выбор: театр или литература. Еще в 16 лет отец сказал ей: «Дочь, ты создашь свой театр». И такой театр женских образов есть. Но как трагичны их финалы? Волшебство поэзии превращается в мистику жизни.
Судьба и я – кресало и кремень.
Удар! Ещё удар! Судьба жестока.
Но искры сыплются не из моих очей,
А из Всевидящего Ока.
О её разнообразии поэтических приёмов можно и нужно писать отдельную статью, я лишь даю некий образ судьбы, лишь удивляясь той поэтической легкости, с которой Татьяна Реброва играет на множестве струн. Удивляясь, как создав, и по сути пережив столько удивительных женских судеб в одиночку, сама осталась жива. Она уже признала поражение в борьбе за свою судьбу, ненужность нынешней суетной жизни, но зря что ли ей дан был этот дар Божий, вот максимально и отрабатывает. Живя уже давно в своем мистическом театре теней.
Мы с Татьяной были знакомы давно, оглядывались друг на друга, оценивая друг друга, иногда пересекаясь на разных литературных и житейских поворотах. Она посвятила мне как-то стихотворенье:
Словно змеи на Лаокооне
Млечные Пути. Устали кони.
Ямы как трамплин. Перепряжём!
Минареты Космоса и храмы,
Медитируют в Тибете ламы.
Кони ли хохочут? Мы ли ржем? —
Обороты чудотворной драмы.
В этой чудотворной драме и проживает ныне поэтесса Татьяна Реброва, отказавшись от обыденного счастья и быта. Иногда возникают самые странные желания, видения, то ли чувственные, то ли колдовские позывы:
Но ни одна стальная гильотина
Так не хотела ни простолюдина,
Ни короля, ни дервиша Хивы,
Как я хотела, я – комок сатина —
Твоей посеребренной головы.
Кто она нынче? Гневная прорицательница судеб? Язычница-оборотень, по ночам скачущая на волке в неведомые исторические дали, чтобы поговорить по душам с Медичи или Клеопатрой? Или же усталая, крайне одинокая женщина, лишенная семьи и детей, и потому замкнувшаяся на свой поэтический театр? Как она истошно выпрашивала у Бога ребенка, возлюбленного, семьи, друзей, обыкновенной бабьей доли. Во всем было отказано. Китежанка на своем последнем кругу жизни в своей последней ставке поставила на зеро. На ноль.
Мне ставить не на кого больше,
Как Польше.
И вот я ставлю на зеро.
На ноль…
Гусиное перо серо…
Я ставлю на зеро. Как одиноко!
Свой смысл у чисел. В нём лишь Божье око…
Пожалуй, в нашем поколении из ярких поэтов лишь Татьяна Реброва непонятно почему выпала в перестроечное время из всех поэтических обойм, её не замечают ни критики в своих обзорах, ни многочисленные жюри многочисленных литературных премий, ни издатели элитарных поэтических книжных серий. Изредка, раз в два-три года её новые стихи, такие же ассоциативные, изукрашенные словесным узором, совмещающие игру и молитву воедино, появляются то в «Дне литературы», то в «Литературной газете», то в одном из журналов. И… падают куда-то в бездну. На другую подобную подборку обязательно набросится то Лев Данилкин, то Данила Давыдов, то Наталья Иванова. Татьяну Реброву предпочитают не замечать. Она писала о своем любимом герое перестроечного времени – об Александре Проханове: «Белый парус его рубахи / На Летучем Голландце истории». Но ведь и её белый парус уже не изымешь из русской поэзии. От чего же такая пустота вокруг неё? Неужто и впрямь наколдовала себе своё поэтическое зеро? Ведь и Олеся Николаева, и Ольга Седакова, и ушедшая Татьяна Бек в эти годы писали не больше стихов, но они-то всегда и заслуженно были замечаемы. Я проверил её имя и по Яндексу и по Рамблеру, нашел лишь несколько ссылок на мои статьи и статьи нашего общего друга Александра Боброва. Больше ни-че-го. Жизнь и судьба у Татьяны Ребровой были всегда разделены, но если в молодости несмотря на все жизненные драмы, её поэтический успех был несомненен, то на нынешнем завершающем витке её жизнь и её судьба слились воедино в своей ставке на зеро.
Этто еще что такое?
Думает бог, на меня неприкаянно глядя.
Экий смешной лягушонок. – Сплошная улыбка.
Чья-то уловка ты, но не ошибка.
Что за стрелу, коронёнку на темя приладя,
Держишь и радуешься:
Се Жених, мол, грядет. Се Жених —
Стих евангельский в русском болотце
У язычницы-оборотня…
И притих.
Дым сплетен, высь космоса, непостижимость мифа, – всё уходит в никуда, в пустоту, пожираемое временем, и тонкая нить между поэтессой и её путеводной звездой перерезается ножом пошлости бессмертной и бесплодной. Остается талант и её театр, в котором и ныне творит свои чудесные поэтические образы русская чаровница Татьяна Реброва, колдунья с евангельскими стихами в русском болотце.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.