Выживание II

Выживание II

В Москве я должен был прервать свой путь в Ленинград. Когда мой поезд прибыл в столицу, я почувствовал себя очень слабым и шатким. У меня была высокая температура. Я отправился в военную клинику, откуда меня отвезли в госпиталь. У меня было воспаление легких и доктора сказали, что это очень серьезный случай.

Что меня точно сделало больным, я не знаю. Обычно мое состояние было превосходным. Признаюсь, что, возможно, депрессия сыграла свою роль. Я ужасно горевал по поводу потери ребенка и невозможности когда-либо иметь детей. Я очень беспокоился по поводу здоровья Тамары и тем, что должен был ее оставить в Тбилиси.

Путешествие с юга на поезде также подкосило мои моральные силы. Повсюду, на северном Кавказе, на Украине, станции были переполнены тысячами и тысячами несчастных людей. Там творилось такое, что невольно напомнило мне очереди у бюро по трудоустройству в Баку, за исключением того, что здесь дела были гораздо похуже.

Причинами этих страданий на станциях были коллективизация плюс перемещение и голод, которые сопровождали коллективизацию. В то время, когда я проезжал эти станции в сентябре 1932 года, более 50 процентов крестьянства было насильно коллективизировано.

Я читал немного об этой трагедии в сводках разведывательных отделов различных армий, не только моих подразделений, но также тех, которые были расположены на Кавказе, в Центральной Азии, Казахстане, в регионе моего родного города, на Украине. Каждая сводка отзывалась об этих бедных людях, которые сопротивлялись коллективизации, как о «бандитах» и говорила, что против них были предприняты боевые акции.

По сводкам я чувствовал некий страх, который охватил крестьян и членов племен, но никогда даже не догадывался о действительном ужасе до того, как сам не увидел своими глазами его результаты на станциях. На платформах были не только местные люди, но и башкиры, казахи, киргизы, туркмены, узбеки, татары, мужчины, женщины и дети, все жалкие, грязные, потерянные, голодные, умоляющие за кусок хлеба или копейки. Особенно в отчаянии были киргизы, которые так были добры ко мне, к мальчику, и другие кочевники. Насильственная отмена кочевничества сопровождалась коллективизацией и было невозможно изменить образ жизни людей, которые из поколения в поколение, веками, приспособились к вольному перемещению с одного пастбища на другое.

Чтобы не повиноваться, те из кочевых и крестьян, которые не сопротивлялись с оружием в руках, покидали свои земли, вырезывали свои табуны и стада. Голод и смерти миллионов, которые свирепствовали в последующие два года, были не от бога, а преднамеренным дьявольским деянием Сталина.

Важно отметить, что это были национальные меньшинства Советского Союза, нерусские, которые пострадали под коллективизацией, а не наследные колонизаторы этой обширной страны. Освобожденные от крепостничества лишь за несколько двадцать лет ранее, крестьяне центральной Великой России, за исключением казаков, никогда не продвинулись дальше чем грубой формы коммунальной жизни. Для них коллективизация не означала никаких перемен. Нерусские, однако, всегда были свободными владельцами своих земель и скота. Поэтому коллективизация для национальных меньшинств была настоящей катастрофой библейских масштабов.

При моем путешествии на север через эти глубоко беспокойные районы я также видел начала массовых депортаций, которые шли наряду с коллективизацией. На нескольких станциях вооруженные солдаты загоняли сотни и сотни отчаявшихся людей в длинные грузовые поезда, о станции назначения которых не знал никто. По моему твердому мнению, депортации и голод считались коммунистическим руководством как лишь наказание людей, которым суждено было умирать, поскольку они шли против системы. Ах, какой ужасный приговор системе, которая зацвела на кровавой почве Ивана Грозного и Екатерины Великой!

С такими жуткими впечатлениями потребовалось больше двух месяцев для моего выздоровления в московском военном госпитале. Я также был в подавленном состоянии из-за того, что задержка могла помешать моему поступлению в Ленинградскую академию.

Светлым пятном для меня в этот мрачный период была Тамара. Мы планировали, что она присоединится ко мне в Ленинграде, когда все утрясется, но когда она услышала о моей болезни, то уволилась с работы и поспешила в Москву. Я всего лишь менее недели находился в госпитале, когда у моей постели появилась моя любовь с улыбками, с бодрящими словами, со цветами и книгами для чтения.

К счастью для моих ограниченных доходов, у Тамары было несколько родственников в Москве. Во время моей госпитализации она стояла у сестры, Анны, которая была замужем за Зинаидом, для нас Зияма, Гуральника, блестящего профессора по экономике в плехановском институте. Он также был евреем. Это была очень счастливая пара, живущая в любви и согласии. Когда они обручились, у них не было достаточно денег, и Зяма работал ночами в течение месяцев, рисуя знаки и плакаты для рекламы, чтобы заработать на небольшую квартиру. Пылкий член партии, он был человек жуткой энергии для своего крошечного роста в 1 м 40 см.

Я впервые встретился с это парой, когда учился на курсах на Ленинских горах. Их членство в партии находилось под сильным вопросом во время тогдашнего моего визита, который совпал со временем суда над так называемой контрреволюционной меньшевистской организацией. То был предварительным шагом перед крупными чистками в середине тридцатых годов и после, и был нацелен на интеллектуалов, в основном, на писателей и ключевых экономистов. Протестуя против этого, поэт Владимир Маяковский в 1930 году повесился в своей квартире, находящейся этажом выше квартиры Анны и Зиямы.

Естественно, оба они были расстроены, когда я приехал к ним. Зияма шагал по квартире, бормоча свое, и Анна плакала. Неуклюже, я спросил, чем мог бы я им помочь.

«Помочь?», закричал Зияма, «как вы можете помочь? Этот грузин, не довольствуясь тем, что стал диктатором, хочет уничтожить всю интеллигенцию. Он хочет уничтожить всех писателей. Он хочет уничтожить экономистов. Вы являетесь солдатом, которого мало заботит политика или экономика. Однако, я скажу вам, что Сталин собирается разрушить всю экономику. Неграмотные члены партии, и они большинство, его поддерживают. Мы сейчас в очень большой беде, в очень большой». Эта вспышка гнева шокировала меня и она была примером того, как опечалены были эти двое.

Мои тревоги стали серьезными. Я ездил на Ленинские горы несколько раз, чтобы видеться с директором Лямбергом, чтобы заручиться его поддержкой для поступления в Лениградскую академию. Он облегчил мои страхи и дал мне записку к начальнику Ленинградской военной разведки с разъяснениями моих трудностей, связанных с задержкой из-за болезни.

Через два дня, почти буквально схватив эту записку у Лямберга, Тамара и я поспешили на поезд в Ленинград. У нее здесь также были родственники. Двое из них работали по издательскому делу и имели хорошо меблированные квартиры, чтобы мы могли там остановиться. Затем я начал стучать в двери Военной Электротехнической Академии.

Я потратил целый месяц, чтобы встретиться с командиром академии или кого-либо из его заместителей, кто мог бы разрешить вопрос о моем поступлении, но совершенно бесполезно. Мне сказали, что я слишком сильно опоздал на этот год.

Довольно отчаявшись, наконец, я решил использовать записку Лямберга и отправился в военную разведку. Дежурный генерал посадил меня на свою машину и повез в академию. Почему, он спросил по дороге, я так долго ждал, чтобы просить о помощи. Потому, я сказал, что хотел поступить без всякой посторонней помощи. Он проговорил что-то об «упрямом татарине», но это не остановило его от дачи хороших рекомендаций для приема, когда мы встретились с начальником академии.

С таким вмешательством мои заботы закончились как по взмаху волшебной палочкой. Я, кончено, должен был сдать экзамены, но поскольку я сильно поработал во время своих унылых периодов на ленинаканском ПРП, то сдал их с хорошими отметками.

Став курсантом, я получил жилье в старом доме для других курсантов и их семей в районе Смольного. Бедная Тамара. Это жилье было настоящей хибарой по сравнению с нашей прекрасной квартирой в Тбилиси. Все наши четыре года в академии мы прожили в этом ветхом здании из красного кирпича. Это была четырехэтажная постройка. Длинный коридор тянулся вдоль ряда дверей пяти одинаковых комнат по двум его сторонам. Все комнаты были не больше чем 13 квадратных метров. В одном конце коридора находилась лестница, на другом располагались кухня и две моечные комнаты, в которых было десяток туалетов и две ванной.

Наша комната имела дверь и одно окно. Здесь не было места для гардероба. Запасную одежду мы держали в ящике, но, будучи бездетными, мы не были упакованы, как другие жильцы, которые имели двух или трех малышей. Стены были толщиной в бумагу и мы слышали все споры и семейные драки на нашем этаже. Мы не только спали и ели в этой маленькой комнате, но здесь я часто сидел за уроками до поздней ночи. Во время этих долгих ночных занятий, Тамара, благослови ее бог, всегда сидела с книгой в руках, чтобы составить мне компанию и показать, что моя лампа ей совершенно не мешает.

Это была та кухня, за которую я действительно сочувствовал моей Тамаре и другим девяти женам нашего этажа. Для каждого раз питания здесь находились десять женщин, подкачивающие свои примусы, ставящие на них свои кастрюли и сковородки одну за другой, спешащие в свои комнаты с едой и затем обратно с грязными тарелками для мытья. И смежные общественные моечные были единственным местом для женщин, чтобы стирать. Сушка, когда позволяла погода, находилась на веревках во дворе внизу; иначе, мокрое белье должно было висеть в комнатах.

Покупки также были тяжелой работой для жен. Тем не менее, мы были в гораздо лучшем положении, чем гражданские. Мы имели сравнительно неплохие военные интендантства, которые в противоположность к гражданским магазинам, никогда не оставались без основных продуктов, но там все еще женщины должны были проводить часы для получения еженедельных рационов. Когда они стояли в этих очередях, то получали едкие замечания от прохожих граждан, которые завидовали тем, кому было дано такое обеспечение. Мы получали также противные затрещины от гражданских в общественных банях. В них были специальные очереди, однако, занимало, по меньшей мере, четыре часа времени стояние в ней лишь в одном халате и, часто дрожа от холода, пока мы добрались до места мытья. В результате, мы мылись лишь один раз в десять дней и, таким образом, для многих считались чрезвычайно чистыми.

Мое расписание дня состояло из поездки в академию и обратно на трамвае, которая занимала час двадцать минут и часто больше. Тем не менее, я все это воспринимал счастливо, также как и Тамара, которая разделяла со мной все мои заботы. Я был вне разведки, надеялся, навсегда. Я имел возможность улучшить мою квалификацию и знания в выбранной мной области связи. И опять я благодарю Тамару за ее обслуживающую работу, которая так помогла мне. Она делала эту нудную работу в течение трех лет. В последний год моей учебы она получила работу в качестве катологиста в публичной библиотеке и тратила свой заработок на почасовую служанку.

Эти четыре года открыли мне новые перспективы. Схоластически и технически, академия была превосходным институтом. Первый год, в основном, мы потратили на математический анализ и высшую математику, и специализированные предметы в области электричества и радио. Второй год был сосредоточен на более совершенной математике и физике, на интегральных и дифференциальных уравнениях; третий год ушел на векторный анализ, матрицы и теорию относительности. Четвертый год мы специализировались на усовершенствованной химии и физике, включая изучение структуры атома. В последние годы учебы, перед выпуском в качестве капитана, я был отправлен в радиофабрику для прохождения практики в цехах. Разумеется, мы также изучали электрический ток, электрические моторы, радиотехнику, радиоконтроль, также и конструирование радиооборудования. В фабрике, для моего выпускного проекта, я должен был сконструировать радиооборудование, которое могло быть использовано пехотой.

Эта работа плюс домашняя подготовка занимали мое время так, что я не имел возможности для интересов за пределами академии. В начале я вообще был изолирован за стенами академии. Однако, это не значит, что я был полностью оторван и не имел никаких забот по поводу того, что происходило во внешнем мире. Мои товарищи из многих частей страны узнавали из писем, присланных из дома, о дальнейших страданиях, вызванных коллективизацией, и о некоторых местных подробностях большого голода 1932–1933 годов. Мы обсуждали эту информацию среди курсантов и на партийных собраниях, но с большими оговорками.

Позднее в 1934 году, однако, мы были выброшены из своей почти монашеской уединенности и на короткое время были вынуждены участвовать в главных политических делах. 1 декабря Ленинград, на самом деле, весь Советский Союз, был потрясен до основания убийством одного из наиболее сильных людей, члена Политбюро, Сергея М. Кирова, первого секретаря Ленинградской партийной организации, фаворита и верного помощника Сталина, действительно хорошего коммуниста и талантливого человека, на которого возлагались большие надежды по индустриализации.

Хотя и младший офицер, никто в партии, я также был глубоко потрясен. Почти десять лет назад, это был Киров, тогда первый секретарь Азербайджанской Коммунистической партии, который сделал мне возможным через моего друга Янбулата поступить в Ленинградскую Сигнальную Школу и который, таким образом, был ответственным за начало моей военной карьеры. И почти за несколько месяцев до его смерти я видел его вновь в Ленинграде, и он сказал слово, признающее меня. Мы встретились на выставке живописи Красной Армии, где я был назначен в качестве гида для руководящих партийных деятелей.

Официально, убийца, говорили, был Леонид Николаев, чья жена была секретаршей Кирова. На партийных собраниях, однако, нам говорили, что настоящая вина падает на троцкистов. Главным преступником, говорили, был ветеран-большевик и член Политбюро Григорий Зиновьев, который ранее как настоящий диктатор Ленинграда, устроил террор с произвольными и массовыми казнями своих оппонентов. Из-за этого его кровавого прошлого, также и из-за его близких связей с Троцким, перед тем, как последний бежал из страны, Сталин заменил его Кировым.

Сталин очень жестоко реагировал на убийство своего любимого человека. Сотни старорежимных людей, уцелевших к тому времени и ничего не имевших с этим убийством, были казнены в Ленинграде. В то же самое время, конечно, Зиновьев и его сторонники были изолированы и арестованы. Никто не знал это тогда, наверняка, но убийство Кирова стало толчком для настоящих крупных чисток в середине тридцатых годов и позднее. Зиновьев был одним из первых известных старых большевиков, кто был отправлен в тюрьму. Двумя годами позднее он был также одним из первых, который был казнен после начала массовых показательных процессов.

Сталин не оставил ни малейшего сомнения о важности, которую он придавал к убийству. Он сам отправился в Ленинград для участия в почетных похоронах Кирова, в которых приняли участие по приказу я и тысячи других военных офицеров и курсантов.

В день убийства Кирова в своем кабинете, его тело лежало на ложе и члены моей академии, в самом деле, рядовые почти всех других военных и гражданских организаций в Ленинграде, провели часы в шествии, чтобы пройти мимо тела убитого.

На следующий день Сталин прибыл в Ленинград, чтобы проводить тело Кирова в Москву для его захоронения на Кремлевской стене. Больше пяти часов перед его прибытием моя академия маршировала на место отправления тела, по пути длиной почти 13 километров, начиная со здания бывшей Думы, где лежал Киров на ложе, на проспект Володарского, затем на Невский проспект и до железнодорожной станции. Моя академия была лишь малой частью тысяч военных и гражданских, которые шли по этим улицам, число которых могло сравниться лишь с числом на ежегодных празднествах Октябрьской революции. Войска и курсанты из каждой академии и школы, весь Ленинградский гарнизон, пехота, артиллерия, бронетанковые войска, авиация, флот, отряды из каждой фабрики и административного органа, все были здесь собраны.

Мы и остальные несли оружия, солдаты свои винтовки. Однако, перед выходом на маршрут каждый персонально, включая офицеров, был проверен политкомиссарами на отсутствие патронов. Военные были построены перед гражданскими, но перед военными по обеим сторона улиц находились внутренние войска НКВД (другой предшественник КГБ). Перед ними, в свою очередь, находились штурмовые подразделения пограничников НКВД. Только им было доверено нести оружия с патронами.

Поскольку зимние дни в Ленинграде коротки, темнота наступила скоро после того, как мы собрались. Обычно уличные фонари и освещения на зданиях включаются в это время. Однако, по этому случаю весь маршрут поддерживался в темноте. Единственное освещение шло из красных и зеленых прожекторов, сооруженных на крышах зданий, которые проливали мрачные полосы света и создавали тени, когда они двигались туда и обратно по проспектам. Временами такие полосы света освещали пограничников НКВД на крышах зданий с пулеметами, демонстрируя также их полные ленты.

Наконец, в этих лучах прожекторов прошел кортеж. Гроб Кирова, покрытый красным флагом Советского Союза, лежал на артиллерийской повозке, возимой черными конями. Следующим, в нескольких шагах от него шел Сталин, без шапки, его усы свисали больше, чем обычно изображали на официальных фотографиях, в коричневом военном пальто и черных сапогах. Его вид был участника похорон, определенно, не человека, который намеренно убил своего фаворита с целью устранения своих противников, как позднее он обвинялся на партийных съездах, последовавших после его смерти. Остальная похоронная процессия, шагая немного позади Сталина, состояла из членов Политбюро, отборных членов центрального комитета и офицеров высокого ранга армии и сил безопасности.

Скоро после этой крупной похоронной процессии, начались чистки по настоящему. Сначала последовали аресты людей из НКВД, затем членов партии, затем военных командиров в долгом и страшном ходе репрессий, затрагивая тысяч и тысяч, главным образом, невинных людей, создав обширный сдвиг личного состава, который не закончился до начала Второй мировой войны. Трудовые лагеря для заключенных получили широкий размах. Пытки подозреваемых стали законными. Смертная казнь была также восстановлена, хотя многие арестованные умирали уже в казематах Лубянки и других тюрем без всяких формальностей. Многие смерти объявлялись самоубийствами, так, например, смерть Михаила Томского, руководителя профсоюзов, и Всеволода Мейерхолда, режиссера. Многие, которые «умерли», как Максим Горький, вероятно, были отравлены, и Сергей Куйбышев, говорили, был умерщвлен. И при таком терроре получила большое распространение практика обвинения людей как «шпионов», «врагов народов», в особенности, для иностранцев. Клика, ответственная за это, организовала и оркестровала возрождение той страшной русской черни, которая является наследниками тех, кто участвовал в погромах, и которая теперь отличалась со своими нечеловеческими выкриками «покончить с ними» по адресу невинных, приведенных в залы судов.

Это было жуткое время. Я пытался погрузиться в книги и лаборатории, но каждый вынужден был принимать участие в этом процессе, если он хотел выжить. Система чисток была наиболее гибельной и неизбежной. Смерть была единственным выходом, чтобы избежать их. Питая отвращение, как член партии, я должен был также участвовать в этом процессе.

Это был предписанный метод: где-то в верхах партийного эшелона было решено, чтобы чистка затронула 50 процентов членов партии. Приказы по квотам для обвинения и уничтожения спускались к нижним эшелонам, затем еще ниже, в партийные ячейки, во все другие организации, военные и гражданские. По рецепту приказов, отдельные партийные подразделения собирались для определения нужных обвинений против кандидатов на изгнание.

Мое знание в этой жуткой области ограничено лишь операциями по чистке в пределах своего военного подразделения. У нас ставились вопросы, в основном, такого типа. Справлялся ли кандидат достаточно со своими обязанностями? Был ли он когда-либо за пределами страны и по какому делу? Каково его происхождение? Были ли его жена или родственники связаны со старым режимом? С религией? С купцами? С интеллигенцией? Критиковал ли когда-либо генеральную линию партии? Стоял ли он на стороне Троцкого, Зиновьева, Бухарина? Критиковал ли он Сталина? Был ли замечен в пьянке, в сексуальном отклонении?

Абсолютно все подробнейшим образом проверялось у кандидатов, поскольку они обычно были из высшего персонала. Затем их звали на закрытое заседание, ставили на сцену и спрашивали: «Ты сделал то и то, что еще сделал?» Бедная жертва отрицала некоторые обвинения, может быть, все, но некоторые из них признавал. Это уже было более чем достаточно. Их дела направлялись в НКВД и их арестовывали, одного за другим. Обычно, НКВД брал их в полночь и сажал в черные автомобили прямо из их домов или квартир. Затем, на следующий день, объявляли, что такой-то инженер или командир арестован как «враг народа» или «шпион». Иногда ограничивались объявлением, что они «предатели». Многих казнили без промедления. Многих отправляли в трудовые лагеря, где смерть, приходила к ним медленно, но, в конечном счете, делала свое дело. Все их имущество, как бы оно не было малым, конфисковалось; их семей изгоняли из их домов и квартир, их имена клеймил позором бесчестия.

Таким образом, в моей академии, партийная ячейка, членом которой я состоял, «вычистила» командира академии, четырехзвездного генерала Полищука; моих одноклассников Клингера, Мейера и Шулъмана (все они имели иностранное происхождение); многих и многих других отправила в забвение.

Я благодарю бога за то, что Тамара была со мной в эти ужасные времена. Иначе, уверен, я потерял бы контроль над собой. Когда я не мог себя сдерживать после таких мерзких собраний, она брала мои руки в свои и успокаивала меня. Лишь затем она говорила. Она говорила, очень мягко: «Исмаил, я ужасно, ужасно сочувствую тебе. Мы живем в жестокое время среди жестоких людей. Мой народ однажды погибал в погромах этих людей. Ты и я не собираемся умирать. Мы собираемся выжить. Все время не может быть так плохо, даже здесь». Спасибо тебе, Тамара, спасибо.

Так шла жизнь. В 1936 году, в мой последний год в академии, я подал заявление в адъюнктуру электротехнического и радиоконтрольного исследовательского отдела Сигнального Научно-исследовательского Института в Москве. Моей целью было стать первоклассным исследовательским инженером, проводить время в лаборатории и в области, чтобы читать, думать, конструировать, испытывать и находить решения для многих проблем для армейской связи.

Мое заявление было удовлетворено, не думаю, только из-за моего прохождения через чистку, хотя это тоже должно было быть учтено. Тамара и я надеялись, что наши ассоциации с этим террором закончатся с нашим переездом в Москву в августе 1936 года.

На некоторое время эта надежды оправдались. Нам дали комфортабельную двухкомнатную квартиру с кухней и ванной. Тамара опять возобновила свои связи со своей сестрой и другими родственниками и друзьями. Она вновь нашла свой мир музыки, театра и оперы и была счастливой. Она не работала, ограничивалась поддержанием порядка в квартире. Моя зарплата была достаточной.

Я тоже был очень счастлив в институте, обрадованный возможностью иметь целых два года, как я верил, для чистой исследовательской работы. Здесь надо было еще многое делать. Имеющиеся в наличии модели передвижных радиостанций Советской Армии были устаревшими, их размеры были огромными, их вес ужасным, их диапазон был весьма ограничен, их частоты были длинными, их вещающие системы были мешковатыми, их лампы и составляющие компоненты нуждались в модернизации. Настало время для переоценки всей области военной радиосвязи, для перестройки все сети армейских радиостанций, начиная с тех, которые были в штабах фронтов и армий, и кончая теми, которыми пользовались в батальонах, ротах и в отдельных танках. Времени было в обрез. Германия становилась все сильнее и сильнее. Гитлер уже заключил пакт с Японией, пакт, который был направлен против Советского Союза. Лишь наивный верил, что конфронтация с Германией слишком далека.

Я был слишком наивным, думая, что одно лишь передвижение из Ленинградской академии в Московский институт избавит меня от всех забот по чистке. В течение нескольких месяцев после моего приезда в институт я внезапно сделался исполняющим обязанностей начальника отдела. Мне, относительно молодому и неопытному инженеру-капитану, был дан пост, на который обычно назначался полковник.

Причина моего молниеносного возвышения на эту должность, которую я не заслужил и не заработал, была проста. Чистка, хотя поздняя, по сравнению с ленинградской, начала править бал в институте.

Когда я приехал, в Москве шли первые крупные показательные процессы по делу Зиновьева и многих других десятков людей, которых обвиняли в попытке убить Сталина. Когда многих из них вынесли приговоры и казнили, я питал иллюзии, веря, что буря миновала военных и политиков. Я не мог быть настолько не прав.

Первым, с кем расправились в институте, был заместитель директора, инженер-генерал. Следующим в списке были начальники отделов, включая полковника, который был руководителем радиофакультета в Ленинградской академии. Наконец, инженер-полковник Кузнецов, начальник моего отдела, присоединился к этому списку. Вот это и было причиной моего «достижения» в деле продвижения.

Одновременно с назначением начальником отдела, мне дали новое жилище, прекрасную трехкомнатную квартиру, опять с кухней и ванной, которые были роскошью, предназначенной для немногих в те времена в Советском Союзе.

Однако, в связи с этим были и свои проблемы. Главным из них было то, что это была квартира начальника института до его «чистки». В результате, одну из трех комнат все еще занимали его жена и двое малых детей, мальчик и девочка. Им было просто некуда идти. Жена бывшего начальника была расстроена. Мы также. В противоположность ко многим другим в ее положении, он была верной женой, которая не присоединилась к обличениям своего мужа, а защищала его, многократно заверяла нас и других, хотя и тихо, что он не виновен. Она работал долгие часы как продавщица в государственном магазине, чтобы кормить и одевать своих детей. Когда дети пошли в школу, то там их другие дети подвергли к высмеиванию. Тамара был хорошей женщиной тоже. Вместо того, чтобы возражать против несчастных или попытаться их выселить, как это делали многие, она старалась, чтобы те чувствовали себя, как можно, уютно. Для нее все это означало не только потерю комнаты, но и разделение вместе с ними кухни и ванной.

Какой бы чудесной не была Тамара, тем не менее, она не была образцом совершенства. У нее также были свои ошибки, хотя и небольшие. Она была очень ревнива по поводу моего внимания к другим и в Москве, это причинило нам обоим немного проблему. Причиной служило мое восхищение Люцией, очаровательной шестилетней дочерью Анны и Зиямы. Когда бы я не гладил по голове Люцию, не давал бы ей конфету или ласково разговаривал с ней, Тамара накидывалась на меня. Медленно, однако, до меня дошло, что корнем этого поступка была печаль, вызванная невозможностью иметь своих детей. Тамара была моей истинной любовью, так что я умерил мой характер, чтобы не демонстрировать мое очарование этой маленькой девочкой, если даже это стоило усилий.

Между тем в институте у меня работы было вдоволь. Началась гражданская война в Испании, и поступили плохие новости об антеннах на танках, которых мы отправили к правительственным войскам. Такие же плохие новости поступили с маньчжурской границы, где наши войска вступали в стычки с японцами.

Советские танки того времени были экипированы кольцевыми антеннами, представляющими собой медную ленту, обматывающую орудийную башню. В боевых условиях, в которых впервые оказалась Красная Армия, этот тип антенные не только оказался слабым для передачи и принятия сообщений, но был также уязвим против огня противника.

Моей задачей было исправить эту ошибку, модифицировать оборудование. В течение нескольких месяцев, после многих модельных испытаний, мы смогли найти решение. Мы заменили кольца с обмотанными антеннами на тип пружинистых антенн, который в конечном счете был использован всеми странами, вовлеченными во Вторую мировую войну.

Испания и Дальний Восток также показали наши недостатки в области радиооборудования для пехоты. Мои коллеги и я всегда знали об этой слабости, но потребовались боевые условия, чтобы установить их в качестве факта для доведения до сведения высших эшелонов так, чтобы были предприняты соответствующие изменения.

Это была намного сложная комплексная работа, чем танковые антенны, включая весь спектр, начиная с длинных волн до высоких частот, и, тем самым, включая замену оборудования и перестройку заводов-производителей. Основной проблемой было то, что наши специалисты долгое время добивались: миниатюризация. Мы должны были разработать установки достаточно малыми, достаточно легкими и достаточно устойчивыми для использования не только в дивизиях, полках и батальонах, но также и на уровне роты.

Для меня это означало месяцев и месяцев переговоров с промышленными предприятиями, разработку и испытание пилотных моделей, которые впоследствии шли на серийное производство. В тоже самое время я должен был тратить больше времени и обсуждений для определения и установления правильных длин в коротковолновой области, также, как и надлежащие источники тока для индивидуальных устройств для всех подразделений армии, начиная с верховного командования и, кончая ротами.

В течение моей работы в институте я болезненно осознал свои недостатки. Было прекрасно быть специалистом первого класса, компетентным технарем. Тем не менее, я был офицером, и моей работой была служба в вооруженных силах. Поэтому я нуждался в реальном знании армии, ее нужд и проблем на всех уровнях. Единственным местом для получения этих знаний в Советской Армии была Академия Генерального штаба в Москве. Уже до окончания двух лет работы в институте я подал заявление для поступления в эту высшую школу.

Так же, как и в Ленинградской Военной Электротехнической Академии, все, чего я хотел в исследовательском институте, это было втянуться в работу, которая была единственным средством держать мои мысли в стороне от чисток, шедших полным ходом. Увы, оказалось, что полностью оторваться от политики не только трудно, но и невозможно. Нашим политкомиссаром был некто иной, как бывший мой сокурсник в Ленинграде, так же, как и его заместитель. Я их знал, как плохих курсантов. Тем не менее, это обстоятельство не отразилось на их карьерах. Они поддерживали каждое слово Сталина и его чистки. Чтобы перетянуть меня и моих коллег на свою сторону, они говорили нам, что мы являемся элитой, сливками страны, что армия зависит от нас и что чистки являются временным явлением.

Было тошно слушать эту смесь лести и лжи по поводу чисток в их полном размахе. Старые большевики, другие ветераны партии с прекрасным прошлым, блестящие инженеры, экономисты, агрономы, армейские офицеры, промышленники, интеллектуалы, целый диапазон общества, отправлялись на смерть, бесчестие и в трудовые концентрационные лагеря. Даже простой дурак знал, что эти тысячи не были «предателями», «врагами народа» или «шпионами».

Мы, младшие офицеры, знали, лично, нам опасность не грозит. Нам говорили, что мы являемся исключением, что мы были взращены для командования в будущем. Не я ли был продвинут на пост, который был не для моего звания? Тем не менее, эти произвольные уничтожения наших руководителей были опустошающими для морали. Не могли ли мы, невинные, в один прекрасный день также быть осужденными и расстрелянными? Для того, чтобы выжить, однако, и я краснею говорить это, мы стали стойкими к ужасу; волны арестов стали такими же привычными, как распорядок дня.

Особенным ударом для нас, молодых офицеров, в то время было закрытый процесс 1937 года в Верховном Военном Суде над Михаилом Николаевичем Тухачевским, нашим великим героем революции, и над семью другими высшими командирами Красной Армии. Портрет Тухачевского висел в залах моей курсантской школы, в залах Ленинградской академии. Подобные почести оказывались ему в институте до следующего дня после суда. Это был портрет, очаровавший нас, юношей и изображающий его не в военной форме его ранга, а играющим на скрипке, по части которой он был почти виртуозом. Он был нашим идолом. Мы были готовы сражаться до смерти под его командованием. Тем не менее, он был обесчещен, как сообщала газета Известия, обвинен в предательстве, имевший, якобы, связи с немцами, затем приговорен к смерти и расстрелян.

Позднее, мы стали свидетелями, даже с некоторым удовольствием, как несколько членов этого же верховного суда, в свою очередь, были обвинены в таких же грехах и казнены. Одним из них, в котором я видел личный интерес, был Н.Д. Каширин, когда-то командир красной кавалерии, который годами ранее преследовал генерала Дутова, вынудив, мою семью и меня бежать из Орска.

В 1938 году, почти сразу, как я был принят в качестве курсанта Академии Генштаба, начался крупнейший процесс против «антисоветского, правого, троцкистского блока». Основными обвиняемыми из девяти человек были Николай Бухарин, бывший редактор Правды, и Генрих Григорьевич Ягода, один из наиболее зверских начальников государственной безопасности. К тому времени я даже больше стал устойчивым к этим делам. Мой единственный интерес вызвал тот факт, что обвиняемые были принуждены признаться в своих грехах прежде, чем они были приговорены и расстреляны.

Учеба в Академии Генштаба была интересной, вызывающей и весьма требовательной. Предметами были основы, но исчерпывающие, тактики, операционное искусство, стратегия и работа генерального штаба. Здесь было много чтения о прошедших великих битвах и также мелких, но важных сражениях, а также о возможных великих битвах будущего. Здесь были тысячи карт для изучения и десятки за десятками лекции, на которых мы должны были присутствовать. Я фанатически бросился на эту работу со всем моим воодушевлением, чувствуя, что я нашел себя, и это было мое настоящее место. И Гитлер, проглотивший Австрию, затем выступивший против Чехословакии, а также патриотизм покрасили мои мысли и усилия. Я костями чувствовал, что нацистская Германия через некоторое время выступит против нас и я хотел быть полностью способным служить моей стране.

Я принимаю также, что мое поведение, возможно, было механизмом бегства. Самоотверженность, подобная этой, подсознательно помогла мне преодолеть мои отвращения к чисткам. Однако, ужас был слишком широко распространен, чтобы я мог его полностью преодолеть.

К концу 1938 года, идя по улице Горького, я встретился с высоким человеком, которого я едва смог признать. Было ужасно его видеть. Его щеки обвисли и были мертвенно бледны. Его глаза глядели пронзительно и почти беспомощно. Он был тощим и голодающим человеком. Он прихрамывал, и одна рука казалась искалеченной. Он заговорил первым. «Здравствуй, товарищ Ахмедов», он квакнул, «не помните меня?» Да, я узнал его голос, даже с кваканьем. Он принадлежал полковнику Габерману, награжденному многими орденами герою гражданской войны, когда-то секретарю партийного бюро Ленинградской академии.

Он подошел ко мне ближе, сказал, будто в спешке, что был арестован, избит, подвергнут пыткам, затем сослан в концентрационный лагерь, позднее освобожден и «реабилитирован».

«И что сейчас?», спросил он. «Я не гожусь ни для чего, даже для моей жены. Будь они прокляты, прокляты на веки». Затем он добавил: «Однако, я должен покинуть вас. Я опасен. Я как вирус» и пошаркал прочь. То была моя последняя и наиболее жуткая связь с чисткой. Ее результатом была моя еще более сильная работа в Академии, равносильная отчаянию. Через год, однако, с началом Второй мировой войны и после того, как Гитлер разбил Польшу, мои теоретические занятия внезапно были отменены.

В середине ноября 1939 года Академия Генерального штаба приостановила свои операции. Мне, всем моим коллегам — курсантам, всем моим преподавателям было приказано отбыть немедленно в ленинградские штаб-квартиры. Нам не дали дальнейших инструкций, мы знали лишь то, что Советский Союз держал курс против финских пограничных укреплений около Ленинграда. Нашими распорядками были полевые распорядки и Тамара и жены всех других, семьи остались дома.