Преодоление демона гордости

Преодоление демона гордости

В трагедии «Борис Годунов», которую Пушкин заканчивает почти одновременно с поэмой «Цыганы», демон гордости представлен в новых превращениях, составляющих целую стихию человеческого тщеславия и властолюбия. Сам Годунов, Самозванец, Марина, Шуйский, Воротынский, Басманов – вот вереница образов, воплощающих страсть властолюбия. Как и всякая страсть, властолюбие неизбежно приводит человека к нравственной катастрофе. Так Борис Годунов идет к трону через преступление. Однако достижение высшей власти не оправдывает в его глазах этого преступления. Убийство царевича Дмитрия мучит Бориса, развенчивая в его глазах все обаяние власти и обесценивая все добрые начинания его незаконного царствования. Суд совести разоблачает в нем демона властолюбия, толкнувшего его на преступление. Следующий монолог Бориса есть скорбное признание вины, порожденной стремлением к власти, к господству над другими:

Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно,

Но счастья нет в моей душе. Не так ли

Мы смолоду влюбляемся и алчем

Утех любви, но только утолим

Сердечный глад мгновенным обладаньем,

Уж, охладев, скучаем и томимся!..

Напрасно мне кудесники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной —

Ни власть, ни жизнь меня не веселят;

Предчувствую небесный гром и горе.

Мне счастья нет. Я думал свой народ

В довольствии, во славе успокоить,

Щедротами любовь его снискать —

Но отложил пустое попеченье:

Живая власть для черни ненавистна.

Они любить умеют только мертвых.

Безумны мы, когда народный плеск

Иль ярый вопль тревожит сердце наше.

Бог насылал на землю нашу глад;

Народ завыл, в мученьях погибая;

Я отворил им житницы; я злато

Рассыпал им; я им сыскал работы:

Они ж меня, беснуясь, проклинали!

Пожарный огнь их домы истребил;

Я выстроил им новые жилища:

Они ж меня пожаром упрекали!

Вот черни суд: ищи ж ее любви!

В семье моей я мнил найти отраду,

Я дочь мою мнил осчастливить браком;

Как буря, смерть уносит жениха…

И тут молва лукаво нарекает

Виновником дочернего вдовства

Меня, меня, несчастного отца!..

Кто ни умрет – я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу,

Монахиню смиренную… Все я!

Ах! чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто… Едина разве совесть —

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою,

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда беда: как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком, стучит в ушах упреком,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда… Ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

И здесь, в симпатичных и привлекательных чертах несомненно талантливого властителя, казалось бы, больше других имеющего право на власть, Пушкин осуждает властолюбие как страсть, как одно из превращений демона гордости. Пусть Борис талантлив как государственный деятель, но к высшей власти он пришел не как законный наследник, не как народный избранник, а как убийца законного царевича. Такой путь к власти совершенно ясно выдает Борисово стремление наслаждаться властью, ощущать свое превосходство перед другими, быть не якоже прочии человецы (Лк 18, 11)… А это уже есть соблазн, который обнаружит свое полное и губительное действие в Скупом рыцаре.

В Григории Отрепьеве, сообразно его положению послушника и свойствам ума, пагубная страсть к господству над другими развивается иначе и для достижения своих целей толкает его на путь самозванства, психологию которого Пушкин разрабатывает с необычайной проницательностью и с огромной силой поэтического обличения. Оно и понятно: в самозванстве зло обличает само себя, обнажая свою призрачность и лживость. Уже сон Григория в келье Пимена обличает грядущее искушение:

Ты все писал и сном не позабылся,

А мой покой бесовское мечтанье

Тревожило, и враг меня мутил:

Мне снилося, что лестница крутая

Меня вела на башню; с высоты

Мне виделась Москва, что муравейник;

Внизу народ на площади кипел

И на меня указывал со смехом;

И стыдно мне и страшно становилось —

И, падая стремглав, я пробуждался…

И три раза мне снился тот же сон.

Не чудно ли?

Искушение самозванства еще впереди, но работа искушающего демона гордости уже совершилась где-то в подсознательных глубинах души Григория, в ее внутренних желаниях, и не погибшая совесть отражает пагубность предстоящего искушения в выразительной картине вещего сна. Замечательно, что своего давнего искусителя Пушкин клеймит здесь, в психике Самозванца, стыдом разоблачения, стыдом неудачного посягательства на власть, стыдом смехотворного самовозвеличения, стыдом сорванной маски и оголения под взором всех, под хохот презираемого человечества. (Сравните состояние Алеко после его преступления с состоянием Самозванца после его разоблачения.)

Другие персонажи трагедии «Борис Годунов» – Марина Мнишек, Шуйский, Воротынский, Басманов – представляют у Пушкина различные воплощения той же страсти властолюбия, того же демона гордости. Безобразие этого демона просвечивает сквозь человеческие черты каждого из названных героев, и самое искажение человеческого образа является осуждением страсти властолюбия. То, что страсть эта не идеализируется Пушкиным, то, что она искажает образ Божий в человеке, то, наконец, что она служит предметом правдивого поэтического изображения, является уже огромной нравственной победой поэта, душе которого было близко «не высокоумное порождение языческой гордыни, но смиренномудрая христианская праведность».

Вот почему в трагедии «Борис Годунов» возникает образ Пимена, в котором Пушкин собрал черты, пленившие его в наших старых летописях. «Умилительная кротость, младенческое и вместе с тем мудрое простодушие, набожное усердие к власти царя, данной Богом, совершенное отсутствие суетности» составляют содержание этого светлого образа, и его присутствие в трагедии свидетельствует нам о том, что «дух сердечной мирности и богомольной отрешенности» водворился в душе самого Пушкина. Конечно, это не окончательный мир победы над злом, не совершенная святость, ибо и Пимен все еще переживает искушения. Если не сотворит он молитвы долгой к ночи, то сон его бывает не тих и не безгрешен. «Мне чудятся, – говорит он, – то шумные пиры, то ратный стан, то схватки боевые, безумные потехи юных лет». Однако искушения эти приходят только во сне; они не имеют уже влияния на волю, на поступки сурового монаха, действительная жизнь которого уже не подвластна страстям и душа которого питается и живет мудрым покоем святости и трудом молитвенного подвига. Вот тот идеал, который растет и укрепляется в душе Пушкина по мере преодоления боровших его демонов гордости и сладострастия. Образ Пимена, как мы видим, еще более оттеняет черты пагубного властолюбия других персонажей трагедии и тем самым свидетельствует о нравственной победе поэта над своим внутренним врагом.

Уже имея в себе дух Пимена, Пушкин дальше создает стихотворную повесть «Полтава». И мы видим, что в этом произведении продолжается разоблачение того же кумира гордости. Если прежние герои гордости имеют у Пушкина достаточно много человеческих и даже привлекательных черт, то Мазепа представлен «мрачным, ненавистным, мучительным лицом». Прежний обаятельный образ приобретает черты черного злодея. «Какой отвратительный предмет! Ни одной утешительной черты! Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость… – пишет Пушкин о Мазепе. – История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварствах и злодеяниях, клеветником Самойловича – своего благодетеля, – губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная Церковью анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества». Таков Мазепа для истории, как голый факт прошедшего, таким видит теперь прозревший поэт своего давнишнего обольстителя – демона гордости. Характеристика Мазепы в удивительных стихах Пушкина полна уничтожающего осуждения. Краски сгущены до крайности! Так уверенно разит поэт своего закоренелого врага.

Кто снидет в глубину морскую,

Покрытую недвижно льдом?

Кто испытующим умом

Проникнет бездну роковую

Души коварной? Думы в ней,

Плоды подавленных страстей,

Лежат погружены глубоко,

И замысел давнишних дней,

Быть может, зреет одиноко.

Как знать? Но чем Мазепа злей,

Чем сердце в нем хитрей и ложней,

Тем с виду он неосторожней

И в обхождении простей.

Как он умеет самовластно

Сердца привлечь и разгадать,

Умами править безопасно,

Чужие тайны разрешать!

С какой доверчивостью лживой,

Как добродушно на пирах

Со старцами, старик болтливый,

Жалеет он о прошлых днях,

Свободу славит с своевольным,

Поносит власти с недовольным,

С ожесточенным слезы льет,

С глупцом разумну речь ведет!

Не многим, может быть, известно,

Что дух его неукротим,

Что рад и честно и бесчестно

Вредить он недругам своим,

Что ни единой он обиды

С тех пор, как жив, не забывал,

Что далеко преступны виды

Старик надменный простирал,

Что он не ведает святыни,

Что он не помнит благостыни,

Что он не любит ничего,

Что кровь готов он лить, как воду,

Что презирает он свободу,

Что нет отчизны для него.

Но не надменного старика и не злодея полюбила в нем Мария, а свою иллюзию. Мазепа, как бесовский оборотень, околдовал ее обманным подобием героя.

Своими чудными очами

Тебя старик заворожил,

Своими тихими речами

В тебе он совесть усыпил;

Ты на него с благоговеньем

Возводишь ослепленный взор…

Для ослепленной девы Мазепа – певец и воин, даже выше – природный царь, который по праву высшей одаренности воздвигнет трон. «Ты носишь власти знак», «ты так могущ», «твоим сединам как пристанет корона царская» – вот радужный мираж, застлавший правду для Марии, и, как Татьяна, она верит сердцем, что ее властитель послан Богом. Какое ужасное пробуждение настанет для несчастной! Мазепа тоже самозванец, не муж судьбы, а интриган, изменник, злопамятный мститель – и только. Не великий замысел, не вера в свое посланничество, но условность дворянской чести, но память о нанесенной обиде руководят его поступками. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Для утоленья злобы он умервщляет отца обольщенной дочери, коварный искуситель, он даже не задумался самою дочь поставить перед выбором между супругом и отцом и, не воздвигши трона, построил эшафот.

Сквозь легкий сон Мария слышит, что кто-то к ней вошел, «с улыбкой руки протянула и с негой томною шепнула: “Мазепа, ты? ”» Но перед ней прокравшаяся во дворец мать.

Молчи, молчи,

Не погуби нас: я в ночи

Сюда прокралась осторожно

С единой, слезною мольбой.

Сегодня казнь. Тебе одной

Свирепство их смягчить возможно.

Спаси отца!

Дочь (в ужасе).

Какой отец?

Какая казнь?

И когда она узнает правду, ужасную правду о казни отца, строй ее души нарушается, разум мутнеет:

Что со мною?

Отец… Мазепа… казнь… с мольбою

Здесь, в этом замке, мать моя —

Нет, иль ума лишилась я,

Иль это грезы…

Утлый мозг не выдержал противоречия мечты и знания. Но в столкновении низкой истины и возвышающего обмана безумная осталась верной грезе. Он есть, он жив, ее герой и повелитель, ясный сокол, сказочный Иван-царевич, но только он скрывается где-то за морями, а здесь обманщик, дьявольское наваждение, старик-убийца!

«…Ах, вижу, голова моя

Полна волнения пустого:

Я принимала за другого

Тебя, старик. Оставь меня.

Твой взор насмешлив и ужасен.

Ты безобразен. Он прекрасен:

В его глазах блестит любовь,

В его речах такая нега!

Его усы белее снега,

А на твоих засохла кровь!..»

И с диким смехом завизжала,

И легче серны молодой

Она вспрыгнула, побежала

И скрылась в темноте ночной.

Таков Мазепа для Пушкина. Замечательно, что в нем нет ни одной привлекательной черты. Если Кавказский пленник, Алеко, Борис, Лжедмитрий еще сохраняют в себе какие-то человеческие черты, которые в известном смысле как бы облагораживают, смягчают их недостатки, их гордость, то в Мазепе собраны только одни отрицательные черты. В нем сгущены, представлены в чистом виде субстантивные свойства гордости, которая, не смешиваясь с добрыми, человеческими чертами, и не может быть иной. Правда, Мария его, Мазепу, любит, но любит она только его лживую видимость, свою мечту: образ Мазепы представляется уже двойным – в действительности и в воображении Марии. Пушкину таким образом удается отделить своего врага от его привлекательной оболочки, и этот процесс дифференциации добра и зла в дальнейшем творчестве Пушкина углубляется, свидетельствуя о все большем внутреннем преодолении кумиров.