Состязание в гордости и упрямстве
Состязание в гордости и упрямстве
Встреча в Болонье произошла в ноябре 1532 года. Два года назад в этой же Болонье папа короновал Карла I, короля испанского, как главу Римской империи Карла V. Теперь предстояло решить несколько вопросов. Вопрос политический: создать союз против Турции, которая все время грозила войной. Престол Османской империи занимал Сулейман I Кануни, прозванный Великолепным. При нем Турция достигла величайшего расцвета. Далее, вопрос религиозный: выработать способы борьбы со всеми видами протестантизма. Лютер со своими идеями нанес величайший, небывалый удар по католицизму. Был еще вопрос семейный, который, собственно, тоже был политическим, — выдать замуж бедную сироту Екатерину Медичи.
Отец Екатерины — Лоренцо, герцог Урбинский — был внуком Лоренцо Великолепного и приходился племянником папе Льву X. В 1519 году в знак скрепления союза между Франциском I и папой Львом X состоялся брак герцога Урбинского с француженкой Мадленой де ла Тур. В этом же 1519 году молодые родители умерли, сироту Екатерину воспитывали тетка, а потом папа Климент. Теперь он решил продолжить традицию. В женихи Екатерине назначили дофина французского престола Генриха, сына Франциска I. Брак состоялся в 1533 году. После смерти отца Генрих II занял трон. Это тот самый Генрих, который увлекся Дианой де Пуатье, а потом глупейшим образом погиб на рыцарском турнире, обычной королевской забаве.
Первый сын Екатерины Франциск стал мужем Марии Стюарт. Увлеклась, но не могу не рассказать об этих людях, потому что их жизнь — готовые сюжеты для множества романов, драм, сценариев, поэм и опер. Дюма просветил нас, как никто другой, но я не знала, что к свадьбе Екатерины, отравительницы, интриганки и фактической инициаторши Варфоломеевской резни, имел отношение папа Климент VII.
О болонских делах Бенвенуто не пишет ни слова. Он вообще удивительно аполитичен. Папа для него — работодатель, главный герой любого действия — он сам. Уезжая в Болонью, папа оставил легатом кардинала Якопо Сальвиати, того самого, который, будучи гонфалоньером во Флоренции, обижал отца Бенвенуто, на кого сам Бенвенуто сбросил бочку с камнями при осаде замка Ангела. Словом, это был давний и злопамятный враг. Ему папа поручил присмотреть за Бенвенуто и «поторопить его с работой, чтобы, вернувшись, он застал ее законченной».
Далее Бенвенуто иначе как «эта скотина кардинал» Сальвиати не называет. Кардинал сделал недопустимое, он обидел Бенвенуто, назвав его чудесную вазу «мешаниной с луком», то есть «простонародной похлебкой», — это серьезное оскорбление. После этого на просьбу Бенвенуто дать золото для окончания работы (ну, кончился материал, что делать?!) Сальвиати принялся орать и угрожать, что пошлет его на каторгу: мол, там он быстро доведет дело до конца. «Я окостенел и сказал ему…» Бенвенуто старался быть вежливым. Общий смысл ответа: хотите, «чтобы я окончил эту мешанину, пришлите луку», а пока я работать не буду и не присылайте за мной — не приду!
Папа вернулся из Болоньи. Узнав о поведении ювелира, описанном в самых черных тонах, он тут же повелел Бенвенуто явиться. С этой минуты начался серьезный разлад между высокочтимым заказчиком и наглым гением-исполнителем. Направляясь во дворец, Бенвенуто обдумал линию защиты. В отсутствие Климента он работал над чашей, но мало, помешала болезнь. Что совсем ужасно, у него воспалились глаза, и настолько сильно, что он боялся ослепнуть. Недоделанную чашу он взял с собой. Папа встретил его так:
— Ты окончил вазу?
Бенвенуто молча развернул сверток.
«— Божьей истиной говорю тебе, который взял себе за правило ни с кем не считаться, что, если бы не уважение к людям, я бы тебя вместе с этой работой велел выбросить из этих окон.
Поэтому, видя, что папа стал таким сквернейшим скотом, я решил поскорее от него убираться, пока он продолжал грозиться, я, спрятав работу под плащом, сказал, бурча: «Целый свет того не стоит, чтобы слепой человек был обязан работать над такими вещами».
— Что ты там бормочешь?
Бенвенуто упал на колени.
— А если я из-за болезни ослеп, обязан я работать? — крикнул он еще громче, чем сам папа.
— Как же ты дошел сюда, если ослеп?
— Спросите у вашего врача, и ваше святейшество узнает правду.
Тут папа несколько приутих, а Бенвенуто продолжал:
— Причина моей болезни кардинал Сальвиати, потому что он послал за мной, как только ваше святейшество уехал. Он обозвал бранными словами мою работу и обещал сослать меня на каторгу! И таково было действие этих несправедливых слов, что я от крайнего волнения вдруг почувствовал, что у меня вспыхнуло лицо, и в глаза мне хлынул такой непомерный жар, что я не находил дороги, чтобы вернуться домой. Несколько дней спустя на глаза мне пало два катаракта, по этой причине я не видел ни зги, и после отъезда вашего святейшества я уже не мог ничего работать».
Папа отпустил его с миром. Болел Бенвенуто долго, но все время «продвигал модели этой самой работы, с каковыми я создал самые красивые вещи и самые редкостные измышления, какие я когда-либо создавал». Тем временем ненавистный Сальвиати, теперь он стал легатом в Парме, присмотрел там ювелира по имени Тоббия. Этот самый Тоббия был схвачен как фальшивомонетчик, его присудили к виселице или к костру, но Сальвиати отсрочил его наказание. Тоббия был простой малый, в темные дела ввязался по глупости. Сальвиати не был таким тонким ценителем искусства, как папа, поэтому он с чистой душой написал в Рим, что нашел лучшего в мире ювелира, который поможет «сбить великую спесь с нашего Бенвенуто». Папа ответил — везите вашего мастера.
Тоббия приехал в Рим, и ему тут же устроили состязание с Бенвенуто. Нужен был достойный подарок для Франциска I в честь свадьбы Екатерины Медичи и Генриха Валуа. По случаю в руки папы попал «рог единорога» (во как! Словно зуб дракона). «Прекраснейший из когда-либо виденных, этот рог был куплен за 17 тысяч дукатов». Прежде чем подарить, папа хотел украсить этот рог золотом, придать ему вид. Тоббия и Бенвенуто должны были сделать рисунки. Тоббия сделал рисунок «в виде подсвечника, на который, подобно свече, натыкался этот красивый рог, а из подножия он сделал четыре единорожьих головки самого простого измышления, так что, когда я это увидел, я не мог удержаться от того, чтобы осторожным образом не усмехнуться». Рисунок Бенвенуто был иной: подставкой для рога была голова единорога, а кто знает, как он выглядел? «Я сделал самую красивую голову, какая только видана; причиной этому было то, что я взял частью облик конской головы, а частью оленьей, обогатив прекраснейшего рода шерстью и другими приятностями». Даже в описании видно, что рисунок Бенвенуто больше соответствовал общей идее. Но здесь выступили «некии весьма влиятельные миланцы», они присутствовали во время спора. Миланцы дали такой совет:
«— Всеблаженный отче, ваше святейшество посылаете этот великий подарок во Францию. Знайте же, что французы люди грубые и не уразумеют превосходства этой работы Бенвенуто; а такие вот сосуды им понравятся, каковые и к тому же сделаны будут быстрее».
Так и решили. Бенвенуто пусть доделывает свою чашу, а Тоббия будет украшать единорожий рог. Для Бенвенуто это был удар, он не привык проигрывать. Папе очень понравился совет миланцев, он хотел скорее получить свою чашу.
Обиженный Бенвенуто завел прежнюю песню: я давно бы окончил эту чашу, если бы ее надо было делать «из другого вещества, а не из золота». Дайте золото, будет чаша. Ведь нельзя испечь хлеб, не имея муки! Слова эти Бенвенуто передал через посыльного. Папа обозлился страшно и два месяца не вспоминал о Бенвенуто, а тот, между прочим, «с превеликой любовью» работал над чашей.
Страсти накалялись. Весь ватиканский двор с нескрываемым удовольствием наблюдал за состязанием в упрямстве понтифика с безумным ювелиром. Помпео помните? Того самого придворного ювелира и родственника любимого слуги папы. Изо дня в день эти двое объясняли всем желающим слушать, какой Бенвенуто бездельник и негодяй. Говорили они это и папе Клименту и между делом дали совет: «Отнимите у него монетный двор, может, тогда у него будет больше времени для работы над чашей, и он закончит работу». Сказано — сделано. Сообщать о том, что Бенвенуто лишился важной и денежной должности, отправился сам Помпео. Этот пронырливый человек, как говорят на Руси, был «в каждой бочке затычка». Бенвенуто он ненавидел, поэтому нес плохую весть с удовольствием. Зависть — страшная штука! Бенвенуто не удивился известию.
— Скажите его святейшеству, что он отнял монетный двор не у меня, а у себя, и если его святейшество захочет мне его вернуть, я ни в коем случае не возьму его обратно.
Злополучный посыльный живо описал во дворце реакцию Бенвенуто и «кое-что добавил ртом от себя». Прошла неделя, и Помпео опять пошел к Бенвенуто (как в сказке, честное слово: «Третий раз старик направился к морю…»).
— Их святейшество велел сказать тебе, что не желает, чтобы ты окончил эту чашу, а требует, чтобы ты вернул ее обратно в том виде, до которого ее довел.
Здесь Бенвенуто взъярился:
— Это не монетный двор, который можно было у меня отнять. Те 500 скудо, которые я получил от папы, я немедленно верну, но чаша — это моя работа, она принадлежит мне по праву, и я сделаю с ней все, что захочу.
Были и еще некоторые «зубастые слова», которые Бенвенуто сказал Помпео лично. Что все это значит — дурость, упрямство, бахвальство? Положим, папа недоплатил ему денег, но Бенвенуто должен был знать наверняка, что по предъявлению чаши получит все сполна и даже больше обещанного. Скорее всего, что-то Челлини здесь недоговаривает, но при этом с удовольствием присочиняет для красоты жанра. Кто-то из исследователей творчества Бенвенуто говорил, что он, видно, был замечательным рассказчиком и за годы настолько «обкатал» свои бойки, что уже сам не помнит, где правда, а где вымысел. Дживелегов, однако, читает, что только в творчестве Бенвенуто искренен, а свои подвиги просто сочиняет. А хоть бы и сочиняет, байка-то замечательная. Но я думаю, что костяк истории, так сказать, шампур вполне правдив, а гарнир Бенвенуто готовил по своему вкусу, о себе и о своей работе он был очень высокого мнения.
Во всей этой истории Бенвенуто отстаивает право художника на независимость. Дживелегов пишет: «Бенвенуто — художник. Он художник, взысканный небом, одаренный сверхъестественным талантом, поднятый на щит великими мира сего и крупнейшими из собратьев по искусству. Таково его мнение о себе. В царстве искусства он если не первый — есть ведь и Микеланджело, — то один из первых. А искусство — это лучшая, самая светлая, самая прекрасная, самая возвышенная, самая чистая сфера деятельности человеческой. Кто первый в сфере искусства, тот должен быть отмечен свыше. Это прежде всего. Это объясняет все видения и сияния. А затем и другое. Человека, который блистает среди служителей искусства, нельзя равнять с другими людьми. Он особенный. Его положение в обществе исключительное. Он должен быть осыпан всеми привилегиями. Он должен быть огражден от всех неприятностей — больших и малых. Горе тому, кто его заденет или оскорбит. Он сам себя помазал и короновал абсолютным монархом искусства, и каждый проступок по отношению к нему становится оскорблением величества.
И разве факты, бывшие на глазах у всех, факты, о которых, захлебываясь, трещала вся богема, не подтверждали сотни раз такого самомнения? В первый свой приезд в Рим Челлини мог видеть Рафаэля, появлявшегося верхом на мосту Св. Ангела, красивого, как молодой бог, нарядного, как принц крови, окруженного учениками, поклонниками и толпой, под ярким солнцем, от которого мрамор моста и его статуй казался еще более белоснежным. Он знал, что Рафаэль купается в золоте и что нет такого каприза, которого не исполнил бы для него Ватикан».
Через три дня в мастерскую явились два папских камерария, люди весьма достойные, один из них стал впоследствии епископом. Они знали Бенвенуто и хорошо к нему относились.
— Его святейшество нам приказал сказать тебе следующее, — сказали они ласково и с улыбкой. — Раз ты не захотел поладить по-хорошему, то у тебя сейчас выбор. Или ты отдаешь нам чашу понтифика, или мы отведем тебя в тюрьму.
Надо ли объяснять, что Бенвенуто выбрал тюрьму. Тут же присутствовал этот ничтожество Тоббия, который с гонором потребовал модель чаши. Глядя «превесело» на своих гостей, Бенвенуто ответил:
— Синьоры, это моя чаша, а не его. Это моя работа, и я не хочу, «подвигнув ее немного вперед своими великими трудами, чтобы она досталась в руки какому-нибудь невежественному скоту, чтобы он с малым трудом все испортил».
Здесь Бенвенуто совершенно честен. Он всегда делал все сам, не доверяя ученикам делать даже мелкие детали. А «этот скот» Тоббия начнет клепать что-то свое. Он надел плащ, а уходя, повернулся к образу Христа на стене. Первый раз за все свое повествование Бенвенуто произнес слова молитвы. Он просил защиты и благодарил Господа, что «ни разу до сих пор ему не сулили темницы». Здесь он лукавит. В молодости, во Флоренции, его приговорили не только к темнице, но к смертной казни. Но все забывается. Память даже на исповеди избирательна.
Бенвенуто отвели к губернатору, там уже сидел фискальный прокурор. Камерарии вернулись во дворец и рассказали папе о решении Бенвенуто. Узнав, что тот выбрал тюрьму, папа хотел рассердиться, но передумал и рассмеялся. Но губернатор с прокурором были серьезны. Они приступили к допросу, потом к уговорам и, наконец, к угрозам, доказывая, что заказчик вправе потребовать свою работу, если он за нее уплатил. Но не полностью! Золота-то не хватило.
— Я верну их святейшеству 500 скудо, выплаченные мне, но работа принадлежит мне! — разглагольствовал Бенвенуто, приводя примеры из жизни. — Их святейшество — «это не то что какие-нибудь государики-тиранщики, которые делают своим народам все то зло, какое могут, не соблюдая ни закона, ни справедливости. Но папа наместник Христа, и ничего подобного он сделать не может. Ваши угрозы не пугают меня нисколько, потому что я честный человек».
Губернатор с прокурором отправились во дворец с докладом, а к Бенвенуто направилась вся городская знать с увещеваниями — опомнись, ты что, с ума сошел?
Губернатор с прокурором вернулись с такими словами:
— Папа говорит, чтобы ты принес сюда свою работу, при нас ее положат в коробку и запечатают. Я отнесу коробку папе, который обещает своим словом не ломать печати и тотчас же тебе ее вернет.
Бенвенуто не пишет, на каких условиях, но я так понимаю: ты мне — деньги, а тебе назад коробку с чашей. Бенвенуто согласился на такие условия, при этом сказал, смеясь: мол, теперь я имею возможность судить, что стоит слово папы.
Коробка с чашей была отнесена во дворец. Папа спросил у губернатора, видел ли он работу Бенвенуто, тот ответил: мол, конечно, видел, раз сам ее паковал, и работа эта показалась губернатору изумительной. Папа повертел коробку в руках.
— Вы скажете Бенвенуто, что «папы имеют власть решать и вязать вещи куда важнее этой».
С этими словами он снял печать, открыл коробку, долго рассматривал недоделанную чашу, а потом показал ее Тоббию. Тот был в восторге от работы Бенвенуто.
— Сможешь сделать такую же? — спросил папа ювелира. Потом обратился к губернатору: — Узнай у Бенвенуто, захочет ли он нам ее отдать в этом недоделанном виде? Ему заплатят полную сумму, какую назовут сведущие люди. Если он согласен кончить ее, пусть назначит срок, его обеспечат всем необходимым. Но если он откажется от этих моих предложений, пусть забирает себе эту чашу, а 500 скудо вернет Помпео.
Губернатор вернулся с «ярыжным взглядом», бросил распечатанную коробку на стол:
— Папы имеют право решить и вязать весь мир, и тотчас же это утверждается на небесах как правильно сделанное.
— Я благодарю Бога, — ответил Бенвенуто, — что теперь могу судить, на что похоже папское слово.
С этими словами он отправился домой и на следующий день отдал 500 скудо Помпео. «А так как, по-видимому, папа, полагая, что по затруднительности или по какой-либо иной причине я не смогу так скоро отнести деньги, желая снова завязать моего служения, когда он увидел, что Помпео является к нему улыбаясь, с деньгами в руках, папа наговорил ему грубостей и очень горевал, что это дело обернулось таким образом».
— Пойди к Бенвенуто, — сказал он Помпео, — будь с ним ласков и узнай, не может ли он сделать из этой недоделанной работы ковчежец, чтобы носить в нем Corpus Domini, когда я иду в процессии. Я дам Бенвенуто все, что он пожелает.
Что оставалось Помпео — пошел и был очень любезен, то есть «учинил самые непомерные ослиные ласки». Бенвенуто был на высоте, ответ его был достойным и безукоризненно вежливым. Оказывается, самое большое сокровище, которое он бы сейчас желал иметь, — это вновь обрести милость столь великого папы — Климента VII, милость эта была утрачена не по его вине, а по вине болезни и по злобе завистников. А что касается самого Помпео, то пусть он поостережется сюда ходить. У папы много слуг, пусть он присылает других. Днем и ночью Бенвенуто будет мечтать о службе папе, а вы, Помпео, ни в коем случае не вмешивайтесь больше в мои дела, в противном случае это для вас добром не кончится.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.