Александр Солженицын
Александр Солженицын
Декабрь 1992 года, Нью-Йорк. Я только что вернулся с Аляски (снимал там кино), чуть простудился. Лежу, прихожу в себя в прокуренном номере отеля. Отель расположен в самом поганом месте Нью-Йорка, на углу 42 улицы и Бродвея — секс-шопы, нищие, проститутки.
Валяюсь в постели, обложился книгами — здесь в русском магазине полно интересных, не дошедших еще до нас книг. Попиваю бурбон прямо из горлышка (это вместо лекарства), вдруг звонок:
— Здравствуйте, с вами говорит Наталья Дмитриевна Солженицына.
Просто телепатия какая-то. А я как раз читаю увлекательный детектив о том, как Солженицын уходил от слежки, путал следы, морочил опытных филеров КГБ. (Я, кстати, по сей день, перечисляя свои любимые детективные романы, не забываю упомянуть «Как теленок с дубом бодался» — увлекательное, полное внутреннего напряжения чтение.)
— Станислав Сергеевич, — продолжала Наталья Дмитриевна, — вы же обещали, что когда будете в Америке, заедете к нам…
— Ну… — начал мямлить я. — Мне казалось, что это была простая форма вежливости… Как это обычно бывает: «будет время, заходите».
— Нет, нет. Александр Исаевич ничего не говорит просто так…
— Я тут еще немножко приболел…
— Мы сейчас будем вас лечить. Ступайте в аптеку… Как раз появилось чудодейственное лекарство от простуды…
И стала она меня лечить. По два-три раза в день звонила, интересовалась здоровьем, объясняла, как добраться к ним — в Вермонт.
Честно сказать, ехать мне не хотелось. Конечно, лестно воочию увидеть великого писателя, благодарно пожать ему руку, но… Здесь, в Нью-Йорке, в диссидентских кругах мне столько понарассказали про него: что у него несносный характер, и что живет он за глухим высоким забором под перекрестными взглядами телекамер… Что однажды человеку, который с ним вместе сидел и так долго добирался до него, он уделил всего пятнадцать минут…
Я и верил, и не верил. Ну, понятно, бывает такое: талант большой, а характер ужасный… Но с другой стороны… Я часто сужу о людях так: покажи мне свою жену, и я скажу, кто ты такой. И не ошибаюсь. Иногда слышишь: «сам-то он человек хороший, только жена у него стерва». Так не бывает. Значит, и в самом есть что-то стервозное; не на пустом месте возникла пословица: «муж и жена — одна сатана».
А в жену Солженицына я уже успел влюбиться. Пока — по телефону. Потом — вживую. Вот уже сколько лет прошло, а чувство мое к Наташе стало только крепче.
Короче, взял я билет, заехал по дороге за цветами, сел в американский «кукурузник» и через час-полтора был в Кавендише, штат Вермонт. Наталья Дмитриевна встретила меня, и мы поехали в «поместье» вермонтского отшельника.
Все, что рассказывали мне в Нью-Йорке, оказалось наглым враньем. Начиная с высокого забора с телекамерами. Вместо него я увидел проволочную сетку — от зверей; во многих местах, кстати, обваленную, так что на территорию дома иногда заходят волки из Канады.
Мы подъехали к дому. Меня встретил Иртыш — милейший пес светлой масти, Степка, младшенький Солженицын, и совершеннейшее чудо — Екатерина Фердинандовна, мама Наташи, теща Александра Солженицына, «Катенька» (как он ее называл).
Из рабочего домика, который служил ему кабинетом, вышел Александр Исаевич. В рубашке, сандалиях на тонкий носок (на улице снег, легкий морозец); приятная улыбка (смеются одни глаза), спортивная походка (спортом никогда не занимался), молод, энергичен, красив — зрелой мужской красотой… Было ему тогда 74 года.
— Катенька, — спрашивает он Екатерину Фердинандовну, — когда у тебя обед?.. Предлагаю, — это уже мне, — немножко поработать до обеда…
Мы поднялись в кабинет. Столы, столы, столы. Много столов, на них — бумаги, листочки, мелко исписанные карандашом, книги, справочники…
— Писателю-историку нужны столы, — объяснил Александр Исаевич. — Это я понял, работая над «Красным колесом». Чтобы все было под рукой, чтобы не лазить по полкам, ища нужную книгу или справочник. А рассказ… Рассказ я могу и на коленке написать.
Я смотрю — ни дивана, ни какой-нибудь лежанки. Где он отдыхает? Работая по 14 часов в день, как не прилечь хоть на несколько минут, не распрямить спину, не расправить затекшие члены…
— Нет, я никогда не ложусь во время работы. Иной раз, если устану, подремлю в кресле… под музыку…
— А какую музыку вы слушаете? Под какую вам лучше работается?
— Под разную. Классика, конечно. Очень люблю Шумана…
— А вы гуляете? Какой тут красивый лес…
— Нет. Почти нет. Меня это отвлекает. Надо смотреть все время под ноги, переступать корни, лужи… Вот тут, на веранде, хожу иногда туда-сюда…
Я посмотрел на эту веранду. Семь шагов вперед, семь назад.
— Это же как в камере, — говорю.
— А я же привык, — хохочет.
Потом мы работали. Два дня он мне читал лекции по русской истории. Кто может похвастаться, что лекции по истории ему читал великий русский писатель? И великий ученый-историк?! А я вот могу.
Я как раз снимал фильм «Россия, которую мы потеряли» и нуждался в такой обзорной системной лекции. Мы сосредоточились на Февральской революции. Теперь-то уж все знают, что Октябрьской революции не было. Большевикам не надо было захватывать власть — она валялась на улицах. Настоящая революция, погубившая Великую страну, произошла в феврале 17 года — жестокая, кровавая, разрушительная.
Педагог он был великолепный. Прирожденный учитель. Представляю, как раскрыв рты, слушали его ученики рязанской школы. Говорил он ярко, образно, с убедительными примерами.
— …Все началось с разрушения основ государственности: религии и полиции. Тут наша творческая интеллигенция особенно постаралась. Вспомните, кто были самыми отрицательными персонажами в русской литературе? Поп да урядник! Даже у Пушкина: «Жил-был поп, толоконный лоб…»
Это неуважение к священнослужителям достигло пика в канун революции. Вот вам пример. Идет поп по деревенской улице. Завидев его издалека, мальчишки бегут в кузницу, раскалят докрасна подкову и бросят ее в пыль на дороге. А поп — он ведь крестьянин. Как он может не нагнуться и не подобрать нужную в крестьянском хозяйстве вещь? Обжег до волдырей руку — мальчишки хохочут. И взрослым весело.
Где-то около часа дня мой учитель прерывал урок.
— Погуляйте, покурите… Я вернусь минут через двадцать…
Я ходил по кабинету, разглядывал бумаги, разложенные по столам… Надо же! Я в самом сердце писательской лаборатории… Неужели он всех допускает сюда? Опять вспомнил нью-йоркских придурков, наговоривших столько пакостей про Солженицына. Потом, познакомившись с публицистикой Солженицына, я понял природу этой нелюбви. Она была ответной. Он их тоже не жаловал. Не принимал их приглашения на различные конференции, собрания. Не отвечал на их оскорбительные выпады (если уж отвечал, то спустя годы всем сразу — и его хлесткие, остроумные ответы стали лучшими страницами отечественной публицистики); он вообще не понимал людей, покинувших Россию (как бы им ни было там трудно) добровольно, бросивших свой народ в такие трудные для него годы. Сам он жил и поступал иначе: не поехал получать Нобелевскую премию — знал, что обратно не пустят; вообще говорил: «Я покину Россию только в наручниках». Так и получилось.
Я ходил по кабинету и размышлял как раз об этом — вспомнил издевки наших диссидентов по поводу автора и его последнего грандиозного труда. Вот оно, на полке — «Красное колесо», уже десять или двенадцать готовых томов, набранных в домашней типографии и изданных в Париже. Потом я спрошу Солженицына:
— Александр Исаевич, вы же понимаете… сейчас, когда народ уже привык к легкому чтению… Трудно представить, чтобы кто-то одолел все эти кирпичи…
— Прекрасно понимаю, — смеется он. — И не надо! И вам не советую. Хотя… Вы обязательно должны прочесть то, что набрано мелким шрифтом — это документы. Что же касается простого читателя… Кто-то прочтет. А большинство, конечно, — нет. Но зато будущий историк — исследователь Февральской революции никак не пройдет мимо этого труда. Иначе его работа не будет полной и добросовестной…
Но этот разговор состоится потом, в мой второй приезд в Вермонт. А сейчас… Открывается дверь, входит Солженицын, в руках маленький листочек с карандашными заметками… Что-то невесел — оказывается, слушал радио из Москвы… Садится напротив, рассказывает, сверяясь с конспектом, новости — что произошло за последние сутки на Родине…
Я еще тогда, в первый свой приезд, был поражен его осведомленностью обо всем, что происходит в России. Я, живущий в столице, каждый день открывающий газеты, слушающий радио, смотрящий телевизор, более того — путешествующий по стране (чуть ли не раз в неделю у меня командировка), не знаю и половины того, что знает этот человек, отвергнутый родиной 18 лет назад.
Потом мы ели приготовленный Екатериной Фердинандовной обед, скорее, даже ужин — было пять-шесть часов, стемнело. Очень простая и вкусная русская пища. Только водка датская — русской-то в Вермонте нет. Выпили, конечно, по рюмочке. Поздно вечером мы сидели с Наташей на кухне, принимали то, что у них на западе называется дижестивом. Александр Исаевич ушел к себе, в кабинете зажегся свет.
— Он что, работает еще?
— Уже нет… Готовится к работе: составляет план, делает выписки. Читает…
Утром я спросил его: в чем секрет такой работоспособности? Работать по двенадцать — четырнадцать часов в день, ежедневно, без праздников, без выходных…
— Сон, — ответил Александр Исаевич. — Только сон. Я хорошо высыпаюсь…
Я заметил: вечером он даже чай не пьет. Кипяток, крутой кипяток — в стакане с подстаканником — как чай. В одиннадцать уже в постели. С книжкой… В семь встает, в восемь — уже за рабочим столом.
Показал мне Александр Исаевич и свою «дачу».
Под крутым склоном, метрах в ста от дома, бьет родничок; даже образовалось небольшое озерцо. На берегу его стоит старый сарай, что-то типа дровяника. В этом сарайчике Александр Исаевич оборудовал лежанку, сколотил стол около воды — за ним и работал все лето, даже обедать не поднимался; по утрам купался в студеной воде… Это называлось «съехать на дачу».
— Однажды сижу работаю… Вдруг вижу: из кустов вышли две собаки. Странные такие собаки… Пригляделся — волки!
— И что, больше уже не сидели там?
— Нет, продолжал работать, только пистолет с собой брал…
Когда я уезжал в Нью-Йорк и мы с Наташей и Екатериной Фердинандовной выпивали «на посошок», Солженицын совал мне разные книги:
— Вот это вам надо прочесть. Вот это — обязательно!.. Вот это можете прочесть на досуге… — Я взглянул на обложку: «А. Солженицын. Публицистика». Я этой книжки в глаза не видел, только слышал много… Что есть такие знаменитые статьи: «Образованщина», «Наши плюралисты»…
— Ой, — говорю, — Александр Исаевич! Подпишите, пожалуйста!
Он взял книгу, ушел в гостиную и сел за маленький столик. Открыл книгу, написал что-то, задумался… Мы стоим с Наташей в кухне, разговариваем; я краем глаза наблюдаю за ним.
Вот он снова поднес перо к бумаге… И опять задумался. Я соображаю: что он там собирается написать? Наверное, какое-нибудь напутствие, пожелание… что-нибудь о России…
Александр Исаевич вручил мне книгу. Я сунул ее в сумку, пожал ему руку, поцеловал Екатерину Фердинандовну… Мы с Наташей вскочили в машину и помчались на аэродром — опаздывали… Потом у меня была пересадка в Бостоне, надо было успеть на рейс до Нью-Йорка. В аэропорту «Ла Гуардиа» меня встретили друзья, мы поехали в японский ресторан… Помню, я еще похвастался: что вот, мол, Солженицын подписал мне свою книжку… Ночевать я поехал к кому-то из друзей; утром меня еле растолкали и — на московский самолет…
Сижу в самолете и ругаю себя: что ж я, дурак, книжку-то оставил в сумке, сейчас бы сидел, читал… А главное — ужасно хотелось посмотреть, что он там написал…
Короче, добравшись до московской квартиры, я, не снимая пальто, открыл сумку, достал книгу и прочел следующее: «Станиславу Сергеевичу с уважением. Солженицын».
Потом я Наташу спросил:
— А о чем он раздумывал так долго?
— Ну знаете, Слава, — стала она объяснять. — Для него очень важно: как он имеет право обратиться к человеку. Скажем, если бы вы были подольше знакомы и он знал бы вас лучше, он мог бы написать «сердечно» или еще как-нибудь…
Ну, что тут скажешь… Вот такие они — Солженицыны. Мы, конечно, все были готовы к этой тяжелой вести — последние два-три года он уже плохо себя чувствовал. Да и он сам был готов к достойному уходу из земной жизни. И все равно — как обухом по голове…
Лежу на берегу теплого моря — и вдруг звонок. Наутро я был в Москве.
Его проводили с воинскими почестями, как боевого офицера, участника Великой войны. Пришли проститься оба президента. Назвали улицу его именем. Ирония судьбы: Большую Коммунистическую назвали именем могильщика коммунизма. Он предвидел конец этого уродливого коммунизма и сделал все, чтобы приблизить его гибель.
В единственном письме от него в августе 91 года была приписка: «поздравляю с Великой Преображенской революцией». Больше он никогда не употреблял этот термин. Да, конечно, конец коммунизма будут обозначать этой датой — 21 августа 1991 года. Но не о таком «преображении» мечтал Солженицын. Каким ужасным мурлом оказалось лицо новой свободной России! На всех важных постах оказались те же коммунисты. Худшая их порода — хамелеоны. Люди, поменявшие шкуру, враз сделавшиеся демократами. В главное кресло влез кандидат в члены Политбюро; области приватизировали секретари обкомов, республики — секретари ЦК (типа Туркмен-баши). Начался неслыханный грабеж, тотальное разграбление и разрушение России, разгром армии и флота…
С Россией уже случалась такая беда — в феврале 17 года. Хорошо изучив Февральскую революцию, Солженицын мог предвидеть и такой вариант развития событий. Но не мог поверить — неужели они совсем не помнят уроков истории? Еще в Книге Книг сказано:
«Так говорил Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему».
Нет, не остановились, не расспросили, не заглянули в прошлое. И все-таки еще задолго до августа 91 года он пытался предупредить, предостеречь, остановить российское общество от вступления на гибельный путь. Он написал небольшую (понимал, что большую наши вожди просто не осилят) и емкую книгу — «Как нам обустроить Россию».
Над ней просто посмеялись. Из всей книги пригодилось только новое словечко — «обустроить». Оно заняло прочное место в словаре русского языка. С тех пор, вот уже двадцать лет все «обустраивают» и «обустраивают». Особенно поиздевалась над книгой наша псевдоэлита. «Что он там может видеть — из своего Вермонта?» Как будто никогда не слышали, что «большое видится на расстоянии». Горбачев, по собственному признанию, прочел книгу дважды — с карандашом. Но не понял и не принял.
Я бы посоветовал нашей интеллигенции прочесть этот труд сегодня. Поздно, конечно, — все ошибки, которых можно было избежать, сделаны. Зато полезно — чтобы лучше понять самих себя.
Позволю себе пару цитат.
«Не может быть свободы ни у личности, ни у государства без дисциплины и честности. Именно демократическая система как раз и требует сильной руки, которая могла бы государственный руль направить по ясному курсу».
О, как возопила наша читающая публика: «Он за „сильную руку“, а значит, за диктатуру!»
И еще — может быть, самое главное в этой книге:
«Если в нации иссякли духовные силы — никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех всевозможных свобод — на первое место все равно выйдет свобода бессовестности».
Вот уже семнадцать лет наше общество пытается понять — в чем же состоит главная национальная идея.
Прочли бы Солженицына! Вся его публицистика, все обращения к обществу, к его «передовому» отряду интеллигенции, к правителям страны пронизывает одна идея — сбережение народа.
Какая еще идея может быть благороднее и благодарнее? Какая другая цель могла бы по-настоящему сплотить общество — вождей и граждан? Не поняли, не приняли. Какое еще там сбережение народа? Для новых вождей и понятия такого не было — «народ». Есть человеческий материал. А к нему — арифметика. У Сталина счет шел на миллионы, у этих на сотни тысяч. Вся тяжесть «реформ» легла на плечи народа. Все ошибки правителей искупались кровью народа. Сколько людей погибло в эти окаянные девяностые! В войнах, от голода, от беспросветности жизни. Убыль населения шла по миллиону в год! А духовная смерть?! Это еще страшнее. Как-то незаметно, в короткий срок (за каких-то десять лет) образованная интеллектуальная страна — одна шестая часть планеты! — превратилась в бездуховную зону. Это неизбежно скажется и уже сказалось на уровне нравственности во всем мире…
Я упоминал, что еще в Вермонте был изумлен его осведомленностью о наших делах. Вернувшись на родину, он объехал всю Россию. Я имею в виду не длинное возвратное путешествие из Магадана в Москву, обсмеянное нашей псевдоинтеллигенцией, а более поздние поездки — по России. Он встречался — не с начальством! — а с простыми людьми, прочел тысячи писем (ему писали со всех концов необъятной страны), он знал все беды и боли народа, знал, чем он дышит, на что надеется, чего ждет от властей.
Еще Василий Ключевский говорил (цитирую по памяти): «история России дает мало поучительных примеров… Но зато мы совершили столько ошибок, что достаточно не повторять их, чтобы стать лучше». Еще точнее, афористичнее выразил эту мысль Дж. Оруэлл: «Человеку, владеющему прошлым, принадлежит будущее».
Про Солженицына можно сказать, что он владел этими «ключами к будущему». Словом, он вернулся в Россию абсолютно подготовленным для того, чтобы принести пользу своей родине.
Не пригодился.
Некоторое время он выступал по телевидению. Говорил о самом насущном, скажем, о доле учителя. Сам, учитель от Бога, он-то знал, как живет в нашей стране учитель. И мысль была проста: страна, где учитель нищенствует, не имеет права на выживание. Я слушал его, боясь пропустить единое слово.
Эфир у него отняли. Скучно, нет рейтинга.
Хорошо помню: в это время один известный губошлеп, друг и покровитель нашей яростной «демократки», толстомордой и глупой бабы, выступая по центральному телевидению, произнес следующее: (цитирую дословно): «Послушайте, что он несет, этот выживший из ума старикашка!»
Он согласился выступить перед «слугами народа» (может, им удастся что-нибудь вдолбить) и вышел на трибуну Государственной Думы. Его не слушали — посмеивались, разговаривали в полный голос, ходили по залу…
Не пригодился… Не пришелся ко двору. Чьими мы тогда советами только не пользовались! Шагу не делали, не спросив совета у саксов, соросов, биллов, гельмутов… И только один человек, чей совет, помощь, участие надо было бы принять с благодарностью, не понадобился.
Я только что вернулся из Питера. Рассказывают: в день, когда отдавали почести Александру Исаевичу, в питерских книжных магазинах смели с полок все его книги. Хороший знак — значит, общество выздоравливает. Значит, Солженицын еще пригодится! Значит, для него, великого гражданина, смерти нет. Ее и вообще нет — для того, кто хорошо потрудился в земной жизни и оставил о себе добрую память.
Хотелось бы закончить обращением к Президенту России: не ищите национальную идею, она есть, и лучше вы не выдумаете.
Вот она: сбережение народа.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.