Глава тридцать третья ГОД ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА В ЖИЗНИ ЛУНАЧАРСКОГО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава тридцать третья

ГОД ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА В ЖИЗНИ ЛУНАЧАРСКОГО

Литературно-критическое наследство Луначарского многообразно. Он поддерживал все талантливое, что служило революции и строительству нового общества. Он старался держаться на равном расстоянии от всех художественных группировок и утверждал важность многообразия художественного творчества и соревнования разных художественных направлений, школ и стилей в искусстве. Он утверждал возможность существования пролетарской культуры и боролся со скептиками в этом вопросе.

Луначарский старался обнаружить своеобразие индивидуальности художника, определить его место в процессе развития художественной культуры эпохи. Он выявлял актуальность произведения и делал сравнительно-сопоставительный анализ, привлекая произведения литературы, театра, кино, живописи, музыки.

Луначарский читал курс лекций по русской классической литературе в Коммунистическом университете, где обрисовывал портреты русских классиков XIX века, на основе этих лекций он написал и издал книгу «Литературные силуэты» (1923). Луначарский писал о проблемах сатиры и в этой связи рассматривал творчество Салтыкова-Щедрина, Гоголя и Грибоедова.

По Луначарскому, в Маяковском жили «две личности» — «поэт-трибун» и «сентиментальный лирик». По мнению Луначарского, победа лирического начала в личности поэта привела к его гибели. (Собрание сочинений. Т. 2. С. 498.) Статьи Луначарского о Маяковском создавали благожелательную атмосферу вокруг поэта.

Шли годы, а жизненные сложности, беды и неприятности не оставляли Луначарского. Наступил 1929 год, жестокая насильственная коллективизация сотрясала страну. Выбрасывались из изб и сгонялись со дворов тысячи и тысячи крестьянских семейств. Последнее время Луначарского преследовали невзгоды. Сегодня он последний день исполнял обязанности наркома просвещения. Он был смещен с этого поста. Заканчивался какой-то значительный период его жизни, быть может, самый важный и самый продуктивный. Сегодня ему предстояло открыть выставку художников. Это будет его последняя акция в качестве наркома. Наверное, он, несмотря на внешнее спокойствие, был все-таки в некотором духовном смятении в ожидании нового этапа своей жизни. Свидетельством взволнованности было и то, что Анатолий Васильевич, которому не хватало времени и который нередко опаздывал даже на важные мероприятия, приехал на открытие выставки заблаговременно. Ему предстояло перерезать ленточку, произнести речь и торжественно открыть вернисаж советских художников. Анатолий Васильевич попросил администратора его не сопровождать и решил побродить по залам, посмотреть картины. Он бродил по пустынной галерее, его шаги гулко раздавались в безлюдном пространстве.

В одном из выставочных помещений Луначарский заметил сидящего к нему спиной на скамье перед большим полотном пожилого человека. Через его голову Анатолий Васильевич посмотрел на полотно и увидел изображенный на нем до боли знакомый кабинет: большой письменный стол, на нем — зеленая лампа, два телефона, бумаги; около стола — кресло с плетеной спинкой, за ним — большой книжный шкаф. Даже не читая подпись к картине, можно было узнать этот кабинет. Ленина в кабинете не было. Его уже не было в живых, и знакомый письменный стол выглядел щемяще сиротливо. У Луначарского навернулись слезы на глаза. Он отошел в сторону, достал платок и вытер глаза, а когда обернулся, узнал в человеке, сидящем на скамье, Семашко, который смотрел невидящими глазами на картину. Они молча обменялись рукопожатием. Луначарский присел на скамью рядом с Семашко и сказал:

— Да, такие времена. Уж и пойти-то не к кому посоветоваться, когда трудно. Двадцатые годы кончаются. Что ждет нас в тридцатых?

— Все, что посеяли мы в двадцатых, то и пожнем в тридцатых, — ответил Семашко и после долгой паузы продолжил: — Трудно предположить в ближайшем будущем что-нибудь хорошее… Радости не прибавляется, а нападки и неблагожелательство увеличиваются. Я тут на днях встречался с одним немецким коммунистом, и он ознакомил меня с любопытным письмом, которое к нам с вами, Анатолий Васильевич, прямо относится. Письму этому уже лет пять-шесть. Но я с ним ознакомился только сейчас и снял копию. Думал даже сегодня созвониться и повидаться, да вот видите, встретились.

— Чье же это письмо и что в нем?

— Письмо Сталина, написанное им немецкому корреспонденту.

Семашко вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумагу. Луначарский стал читать: «Это естественный процесс, партийные „вожди“ старого типа отживают свой век и оттесняются на задний план руководителями нового типа. У нас в России процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых „вождей“ тоже имеет место. Он всегда обострялся в период революционных кризисов. Он замедляется в периоды накопления сил. Однако он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и другие — таковы образчики бывших вождей большевиков, отошедших и отходящих сейчас на второстепенные роли. Это необходимый процесс обновления кадров живой и развивающейся партии».

— Так что вы, Анатолий Васильевич, и я, как следует из этого письма, «бывшие» и «должны уйти на второстепенные роли». Не знаю, справедливо ли это, не знаю, действительно ли это закономерно, но сегодня это реальность и с этим вряд ли что-либо можно сделать. Где-то что-то мы пропустили, проглядели, не смогли остановить и направить процесс в правильное русло…

Они посидели несколько минут молча. Потом Луначарский встал, не говоря ни слова, пожал руку Семашко и пошел открывать выставку. В вестибюле уже шумели художники и зрители.

Как только Луначарский появился, художники сразу же образовали вокруг него плотное кольцо. Рядом оказался живописец Дейнека, и нарком заговорил с ним:

— Мне нравится ваш энергичный «Боксер Градополов» и еще больше «Текстиль» и «На стройке новых цехов».

Анатолий Васильевич поискал глазами Тышлера и обратился к нему со словами:

— Нет никакого сомнения, что вы, Александр Григорьевич, обладаете значительным художественным умением и большим зарядом самобытной поэзии. Однако ваша глубокая и несколько метафизическая лирика порой с трудом доходит до зрителя. Ее трудно передать словами и трудно прочувствовать. Вы остаетесь для меня загадкой, хотя и не лишенной интереса. Теперь несколько слов скажу о Кустодиеве, творчество которого мне нравится.

Из кольца художников, обступивших Луначарского, раздались возгласы:

— Он же не наш, не остовец[1].

— Да, извините, — спохватился Луначарский, — Кустодиев из АХРРа[2]. Тогда о Соколове-Скаля, если хотите…

— Он тоже не наш! — воскликнул Дейнека. — Он из группы «Бытие».

— Да, запутался, — простодушно признался Луначарский. — Впрочем, это свидетельствует, что принципиальных расхождений между советскими художниками нет и все они — наши в широком смысле этого слова.

Луначарский медленно двинулся вперед, прорвал кольцо окруживших его остовцев и пошел вдоль стены, останавливаясь у некоторых картин.

О великие кулуары вернисажей, выставок, собраний, конференций, совещаний и обсуждений! Здесь, в кулуарах, решается множество организационных и творческих вопросов. Здесь формируется общественное мнение, определяющее оценку произведений и судьбы художников, здесь творческое общение идет глубже и плодотворнее, чем во время речей, докладов, прений, диспутов, дебатов, газетных перепалок.

Луначарского между тем окружила другая группа художников. Некоторые из них — Е. А. Кицман, В. В. Журавлев, Б. Н. Яковлев, И. И. Бродский, А. М. Герасимов, В. В. Иогансон, Б. М. Кустодиев, К. Ф. Юон — были знакомы Луначарскому, и он узнал их: ахрровцы. Герасимов попросил Анатолия Васильевича сказать что-нибудь о картинах ахрровцев.

Луначарский ответил:

— Приятно, что прошедшая в этом году восьмая выставка АХРР превратилась в народный праздник и стала шагом вперед в нашем культурном строительстве. Художники АХРР показали Мурманск и Крым, Донбасс и Кавказ, Урал и Сибирь с их своеобразными пейзажами и бытовым укладом. Выставка была не только художественной, но и этнографической, и социальной. Хорошо, что в творчестве ахрровцев огромное место занимает тема труда. Зрители увидели работу ремесленников в их мастерских, и будничный героизм рыбаков на северных промыслах, и самоотверженный труд металлургов Донбасса.

Иогансон хотел спросить что-то еще, но Луначарского и участников выставки пригласили включиться в работу совещания. Кулуары кончились. В конце коридора Луначарский наткнулся на человека, столь же высокого, как он сам. Человек этот почтительно поклонился, и Луначарский не сразу узнал в нем Корнея Ивановича Чуковского, а узнав, пожал руку и дружелюбно пошутил:

— В сферу ваших многообразных интересов входит и живопись?

— В некоторой степени входит, — ответил Корней Иванович. — Вот только приехал из Финляндии. Навещал Репина в Пенатах.

— Как он поживает? Здоров ли? Работает?

— Пишет Голгофу Все еще работает. Художественная мысль мощная, а исполнение уже слабеет. Да и в обыденном мышлении… как бы это сказать…

— Что, болен? — забеспокоился Луначарский.

— Нет. Хотя окружен людьми недобросовестными и видит все в нереальном свете. Мне он говорил: «Корней Иванович! Вы меня обманываете! Большевики — жестокие варвары. Я слышал даже пушечные выстрелы в Петербурге. Их звук долетал сюда. Говорят, в Неве плавают тысячи трупов. Это расстрелянные восставшие против советской власти». Я говорю Илье Ефимовичу: эти выстрелы доносились из Сестрорецка во время наводнения. Вас ваши домашние зря запугивают. Не бойтесь. А Илья Ефимович от страха говорит прямо противоположное: «Ведь я, как вам хорошо известно, убежденный коммунист: я обожаю коммуны с самого древнего их названия, что я и заявил публично в своих картинах. Коммунисты — это рыцари добра и правды».

Корней Иванович на всякий случай не признался, что он не советовал Репину возвращаться на родину.

Луначарский сокрушенно покачал головой, попрощался и поспешил на обсуждение.

Собрание вел известный художник и искусствовед Игорь Эммануилович Грабарь. Ему было 55 лет. Несмотря на невысокий рост, он выглядел весьма академично, представительно, и даже чем-то патриаршим веяло от его коренастой и крепкой фигуры очень здорового и энергичного человека.

Грабарь предоставил слово Луначарскому.

— Дорогие товарищи! — начал нарком. — Отрадно отметить рост нашего изобразительного искусства. Особенно значителен прогресс в тематике.

Речь его полилась широко и плавно, охватывая не только обсуждаемую проблему, но и близкие к ней вопросы.

Луначарский точно сформулировал ряд положений современной художественной политики советской власти:

— Государство не имеет права в настоящее время становиться на точку зрения того или иного стиля, той или другой школы и покровительствовать им как единственно приемлемым, официальным и общезначимым. Мы обязаны вплоть до окончательного уяснения стиля новой эпохи поддерживать все формальные устремления современного искусства…

Во время своего выступления Анатолий Васильевич осматривал зал, замечал знакомые лица, успевал обдумать особенности творчества некоторых художников или критиков.

Вот сидит искусствовед Федор Шмит, импозантный мужчина лет пятидесяти, он создал оригинальную концепцию художественного развития. По его мнению, творческий рост художника повторяет историю искусства. Онтогенез повторяет филогенез. Или, другими словами, художник в своем личном развитии (онтогенезе) движется циклами, художественная культура человечества (филогенез) движется теми же циклами. Всего в движении человека и человечества — пять циклов. Все это Шмит сформулировал в книге «Искусство. Основные проблемы теории и истории».

А вот через ряд от Шмита сидит Федоров-Давыдов, он в своей книге «Марксистская история изобразительных искусств» совершенно не учитывает концепцию Шмита. Помнится, я критиковал эту книгу в печати, подумал Луначарский. В ней Федоров-Давыдов утверждает, что гению заведомо присуща прогрессивность, говорит о патологическом характере художественного творчества. Патологией автор объясняет пророческий дар гения, при этом делает ссылки на Фрейда и психоаналитиков. Это чушь. Неужели я так и написал: чушь? Психоанализ надо оставить в стороне, иначе мы дойдем до того, что и всякую прозорливость политического вождя будем считать патологическим явлением. Несмотря на многочисленные недостатки, помнится, в целом я счел книгу Федорова-Давыдова полезной.

Рядом с Федоровым-Давыдовым сидит Фаворский — отличный график…

Так про себя рассуждал Луначарский, и эта внутренняя работа сознания не мешала ему произносить речь совсем на другую тему:

— Чтобы идти вперед, нужно найти точки соприкосновения со всей прежней культурой, говорил Владимир Ильич. Нельзя построить новую культуру без опоры на классику. Усваивая старую культуру, нужно понять, насколько тот или иной стиль близок к нашим современным чувствам и идеям.

От теоретических вопросов отношения к культурному наследию Луначарский перешел к организационно-практическим проблемам:

— Следует проводить конкурсы, поощряя развитие искусства в нужном направлении. Наше жюри должно отражать равнодействующую общего художественного вкуса, которая соответствует мнению массового зрителя.

Анатолий Васильевич никогда специально не готовил своих выступлений. Он умел мобилизовать в нужную минуту свой жизненный и эстетический опыт, все свои знания и память для яркой импровизации. Начиная говорить, он еще точно не знал, о чем он будет говорить и куда поведет его творческий процесс, ибо речь была для Анатолия Васильевича актом высокого и вдохновенного творчества. Сейчас по ходу выступления ему в голову пришли некоторые идеи, и он заговорил о проблемах теоретических:

— Мы должны задуматься о судьбе живописи в век кинематографа. Киноглаз обладает колоссальными преимуществами в сравнении с глазом живописца, имея возможность давать вещь в движении. Однако у живописи есть своя сила. Во-первых, живопись как бы воплощает знаменитый гётевский призыв: «Остановись, мгновенье, — ты прекрасно!» Она выбирает наиболее важные моменты, причем может отходить от непосредственно наблюдаемой действительности. Во-вторых, живопись стилизует типы и характерную для них реальную обстановку. В-третьих, передает игру света и тени.

Никакое развитие кинематографа и фотографии не отменит и не заменит живописи. Незаменима ее высокая и все усиливающаяся в нашу эпоху субъективность, все возрастающая роль личности художника. При этом от кинематографа и его художественного языка живопись берет и еще возьмет многое.

Луначарский взглянул на часы и понял, что нужно заканчивать выступление: дело было и в регламенте, и в том, что он уже опаздывал на спектакль в театр Мейерхольда.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

Философ Леонтьев пророчил, что в России родится Антихрист.

* * *

Сталин жил в Кремле в так называемом «белом коридоре». Его непосредственным соседом был Демьян Бедный, а где-то рядом обитали Каменев и другие вожди (я еще помню «честное пионерское всех вождей»). В конце 1920-х годов Сталин отселил «соседей по коммуналке» в особняки. Демьян Бедный, например, получил весь особняк графа Панина, у которого служил секретарем Фонвизин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.