Глава восьмая «РЕВОЛЮЦИЯ НЕ КОНЧЕНА, ОНА ВПЕРЕДИ»

Глава восьмая

«РЕВОЛЮЦИЯ НЕ КОНЧЕНА, ОНА ВПЕРЕДИ»

В преддверии Октября Луначарский работает заместителем петроградского городского головы (избранный от большевистской фракции) и председателем культурно-просветительской секции Думы. «…Моя роль первой скрипки в культурно-просветительском деле получила широкое признание и среди большевиков, и в Советах вообще, и в Думе, и в пролетариате, и даже среди специалистов», — писал он жене Анне Александровне 25 сентября 1917 года. 20 сентября он утвержден ЦК партии членом Муниципальной группы ЦК. Его избирают во Временный совет Российской республики (Предпарламент) и от профсоюзов — в Государственную комиссию по народному образованию. 16 октября он открывает 1-ю общегородскую конференцию Пролеткульта в Петрограде и выступает с докладом о задачах культурно-просветительского движения пролетариата.

Хмурым октябрьским вечером Гиппиус и Мережковский торопливо шли по Большой Никитской улице Петрограда. Дул холодный ветер, и супруги одинаково прикрывали подбородок и рот кашне. Они торопились домой: ожидались гости. В конце улицы они встретили хорошо знакомого им президента Российской академии наук Александра Петровича Карпинского, который шел в сопровождении двух оборванцев и дружелюбно беседовал с ними.

Гиппиус и Мережковский обменялись выразительными взглядами, которые означали: «Ужас, до чего дошло! Академики гуляют с хамами!» Супруги не стали даже раскланиваться с президентом, который, впрочем, из-за увлеченности беседой и по близорукости не заметил их. Они же в недоумении остановились на крыльце своего дома и с возмущением следили за странной сценой: президент академии открыл портфель, который оказался набит камнями.

— Золото небось, — предположил один из спутников академика.

— Вы почти угадали, голубчик! — кротко сказал Карпинский. — Это образцы пород. В породе же заключены богатства: и медь, и железо, и золото, и серебро, и платина, и алюминий. Эти богатства невидимы, и их без науки извлечь нельзя. Если не вмешается наука, то все эти богатства останутся лежать в земле без пользы.

Старичок неспешно двигался к своему дому и столь же неспешно разъяснял любознательным молодым людям сомнительного облика научную суть проблемы извлечения богатств из недр земли. Подойдя к дому, академик поднялся по ступеням, дернул ручку звонка и любезно попрощался с молодыми людьми. Они же пребывали в странном и доселе незнакомом им состоянии и даже не стали снимать со старого академика не по сезону рано надетую шубу. Вдобавок к этим чудесам они с уважением вернули старичку его тяжелый портфель. Видевшие эту сцену Гиппиус и Мережковский были потрясены до глубины души. Брови их невольно ползли вверх, выражая высшую степень недоумения, а под конец наблюдавшегося ими странного эпизода они почти одновременно пожали плечами и так и застыли в немой сцене.

Дома Гиппиус и Мережковский только успели переодеться к приему гостей, как пришел первый из них — поэт Федор Сологуб, а вслед за ним — Иванов-Разумник и Ремизов. Спустя некоторое время стали прибывать литераторы и журналисты. Некоторые из них ранее не были вхожи в этот дом. Последним явился Борис Викторович Савинков. Поглаживая лысую голову, знаменитый эсер и литератор вошел в гостиную и обвел присутствующих испытующим взглядом, без стеснения прикидывая, кто из этих интеллектуалов на какое дело годится. На его лице на мгновение мелькнуло брезгливое выражение.

Затевался вовсе не обычный салонный вечер с чтением стихов и литературными спорами, какие не раз звучали в стенах этой богатой и просторной петербургской квартиры. Это было политическое собрание консервативной интеллигенции, ощутившей страх перед надвигающимся будущим.

Первое время гости, разбившись на группы, переговаривались. Новички смущенно жались у стены, переживая торжественную процедуру представления знаменитостям. Потом на середину комнаты вышла пожилая рыжеволосая хозяйка дома, одетая в праздничное малиновое платье, отороченное пушистым мехом. Близоруко щурясь, она оглядела присутствующих и остановила взгляд на Савинкове. Вслед за ней в строгом черном костюме и белой рубашке с черной бабочкой вышел карлик с аскетическим лицом. Это был Мережковский.

Гости обратили взоры на них и притихли, понимая, что начинается действо, ради которого все собрались. Зинаида Гиппиус обвела заносчиво-торжественным взглядом присутствующих и тихим сиплым голосом сказала:

— Мы собрались в решающие часы истории. Мы не должны быть разобщены, мы обязаны совместно предпринять усилия во имя спасения России, находящейся на краю пропасти.

Гиппиус замолчала, и вперед выдвинулся Мережковский. Савинков тихо, почти про себя, произнес: «Они устраивают нечто вроде митинга в салонно-концертном исполнении. Однако никакого практического значения этот митинг иметь не будет».

Сидевший с ним рядом господин что-то возразил.

Выразительно жестикулируя, словно актер, читающий художественный текст, Мережковский, картавя, продолжил речь супруги:

— На нас движется великий хам. Он наступает. Некоторые из людей духа уже сдались ему без всякого сопротивления. Сегодня мы с Зинаидой наблюдали удивительную сцену братания президента Академии наук с самой затрапезной чернью, и нам эта сцена показалась знаменательной и символичной. Если так дело пойдет и дальше, то рухнет русская культура, а вместе с ней Россия.

Борис Викторович молчал, рассматривая свои тонкие гибкие пальцы.

Гиппиус с драматическим надрывом воскликнула:

— Конец, провал, крушение уже не только предчувствуются — чувствуются! Мы все в агонии!

Мережковский вопросил:

— Так что же, смириться? Молчать? Ждать?

Вопрос взбудоражил Сологуба, и он подал реплику:

— Нет! Хвататься, кто за что может, и бить…

И тут Савинков понял, что время вступать в дело ему — главной скрипке в этом политическом концерте.

— Я ушел из Временного правительства после мятежа Корнилова. Возможно, это была ошибка. Сегодня я начал организацию антибольшевистской газеты. Мне уже удалось сплотить большую группу интеллигенции. Почти все видные писатели дали согласие сотрудничать. Благодарю вас, Зинаида, — обратился он к Гиппиус, — ибо согласием многих писателей я обязан вам. Правда, приглашение Блока несколько затянулось…

Гиппиус торжественно и чуть снисходительно улыбнулась:

— Это потому, что я в Блоке совершенно не сомневаюсь. Он, безусловно, присоединится. Я сейчас же позвоню ему.

Она стремительно подошла к телефону, рывком сняла трубку и нервным сипловатым голосом назвала телефонистке номер. Блок сразу же ответил. Спешно, кратко, точно, совершенно телеграфным языком Гиппиус объяснила антибольшевистский характер объединения группы интеллигенции вокруг Савинкова и создаваемой им газеты. Затем властно предложила:

— Приезжайте тотчас же на наше первое собрание.

Она долго молчала, а потом недоуменно спросила:

— Не приедете?

Опять наступила пауза, и Гиппиус слушала глуховатый голос, доносившийся из трубки. Потом с удивлением и возмущением спросила:

— Что вы говорите?! Вы не согласны? Вы не сможете участвовать в такой газете?! Да в чем же дело?!

Блок молчал, не отвечая на нервные вопросы Гиппиус. Ничего не понимающая и растерявшаяся Зинаида Николаевна пыталась сообразить, что происходит. После долгой паузы Блок сказал совершенно бесстрастно, глухим голосом:

— Вот война… — опять помолчал и уже рассерженным тоном добавил: — Война не должна длиться. Нужен мир.

— Как… мир? Сепаратный? Теперь — с немцами мир?

— Ну да. Я очень люблю Германию. Нужно с ней заключить мир.

У Гиппиус чуть трубка не выпала из рук от неожиданности и гнева:

— И вы… не хотите с нами?.. Хотите заключать мир?.. Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?

Последний вопрос и самой Гиппиус показался абсурдным, однако Блок, человек совершенно правдивый всегда и во всем, ответил:

— Да, если хотите, я скорее с большевиками. Они требуют мира…

Гиппиус, не попрощавшись, резко и сердито повесила трубку. Все собравшиеся были потрясены отказом Блока присоединиться к антибольшевистскому объединению интеллигенции под эгидой Савинкова. Это потрясение стало одной из причин того, что объединение не состоялось и новая газета так и не родилась.

А в это же время седовласый академик Александр Петрович Карпинский позвонил по телефону непременному секретарю академии и своему другу Сергею Федоровичу Ольденбургу и рассказал о своем небезопасном приключении на улице:

— Меня хотели ограбить. Эпизод свидетельствует о том, что утеряна социальная стабильность. А это признак революционной ситуации. Однако, что интересно, даже самые низкие элементы таят в глубине души любознательность и уважение к науке.

— Я полагаю, что вы, Александр Петрович, находитесь под слишком сильным впечатлением от происшествия и преувеличиваете возможность построения обобщений на основе данного частного эпизода. Что же касается революции, то она…

Александр Петрович, видимо, был сильно взволнован и, вопреки обыкновению, перебил собеседника:

— Революция!.. Помню, как вы, Сергей Федорович, еще в 1908 году сказали мне слова, которым я в те годы не поверил, но которые запомнил: «Столетия рабства зародили в груди пролетариата ненависть к тем, кому жизнь отдала все блага и преимущества. Теперь начинается возмездие. Столыпин пишет, что революция кончена, а рядом, в другом столбце, — казни, казни… Революция не кончена, потому что она еще впереди…» Ныне эти ваши слова звучат удивительно пророчески. Право же, Сергей Федорович, нужно было быть очень прозорливым человеком, чтобы так рассуждать почти десять лет назад.

— Вы слишком добры ко мне, Александр Петрович, и преувеличиваете мои способности. Если бы я действительно был проницательным человеком, я бы не вошел в качестве министра просвещения во Временное правительство и не втащил бы туда в качестве моего помощника академика Вернадского. Быть может, этим я причинил не только себе, но и ему большой вред…

Академики помолчали, а затем Ольденбург повернул беседу в другое русло:

— Культуру, идеалы, если потеряешь, не вернешь! Наша задача: сохранить русскую науку, русскую культуру для человечества, как бы ни суждено было развиваться событиям.

— Вы правы. Академик Стеклов говорил мне нынче о том же: «Даже если возмездие, которое несут на своих штыках революционные солдаты, справедливо, мы должны отстоять тонкий слой культуры, которую разбушевавшаяся стихия может смыть». Я же сегодня убедился, что ценность науки можно втолковать даже самым крайним, самым невежественным и самым зло настроенным людям.

В это же вечернее время, когда Гиппиус по телефону ссорилась с Блоком, а Карпинский мирно беседовал с Ольденбургом, по осеннему сумрачному Петрограду, навстречу пронзительному ветру, сквозь холодный туман шел Луначарский. Он свернул с Невского на Литейный, где было расположено множество редакций газет, и вошел в первую попавшуюся.

В коридоре толпились корректоры, наборщики, курьеры, литсотрудники. Теперь коридор — главное место политической жизни любого учреждения, место для обмена информацией, обсуждений, споров. Луначарский, почти как на митинге, с порога крикнул:

— Товарищи! Кто хочет перейти на работу в Смольный, в экспедицию газеты «Рабочий и солдат»? Предупреждаю, работа трудная и небезопасная.

Раздались возмущенные и протестующие голоса, но одновременно поднялось и множество рук.

— Нет, это много, нужно только шесть человек.

Внимательным, оценивающим взглядом окинув желающих, Луначарский отобрал шестерых, вышел с ними на улицу и пошел широким быстрым шагом, не оглядываясь. Следом за ним шли новые сотрудники газеты «Рабочий и солдат». У ворот Смольного матросы остановили эту группу. Луначарский предъявил мандат и, указав на своих спутников, сказал:

— Это со мной.

И опять, не оглядываясь, пошел сквозь толпу, кипящую в коридорах и на лестницах Смольного. Высокую фигуру Луначарского венчала черная шляпа, хорошо заметная среди множества папах, фуражек, бескозырок, картузов и треухов. Новые сотрудники тут же получили первое поручение в экспедиции Смольного: распространить газету «Рабочий и солдат» в Новочеркасских казармах. Солдаты этих казарм еще не присоединились к перешедшему на сторону революции гарнизону. Среди отобранных Луначарским распространителей газеты был семнадцатилетний юноша — Борис Коротков. Его в Новочеркасских казармах схватили офицеры, газеты отняли и изорвали, а самого избили. Об этом эпизоде узнал Ленин, который взял Короткова в свой личный секретариат — вести прием посетителей.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

Летом 1917 года Осип Мандельштам сказал: «Наши граждане ходят с бантами, как коты».

* * *

В начале революции Сталин скрывался в Петрограде у одного подпольщика. Однажды он надолго остался в доме с сыном хозяина — девятилетним Мишей. Наконец раздался стук в дверь — пришла мать. Мальчик бросился открывать, но Сталин остановил его и ударил по щеке: «Не плачь, Миша, запомни: сегодня с тобой разговаривал Сталин».

В горах есть такой обычай. Если князь посещает дом крестьянина, отец зовет старшего сына и со словами: «Запомни этот день — у нас в доме был князь» — дает ему пощечину.

Рассказывавший мне эту историю режиссер Михаил Ромм заключил: Сталин шел в революцию с намерением стать князем.