«Последние зубцы»
«Последние зубцы»
Солнце взбесилось, испорченная людьми природа мстила.
В Подмосковье пылали леса, выгорали целые деревни. Чад от торфяников днём и ночью висел в воздухе. Едкий дым щипал глаза. С одной стороны Москвы-реки не разглядеть другого берега. На борьбу с пожарами были брошены армейские подразделения. Три месяца жестокой засухи 1972 года, самой сильной за весь XX век, уничтожили урожай; страну ждал продовольственный кризис. Обыватели вздыхали: вот он, високосный год…
Речка Медведенка, протекающая возле дачного посёлка Новодарьино и впадающая в Москву-реку, пересохла. Поля вокруг щетинились сухими короткими стеблями овса и ржи. Леса, в июне ещё хранившие свежесть, к августу совсем пожухли. Воздух казался сухим и одновременно вязким, так что стук поездов почти не долетал со станции Перхушково Белорусской железной дороги до дачи № 69, принадлежащей вдове академика Ферсмана. И всё же на даче было намного легче, чем в раскалённом асфальтовом пекле города.
Иван Антонович, мечтавший обратиться к давно задуманной популярной книге по палеонтологии, не мог работать. Он сильно похудел, чувствовал себя неважно. Изношенное сердце тяжело переносило жару, а кардиальная астма могла в любой момент обостриться из-за смога. Таисия Иосифовна часто просыпалась по ночам, прислушивалась к дыханию мужа. Шприц и нужные лекарства были всегда наготове.
Но не только в природе было тяжко. Странным образом отягчилась атмосфера вокруг Ивана Антоновича, казалось, что вокруг сгустился колышащийся сумрак. Ефремовы замечали, что за ними следят.
Ещё при отъезде на дачу шофёр Семён Михайлович Соболев, всегда приходивший на помощь, возивший Ефремовых не только на дачу, но и в Ленинград, сказал:
— Иван Антонович, в вашем доме кого-то «пасут».
— Ну уж точно не нас!
Они жили на виду, ничего не скрывали.
Однако Таисия Иосифовна помнила, как однажды во время телефонного разговора вмешался со своими комментариями мужской голос. «Возмущённые, мы с сестрой позвонили на телефонный узел и в конце концов получили раздражённое разъяснение: «У вашего телефона подсадка».[328]
Иван Антонович беспокоился за жену.
В журнале «Молодая гвардия» начал печататься роман «Тайс Афинская». Сначала хотели публиковать его целиком, и это помешало Ефремову отдать несколько глав в другие журналы, которые просили об этом. Затем, когда роман был уже анонсирован, «Молодая гвардия» потребовала сокращений. Иван Антонович текстуально сокращать отказался, просто вынул из романа три главы. При этом даже предварительного договора с автором заключено не было, соответственно не было и предоплаты, хотя Ефремов сам оплатил редакторскую перепечатку романа. В августе из очередного номера журнала внезапно исчезло продолжение. Ефремова даже не предупредили об этом. В ответ на возмущённое письмо главный редактор А. С. Иванов ответил нечто невразумительное, прислал договор и в сентябре обещал возобновить публикацию.
Неясен был вопрос и с изданием «Тайс» отдельной книгой. При этом роман исключили из готовящегося собрания сочинений: якобы в собрание можно включать только те произведения, которые «имеют прессу». Ефремов возражал: к тому времени, как выйдет собрание сочинений, роман будет уже не один раз напечатан и прессы будет достаточно. Но чиновников от литературы заботил только страх за свою карьеру.
Итак, сначала собрание сочинений хотели издавать в шести томах. С исключением «Тайс» оставалось пять. Шесть томов обязаны были по обычаям того времени выпускать в течение трёх лет — по два тома в год. Ежели томов пять, то их печатали за два года. Иван Антонович грустно и одновременно иронично думал: что ж, больше шансов дожить…
Словно серая пелена обтягивала всё, что было дорого Ефремову. Последнее десятилетие писатель, знакомый практически со всеми произведениями не только отечественной, но и мировой фантастики, посвятил разработке её философских основ, опубликовав множество статей, ратовал за популяризацию этого жанра, за создание посвящённого ей отдельного журнала, за организацию её изучения.
Фантастическая литература вкупе с приключенческой была самой востребованной в СССР 1960-х годов, книги даже малоизвестных авторов раскупались как горячие пирожки. Однако власть, от которой зависело учреждение нового журнала, делала вид, что не замечает этой необходимости. Резко сократилось количество выпускаемых фантастических книг, уменьшились тиражи. В многочисленных институтах огромной страны официально изучением фантастики занимались только два профессиональных филолога-литературоведа — Наталья Ильинична Чёрная (Институт литературы им. Шевченко АН УССР) и Анатолий Фёдорович Бритиков, сотрудник ИРЛИ АН СССР, автор монографии о советской фантастике, старый друг Ефремова. Его стараниями в Пушкинском Доме был создан фонд писателя, куда Бритиков сдавал на хранение ефремовские рукописи и целые мешки читательских писем, привозимых им в Ленинград из московских командировок.
В 1972 году на переаттестации руководитель Бритикова профессор В. А. Ковалёв запретил ему заниматься изучением фантастики. Это, по сути, полностью закрывало возможности научных публикаций по этой теме. Фантастика заставляла думать, смотреть далеко вперёд — и через это яснее видеть современность.
Ефремов, будучи негласным руководителем этого направления в советской литературе, отчётливо осознавал положение, в которое попадали десятки писателей и миллионы читателей, любивших этот жанр. Летом 1972 года он готовил в ЦК партии записку о необходимости обратить особое внимание на развитие научной фантастики, на необходимость государственной поддержки, ибо фантастике принадлежит особая роль в воспитании молодёжи. Заглядывая вперёд, в ближайшее будущее, он предвидел нравственный упадок общества, говорил о «весёлых девяностых», которые, к счастью, не застанет. Но при этом, словно кшатрий, исполненный воинского духа, делал в своё время и на своём месте всё, что мог.
Утешали ласка Таси — дорогого Зубрёнка, — письма друзей, перепечатанные Портнягиным книги «Агни Йоги», любимые поэты Серебряного века. Утешала мысль о том, что его верный ученик Пётр Константинович Чудинов дописал наконец свою докторскую диссертацию. Вот она, рукопись, на дачном рабочем столе — уже с пометками Ефремова.
Иван Антонович понимал, что уже несколько лет он стоит на пороге смерти. В романе «Леопард с вершины Килиманджаро» Ольга Ларионова исследовала психику человека, который знает о дате своей смерти. Как он живёт, как ощущает скоротечность каждого мгновения, как находит силы радоваться каждой минуте, когда в глаза ему глядит вечность… Ефремов написал предисловие к её книге. Ему роман был близок: он также ощущал дыхание иного, но не загонял себя в теснины страха, а продолжал жить полно, ярко, радоваться миру и людям.
В 1965 году в письме К. Г. Портнягину он размышлял: «Если вечное столкновение духа с косной материей волнует океан мировой души, то отдельные её всплески, разбивающиеся на миллионы капель, существуют как отдельные капли только здесь, перед Пределом. Падая обратно в запредельность, они неминуемо сливаются с океаном Атмана и не существуют как отдельные капли».[329] Эти мысли были созвучны высказанным за век до того идеям гения индийского народа Рамакришны; книгу популярного в СССР Ромена Роллана «Жизнь Рамакришны» Иван Антонович наверняка читал.
Мысль о бессмертии человеческого духа, вливающегося в океан мировой души и в то же время сохраняющего капли памяти о своих человеческих воплощениях, волновала Ивана Антоновича. Он чувствовал, что «недалеко время, когда его позовут в «долгий путь домой».[330]
Домой — куда? И ответ выскальзывает из рук…
Его любимые герои-эллины — спартанец Менедем, тессалиец Леонтиск, скульптор Клеофрад — встречали смерть улыбкой. Что видели греки в минуту прощания?..
19 сентября, когда установилась нормальная осенняя погода, Ефремовы переехали в город.
Спартак Ахметов, геолог, поэт, писатель-фантаст, записал впечатления о последней встрече с Иваном Антоновичем — 4 октября 1972 года, в день запуска первого искусственного спутника Земли, когда вся страна отмечала пятнадцатилетие космической эры. Рассказ «Последний день» вошёл в неопубликованный роман «Чёрный шар».
«К Таисии Иосифовне Ефремовой я стараюсь ездить на трамвае, чтобы не подходить к дому со стороны Ленинского проспекта. Изредка забываюсь, сажусь в троллейбус, и тогда приходится сходить перед универмагом «Москва». Едва ноги касаются жёсткого тротуара, как я снова попадаю в то равнодушно-серое утро, придавленное свинцовыми облаками. Даже осенние листья клёнов кажутся пепельными, даже лёгкие фигурки берёз имеют мышиный оттенок.
Весь мир стал серым и тусклым.
И я бегу наискосок через улицу Губкина, продираюсь сквозь серые кусты, оскальзываясь, огибаю углы дома. Воздух обжигает лёгкие, сердце гонит по телу расплавленный свинец, тяжелеют ноги. Бегу изо всей мочи, но всё-таки не успеваю. Дверь квартиры Ефремовых уже страшно распахнута, в кабинете сидят и стоят люди с исковерканными лицами, на полу валяются обрезки бумаги и кислородные подушки. Взвизгивает телефон. Кто-то берёт трубку: «Да, правда… Сегодня утром…»
В спальной комнате мебель вжалась в углы. Необыкновенно длинная постель протянулась от стены до стеллажей, разделив мир пополам, и на ней лицом в зенит лежит Иван Антонович, кривя губы в едва заметной усмешке. Будто спрашивает: «К-как я вас разыграл?..»
Он лежит и улыбается…
…Часть отпуска с женой и сыном я провёл в Феодосии. В Москву мы вернулись первого октября. Могли бы задержаться ещё на неделю, но у сына случился приступ астмы, и врачи посоветовали быстрей уезжать от моря. В Москве я сразу позвонил Ефремову. Иван Антонович был весел, мало заикался, сказал, что они с Таисией Иосифовной только вчера вернулись из Перхушкова, где провели лето.
— Не слишком мучились от жары? — спросил я.
— Ничего, выдюжил… Таисии Иосифовне пришлось со мной повозиться. Что же вы нас на даче не навестили?
— Наш институт колхозу помогал. Сенокос, уборка зерна… Потом торфяники загорелись, от них — лес. Почти все мужчины были брошены на борьбу с пожарами. А потом мы с Галей и Камиллом поехали в Феодосию.
— Что вы говорите?! И в Коктебеле были?
— Конечно! У волошинского дома гуляли! — похвастался я.
— К Марии Степановне не заходили? Впрочем, об этом при встрече. Как здоровье Галины Леонидовны и Камилла?
— Сынок малость приболел… А с Галей — что сделается? Она всегда здорова.
— Как вы выражаетесь… Иметь такую жену — всё равно, что выиграть миллион рублей.
— Да я знаю, Иван Антонович. Просто шучу так, ну — острю вроде.
— Ладно оправдываться! Небось прийти хотите?
— Если можно…
— Сейчас мы с женой заняты подготовкой собрания сочинений. А вот среда — свободна.
— Как обычно, вечером?
— Ну да. С трёх до шести моя жена заставляет меня отдыхать.
И после двадцати лет совместной жизни он со вкусом говорил: «Мы с женой, моя жена…»
Два дня пролетели. Четвёртого октября мы поехали к Ефремовым.
Стояла блистательная осень 1972 года. После невыносимо жаркого — с дымовой завесой лесных пожаров — лета наступили ясные тёплые дни. Дожди почти не тревожили, листья на деревьях и под ногами пересохли. На Ленинском проспекте пылала красно-жёлтая часть спектра, осень от этого казалась ещё теплей. А когда троллейбус утыкался в запретные огни светофоров, можно было уловить шуршание опавших листьев под ногами пешеходов.
Ровно в шесть мы стояли у дверей квартиры № 40. Собрались с духом, четырежды прижали чёрную кнопку звонка. Навстречу улыбнулась маленькая Таисия Иосифовна с ножницами в руке. Я вручил ей букет, оправленный в жаркие листья клёна:
— Вам.
— Какие чудесные астры! — восхитилась она. — Сейчас поставлю в вазу… Проходите, пожалуйста, не обращайте на меня внимания — кончаю расклейку.
— Как Иван Антонович? — шёпотом справилась Галя.
— Хорошо… Можете сидеть допоздна, только не слишком его волнуйте. Волчек, это Галочка и Спартак Фатыхович.
Волчек, он же Иван Антонович Ефремов, доктор биологических наук, профессор, лауреат Государственной премии, основатель новой науки — тафономии и автор романа «Туманность Андромеды», стоял у входа в кабинет, заполняя собой дверной проём. Он громаден и массивен, словно броненосец. Из глаз, как из прожекторов, исходят столбы голубого света.
У дверей квартиры Ефремовых мы всегда робели и напрягались. И зря — нас встречал не корифей всех наук, а добродушный мужик Иван, интеллектуал Иван Антонович, с которым равно можно пойти на медведя, посмаковать тонкости стихов Бунина или Волошина. А ещё он так мило заикался. А ещё он мог выхватить воображаемый кольт и п-пристрелить незадачливого спорщика — из жалости. А ещё он мог вот так сильно и мягко утопить в общем-то немалую мою кисть в своей огромной ладони.
Нас усадили на диван под паруса чайного клипера на большой фотографии. Рядом, на низеньком столике, заваленном бумагами, стояла пишущая машинка с латинским шрифтом («Пишу письмо одному американскому учёному», — объяснил Ефремов). На другом столе — громадном, с множеством отделений, ящичков, шкафчиков и застеклённых плоскостей — помещалась другая машинка. Таисия Иосифовна прошла к ней и принялась что-то печатать.
— Собрание сочинений на полном ходу, — сказал я, оглядывая две стенки стеллажей с книгами.
— Да, пока всё слава богу. — Ефремов улыбнулся. — Мой курносый секретарь заканчивает подготовку третьего тома.
— А в каком издательстве выйдет собрание?
— Как обычно — в «Молодой гвардии».
— Вы говорили, что всего будет шесть томов…
— Нет, остановились на пяти. Это даже лучше. Издание шести томов растянулось бы на три года, а так — только два. Больше шансов дожить.
— Иван Антонович, я недавно познакомился с одним врачом-кардиологом. Очень дельный специалист. Он ваш страстный почитатель и хочет быть полезным.
— У меня на каждую болезнь сердца по врачу. — Смеётся Ефремов очень красиво, голубые зайчики прыгают в глазах. — Несколько профессионалов. Но всё-таки они не стоят единственного ангела-хранителя. — Он посмотрел на жену.
— А как сейчас?
— Живу и прислушиваюсь. Иногда ночью просыпаюсь оттого, что сердце остановилось. Как будто завод кончился. Жду — пойдёт, не пойдёт? Оно шевельнётся и опять застучит. С-слава богу, пронесло! Я похож на броненосец с пробоиной под ватерлинией. Судно ещё на плаву, но машинное отделение заполняет вода…
Таисия Иосифовна подняла очень деловые глаза, поправила прядку волос на лбу.
— Извините, я вас прерву, — и, обращаясь к мужу: — Ты не сказал — соглашаешься ли со снятием фразы об олигархическом социализме китайцев?
Густые фигурные брови Ефремова поползли вверх, глаза сощурились, вокруг рта собрались лукавые морщинки:
— Г-г-г…
— Сейчас ведь пакостишку скажет, — улыбнулась Ефремова.
— Г-господь с ними, — махнул рукой Иван Антонович. — Пусть виляют. Выкинули не так уж много. Я считаю, мы обошлись малой кровью.
— Тогда я кончила. Только страницы перенумеровать.
— А что вошло в остальные тома? — спросила Галя.
— В двух первых — рассказы, четвёртый том — «Дорога ветров» и «Туманность Андромеды», пятый — «Лезвие бритвы».
Пока Таисия Иосифовна горделиво загибала пальцы, я вспомнил, как Иван Антонович рассказывал о своей писательской работе. <…>
— Жалко, экземпляра «Дороги ветров» не нашли, — пожаловался Иван Антонович. — Перепечатывать долго, а для расклейки нужны две одинаковые книги.
Настала минута моего торжества. Я вытащил из портфеля томик с летящими оленями на сером переплёте:
— Вот! Достал по случаю.
— Вы — колдун! — ахнула Таисия Иосифовна.
— Не колдун, — весело возразил Иван Антонович, — а отец родной и благодетель. Теперь я ваш должник.
— Рассчитаетесь подпиской на собрание, — корыстно сказал я. — Из авторских экземпляров.
— К-какие авторские экземпляры? — сердито сдвинул брови Иван Антонович. — У нас их не бывает. Это один из видов хамства при реализации авторских прав! Себе бы достать парочку для будущих переизданий… Вы «Тайс Афинскую» читаете?
— Конечно, — встрепенулась Галя. — Все номера «Молодой гвардии» собираем — для переплёта.
— 3-заметили, что в восьмом номере был перерыв?
— И очень испугались. Думали — запретили «Тайс», как это часто бывает… А что — в «сферах» не понравилось любование женским телом?
— Нет, всё проще. Надо было напечатать какого-то прозаика, вхожего в эти «сферы». Вот меня и потеснили, не предупредив…
— Жалко, в собрание «Тайс» не войдёт.
— Хоть бы отдельной книгой издать! Но за это ещё надо бороться. Не говоря уже о так называемом редактировании… Сколько напортили! И то им слишком откровенно, и это чересчур соблазнительно. Почти все любовные сцены испохабили… Например, у меня герой целует возлюбленную в ложбинку между грудей. Вымарали, оставили абстрактный поцелуй.
— Им и воздушного много! — неприлично смеялся я.
— Видимо, редактору всё человеческое чуждо, — вставила Таисия Иосифовна.
Тут я не выдержал и сострил в том смысле, что раньше мужчины были — у-у-у! — сперматозавры, а теперь так себе — Импо-70. От могучего хохота Ефремова задребезжали стёкла в стеллажах, испуганно глянула антилопа с картины, а чайный клипер понёсся так резво, будто в его паруса ударил шквал. Таисия Иосифовна встревоженно подошла к мужу и коснулась его плеча:
— Так нельзя.
— Ладно, не б-буду. — Ефремов понемногу успокоился, одёрнул просторный домашний костюм, поправил галстук. — Ну и как вам «Тайс Афинская»?
— Роман о женщине, написанный рыцарем!
— Жалко, в собрание «Тайс» не войдёт, — сказал я.
— Сперва надо отдельной книгой издать. Кстати, о настоящих женщинах… Расскажите, как вы были в Коктебеле.
— Мы на теплоходе туда поехали, — начал я. — Камилла, конечно, укачало. Пришлось остаться. Вот и погуляли около Волошина…
— А в дом зашли?
— Нет…
— И Марию Степановну не видели?
— На балконе сидела очень старая женщина — наверное, она.
— Надо было зайти, передать от нас привет. Вас бы и ночевать оставили, и показали бы всё.
— А мы и не знали, — с сожалением протянула Галя.
— Неужели я не говорил, что знаком с вдовой Волошина?.. Это поразительная женщина! Сорок лет сражается с хамством. Максимилиан Александрович завещал свой дом Союзу писателей. Власти превратили его в дом творчества, но вдове много лет ни копейки не платили. Мало того — задумали устроить в студии Волошина биллиардную. Это рядом с его акварелями! Мария Степановна согласилась: хорошо, мол, пожалуйста. Только сначала вам придётся мой труп из петли вытащить. Отступились… В войну она немцев не испугалась. Всё уберег-л а — вещи, картины. А огромный гипсовый муляж египетской царицы Таиах в саду закопала. Уд-дивительная женщина, настоящая женщина!
Когда Ефремов волновался, он немного бледнел и сильнее заикался.
— Надо выпить элениум, — строго сказала Таисия Иосифовна.
— Т-ты расскажи, к-как добиралась с Марьей Степановной в Коктебель, а я отыщу всё сам.
Оказывается, лет десять назад Волошина гостила у Ефремовых. Потом они летели в Симферополь — причём Мария Степановна впервые села в самолёт. Рейс не задался, их сажали на запасные аэродромы, не кормили. В Симферополе не подали автобус, пришлось заночевать в стоге сена. Очень неудобно и голодно. И всё-таки Волошина не унывала и восторгалась полётом, как девочка!
Бесшумно, словно слон из джунглей, появился Иван Антонович. Улыбаясь и кивая, дослушал рассказ жены.
— Теперь видите, какое знакомство упустили?
— Что ж делать… В будущем году исправим ошибку.
— Ну что вы! До будущего года она может и не дожить. Очень уж старенькая… Вы Волошина-то читали?
— Где его достанешь?
— Ладно, я дам. Волошина следует читать. Вот вы всё плачетесь, что не печатают. А Максимилиан Александрович по этому поводу сказал примерно так: «Хорошо при жизни быть не толстым томом, а переписываемой от руки тетрадкой».
— Так это ж — Волошин…
— А вы — Ахметов. Фамилия ничуть не хуже. Было бы что сказать… На могилу Волошина до сих пор ходят местные татары и привязывают пёстрые лоскутки, как святому..
— А Галя ездила в Старый Крым на могилу Грина.
— Я на ней была лет пятнадцать назад, — оживилась Таисия Иосифовна. — Еле отыскала… Там ещё алыча молоденькая росла.
— Теперь на могиле чугунная ограда, простой прямоугольный обелиск, портрет в овале. Алыча разрослась в громадное тенистое дерево. Ягоды созрели, я сорвала несколько. И вам привезла.
Галя развернула пакетик и передала Ивану Антоновичу. Тот с любопытством потрогал тёмную ягодку, показал жене.
— Вот бы высадить косточку. Алыча с могилы Грина!
— Холодно здесь, — посомневался я, — не будет расти…
— Да, жалко…
— А рядом могила какого-то Охотникова, — продолжала Галя. — На обратной стороне роскошного памятника — длиннейший перечень книг.
— Знаю его, — равнодушно обронил Ефремов. — Холуй. Мы в Крыму отдыхали, когда Пастернака исключили из Союза писателей. В столовой дома творчества все сидели молчаливые. А пьяный Охотников кричал, что Пастернак — барин. Мол, во время обеда любит смотреть пляски полуголых баб.
— Ну их, холуёв, — махнула рукой Таисия Иосифовна. — Мне пора на кухню, а вы лучше говорите о Грине. И за Иваном Антоновичем присмотрите, доверяю его вам.
— Вот шлёпну сейчас, — пригрозил Ефремов.
— Заслужила — шлёпни! — засмеялась Таисия Иосифовна.
И ушла.
Рядом с огромным шумным мужем она казалась ещё меньше и тише. В разговор вступала редко, больше молчала, слушала. У неё очень милое округлое лицо, коротко остриженные волосы, которые, как и у Ивана Антоновича, начинаются сразу над треугольничками бровей. Вообще они очень похожи — как отец и дочь. И всё-таки громадный мужик Иван в присутствии жены кажется расшалившимся сыном, балованным мальчишкой. Он требует постоянного внимания и контроля. И Таисия Иосифовна следит за ним. От неё словно исходит силовое поле жизни, которое поддерживает на поверхности броненосец с пробоиной под ватерлинией. Десять лет назад она буквально спасла мужа. И он написал ещё три романа — «Лезвие бритвы» и «Час Быка» для всех и «Тайс Афинскую» для неё. И о ней.
— Ещё мы были в галерее Айвазовского. Кстати, там выставлены некоторые акварели Волошина.
— А музей Грина уже открыт?
— Да! Мы заходили в него несколько раз.
— Не очень там наворочено?
— Что вы, нам понравилось! — воскликнула Галя. — Ведь всё сделано по эскизам Саввы Бродского!
— Не люблю его, — поморщился Иван Антонович. — По-моему, он незаслуженно превознесён. Будто других художников нет, культ личности какой-то. Грина-то он безобразно иллюстрировал!
— Почему же, — не согласился я. — Нам нравится.
— Что там может нравиться? Корявые, изломанные люди, трупы какие-то… Бродский и как человек плох — никаких принципов, слишком гибок… А художник он вообще никудышный. Ассоль — весёлая здоровая девочка. Носится по побережью, хорошо плавает. А на картинках — бледный тщедушный призрак.
— Но ведь она и у Грина такая, — попробовал возразить я. — Изгой, тихоня. Сидит у моря и ждёт принца.
— Г-грин неправильно понят. Вспомните Ахматову! Она тоже выросла у моря, плавала в шторм, ничего не боялась… Настоящая приморская девчонка!
— Ассоль скорее не девчонка, а облако в юбке.
— Вот и целуйтесь со своим облаком! А мне нравятся здоровые к-красивые женщины. — Иван Антонович помолчал, успокаиваясь. — Впрочем, чёрт его знает, может, вы и правы. Грина можно толковать и так, и этак. Вообще он не совсем додумал эту вещь. Фантастика какая-то — сидеть и ждать принца семнадцать лет.
— Кстати, о фантастике. Вы уже прочли… — Я назвал книгу известного фантаста.
— Видите ли, — серьёзно сказал Ефремов, — надо прежде всего договориться о терминах. Научная (это прилагательное в последнее время стали забывать!) фантастика призвана экстраполировать развитие науки и техники, человеческого общества на неопределённое количество лет в грядущее. Призвана будить воображение молодёжи, готовить её к самым парадоксальным открытиям. В этом смысле научными фантастами были Жюль Верн, Уэллс и наш Беляев. А названный вами писатель использует фантастику как литературный приём для построения критиканских произведений. Причём вкус у него не безупречен…
Мы с женой сидели, опустив головы. Нам нравились произведения критикуемого писателя, написанные с кинематографическим блеском. Мы почти не задумывались — насколько они научны. Ефремов же в своих книгах прежде всего учёный. Он напрочь отвергает всё развлекательное и смешное. И в то же время, как человек, он неистощим на выдумки, прозвища, дружеские розыгрыши. Об этом часто вспоминают его соратники по экспедициям.
— Чего приуныли? — усмехнулся Иван Антонович. — Я не против юмора, я против зубоскальства. Писатель должен выдавать информацию, а не острить. Если же он вдобавок топчется на месте, варьирует без конца одну и ту же расхожую мысль, множит слова, а не идеи, стремится каким-нибудь вывертом ошарашить читателя — то это не писатель. Когда-то он писал подлинно научно-фантастические повести, и они мне нравились. К одной книге я даже предисловие написал. Но потом он сбился с научно-фантастической дороги, отчего у меня и произошёл с ним разлад. К сожалению, он не одинок.
Иные писатели — как та собачонка, что выскочит из подворотни, тявкнет и, поджав хвост, назад. Ну, бог с ними. Как ваши научные дела?
В своём институте мы занимаемся выращиванием и исследованием кристаллов. Первые опытные образцы всегда приносим показать Ивану Антоновичу, который очень любит всё тяжёлое и каменное. На этот раз я вытащил из портфеля отливающий перламутром обломок фторфлогопита.
Иван Антонович поспешно взял его и долго разглядывал, далеко отставив от глаз. Поколупал пальцем.
— Да-а-а… — повернулся к двери и громко позвал жену.
Прибежала взволнованная Таисия Иосифовна в голубом фартуке.
— Что случилось? Тебе плохо?
— Посмотри, какую прелесть нам принесли.
Ефремова сначала осмотрела мужа, успокоилась и осторожно приняла в руки большой кристалл.
— Очень, очень красиво! Приятный блеск, благородный цвет — вполне декоративный камень.
Кристалл водрузили в центре столика, расселись вокруг, как язычники, и долго любовались мягкими переливами света на чешуйках слюды.
Ефремов встал.
— Посидите, пожалуйста. Мне надо позвонить.
— Только недолго, всё уже на столе.
— Я мигом, — кивнул Ефремов и вышел.
Неловко помолчали.
— Прекрасная слюда, — сказала Таисия Иосифовна, прислушиваясь к голосу мужа. — Очень рада за вас, очень.
— Вы читали…
— Не стала читать, больше по сплетням знаю.
— По сплетням?
— Иван Антонович очень подробно делился с ним замыслами. Потом «Час Быка» и этот роман появились почти одновременно. Вот и стали говорить, что книгу написал он, а Ефремов только подписал. Окончательно мы разошлись после того, как он принялся ругать «Крестный ход» Солженицына.
— А как Иван Антонович относится к Солженицыну?
— Уважаю его бесстрашие, — сказал бесшумно появившийся Ефремов. — Александр Исаевич выбрал трудный путь, он отчаянно одинок. Но за ним правда.
— Что — попьём чайку? — спросила Таисия Иосифовна.
— Конечно! — весело сказал Ефремов.
Перешли в кухню, даже не кухню, а уютную нарядную комнатку с удобными встроенными шкафами (вся меблировка квартиры — по эскизам Ивана Антоновича). Ели тыквенную кашу по-ефремовски, паштет из гусиной печёнки. Пили чай с сыром и яблочным пирогом (фирменное блюдо Таисии Иосифовны). Иван Антонович усиленно угощал Галю миндальными козинаками. Это, мол, любимое лакомство эллинских женщин. Я читал свои стихи. Иван Антонович слушал хорошо: с большим вниманием и доброжелательно.
Таисия Иосифовна тоже слушала, но смотрела только на мужа. Двадцать лет она смотрела только на мужа, словно боялась, что стоит отвести взгляд — и тот исчезнет. Будто это не материальный могучий Ефремов, а голографическое изображение, созданное лазерным лучом её взгляда. Взгляд соединял их, как пуповина соединяет мать и дитя. Все животворящие соки — здоровье, сила, нежность — переливались через пуповину в больного мужа. А все грехи и болезни она брала на себя.
И ещё в её взгляде было — прощание. Двадцать лет она прощалась с мужем, насыщалась его дыханием, движениями, запахом, заиканием. Ибо он был болен и конечен. Ибо разрыв пуповины означал не рождение, а смерть.
Потом Иван Антонович опять говорил о всеобщей притягательности жанра научной фантастики, о молодых писателях Сибири, подающих большие надежды, о своей книжке «Алмазная труба», которую якутские геологи таскали в рюкзаках. Читал стихи Волошина и Ахматовой, читал очень хорошо, без всякой внешней аффектации. А бунинские строки произнёс так, будто к себе примерял:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав…
— Поэт есть поэт, — вздохнул Ефремов. — Он призван синтезировать из хаотичной шихты мыслей, желаний, стремлений народа драгоценные кристаллы стихов.
— Которыми никто не полюбуется?
— Нытик вы, Спартак Фатыхович, — возмутился Ефремов. — Писать надо, а не ныть.
— Надоело писать в корзину.
— Тогда вы не поэт. Настоящий поэт подобен щенной суке, которой пришла пора рожать. В корзину ли, в печать ли — всё равно! Она не может не разродиться.
— Не слушайте вы его, — заступилась за меня Галя. — Он же притворяется.
— Настоящий поэт подобен проститутке, — эпатировал я.
— Проститутке трудней, — принял игру Ефремов. — Ей и себя надо прокормить, и сутенёра. Плюс — одеваться и краситься. А если не повезёт, то и заживо гнить от сифилиса. Пушкин же, невольник чести, получил пулю в живот — и всё.
— О Пушкине я стала думать плохо, — вошла в разговор Галя. — Вольнолюбивый поэт призывал к безжалостному подавлению польского восстания.
— Не надо искать на солнце пятен, — мягко возразил Иван Антонович. — Мало ли что может написать поэт под влиянием чувств. Для него конкретное событие — лишь повод, толчок для работы мысли, для обобщений. Вот Пастернак написал стихи о вожде, потерявшем любимую жену. Их немедленно опубликовала пресса, они легли на письменный стол Сталина. Эти стихи и спасли Пастернака. После смерти своей жены Аллилуевой вождь уничтожил много народа, а поэт уцелел: «Не трогайте этого юродивого!» И всё-таки это стихи не о Сталине, а об идеальном, обобщённом вожде, потерявшем возлюбленную…
— Но Пушкин писал именно о поляках: «Их надобно удушить!» — тихонько заметила Галя.
— Ну и что?
— Своё отношение к декабризму он выразил словами: «И я бы мог, как шут, висеть», — ввязался я.
— Ну и что? Только эволюционное развитие приводит к стабильному улучшению общества. Взрывы, скачки — это грязь и кровь. На трупах не построить светлое будущее. Д-де-кабристы, экстремисты — одним миром мазаны… А Александра Сергеевича всё-таки не трогайте. Это же — П-пушкин!
— Как Камилл воспринял море? — опытный лоцман Таисия Иосифовна забеспокоилась за свой броненосец и решила увести его в спокойные воды Феодосийского залива.
— Как должное. А Феодосия понравилась очень.
— Ещё бы! Не зря её любили Грин и Волошин.
— Города следует оценивать по количеству купленных в них книг, — сказал я. — В Феодосии я ничего не приобрёл, а вот в Ворошиловграде нашёл одну довоенную фантастику и четыре тома толкового словаря.
— И словарь уже укомплектован? — вскинулся Ефремов.
— Что вы! Половины нет.
— Тогда наша квартира должна цениться выше Ворошиловграда, — заторжествовал Иван Антонович, — потому что я вам подарю по меньшей мере шесть томов словаря.
— Всё-таки он немного перевозбудился, — попеняла Таисия Иосифовна, когда муж вышел.
— Моя вина, — покаялся я.
— Пойдём, поздно уже. — Галя поднялась. — Ивану Антоновичу надо отдыхать.
Прошли в кабинет, где Иван Антонович пеленал толстенную стопу книг.
— Вы что? — вскинул он огромные продолговатые глаза.
— Нас Камилл заждался, спать не ляжет.
— Если так — не удерживаю.
Я достал книжку и протянул её Ефремову.
— Опять автограф? — засмеялся он.
— Если можно…
— Кому на этот раз?
— Сыну.
— Ему не смею отказать.
Сел за стол, выбрал ручку и стремительным почерком начертал: «Камиллу Ахметову на добрую память от автора. 4 октября 1972 г.».
Пошли одеваться. Иван Антонович ревниво следил, как я снимаю огромных размеров тапки.
— Не велики?
— В самый раз — сорок четвёртый.
— Неужели у нас одинаковые ноги?
Принялись меряться. Узкой ступне Ефремова с необыкновенно высоким подъёмом я противопоставил нечто лаптеобразное. Оправдывался:
— Нога геолога.
— Плебейское происхождение! — насмешничал Иван Антонович. — П-пристрелить из жалости!
Помог Гале надеть плащ. Заметил заботливо:
— Пора переходить на пальто, вечером холодновато. У нас на Воробьёвых горах резкие ветры. Царь Алексей Михайлович даже повелел, чтобы людишки не селились на юру. Ветрено, дескать. Заботился государь о подданных.
— А господь бог наоборот, — улыбнулась Таисия Иосифовна. — Так неудобно расположил женскую грудь — на юру. Всегда мёрзнет.
Мы топтались у дверей. Не хотелось уходить от этой лёгкости и раскованности. Обидно даже — только пришли и уже прощаться. У лидера советских фантастов даже время течёт иначе. Ещё раз утопили ладошечки в огромной кисти Ивана Антоновича. Во дворе помахали руками провожавшим из окна Ефремовым — маленькая жена на фоне громадного, контражуром, мужа.
— Слушай, старуха, — молвил я. — Давай в пятницу устроим им пельмени по-татарски? И Камилла прихватим…
— Как чудесно ты придумал, — порадовалась Галя».
…После ухода гостей Иван Антонович подсел к телефону: надо было поговорить с академиком Владимиром Васильевичем Меннером: хотелось бы, чтобы кафедра палеонтологии МГУ взялась рецензировать докторскую диссертацию Чудинова. Меннер согласился. Иван Антонович тут же позвонил Петру Константиновичу. В голосе его звучали удовлетворение и радость: наконец-то он довёл своего ученика до ума. Они разговаривали долго, около получаса. Стрелка часов приближалась к одиннадцати, когда Иван Антонович наконец положил трубку.
В это время на другом конце Москвы Галина Ахметова читала машинописные страницы романа «Тайс Афинская».
Спартак Фатыхович писал:
«А потом наступило 5 октября. Кто знает, как это было? Может быть, и так…
В четыре часа утра Иван Антонович проснулся оттого, что остановилось сердце. Несколько секунд лежал без движений, выжидая. Сердце молчало. Он хотел подтолкнуть его, как толкают не вовремя остановившиеся часы, но не смог поднять руку. «Всё, — мелькнула мысль, — броненосец пошёл ко дну… Как будет жить Таютик?..»
Он повернул голову к постели жены и постарался улыбнуться, чтобы та, проснувшись, не испугалась его неподвижного лица.
Он лежал и улыбался…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.