Вторая Монгольская

Вторая Монгольская

Ефремов был ещё в Москве, когда пришло неожиданное известие: с 14 декабря проводилась денежная реформа, деньги обменивались в соотношении десять рублей старого образца на один рубль нового образца. При этом обменять деньги требовалось в течение недели начиная с 16 декабря! Одновременно правительство отменяло продовольственные карточки, введённые в годы войны.

Слухи о предстоящей реформе ходили давно, и народ, боясь обесценивания денег, скупал в магазинах предметы длительного пользования. По новому постановлению деньги, хранившиеся в сберкассах, подвергались частичной конфискации. На экспедиционные средства надо было оформлять сложную документацию. На пограничной с Монголией станции Наушки, где в это время сотрудники ПИНа Рождественский и Пресняков с семью тысячами рублями на руках ждали рабочих, обмен оказался невозможен, и деньги пропали.

Иван Антонович убеждал себя: неурядицы пройдут, надо только всё подготовить и дождаться выезда в поле, где путь освещает чистая радость исследования. Однако два с половиной месяца, проведённых в зимнем Улан-Баторе, привели Ефремова в «кислое настроение».

Экспедиции предоставили старинный двухэтажный дом маньчжурского чиновника с загнутыми вверх углами крыш. Дом не протапливали, наверное, лет тридцать, и на первом, каменном, этаже царил лютый холод. Потребовалось довольно большое время и изрядный запас каменного угля, чтобы наконец в доме можно было нормально жить. На втором этаже, в большом холодном зале, устроили склад.

Иван Антонович тревожился за сына: Аллан заболел скарлатиной. Елена Дометьевна храбрилась, слала из Москвы телеграммы, сообщала, что Аллан пошёл на поправку. Однако Ефремов понимал, что скарлатина чревата непредсказуемыми осложнениями, что надо дождаться полного выздоровления. Вдобавок заболела сама Елена Дометьевна. Да, нельзя так надолго оставлять семью…

Иван Антонович надеялся, что с началом полевого сезона жена как научный сотрудник ПИНа вместе с сыном приедет в Монголию. Болезнь жены заставила волноваться за возможность приезда. А затем пришло известие, что, оказывается, выпускать за границу одновременно всех членов одной семьи запрещено.

В Монголию Ефремов поехал с больной правой рукой: воспаление нерва не давало спать, заставляло его постоянно пить пирамидон, чтобы хоть ненадолго снять боль. С горечью думал Иван Антонович, что такая невралгия лечится добрым словом, но как раз этого-то у него и не было. Боль не утихала, мешая делать самые обычные бытовые дела. Свои письма он печатал на недавно купленной машинке левой рукой.

Горькая ирония звучит в его письме Быстрову:

«Я сижу в своём кабинете, залитом ярким монгольским солнцем. Перед окном — вид на помойную яму, но дальше из-за забора видна высокая белая башня монастыря Гандан, за ней округлые невысокие горы, а над всем — чистое, чистое небо, в таком прозрачном воздухе, какой бывает только высоко в горах…

Первый этап экспедиции закончен. Самое трудное — отрыв от родной земли и элементарное устройство на новом месте. Затем перевозка всего огромного снаряжения на центральную базу, в морозы, при нехватке шофёров и постоянных поломках машин.

Теперь нам нужно перевезти лес, перебрать всё снаряжение, отремонтировать машины. Тогда можно будет двигаться на юг, в Гоби. Не дождёшься этого момента, уж очень надоели кляузные организационные дела и сидение в городе. <…> Сижу здесь как хомяк в норе, оторванный от всего… Кстати, тут хомяков очень много — так и прут в квартиру, грызут всё напропалую и разносят злокачественный лептоспироз. Я их стреляю из малопульки».[189]

Письмо до Москвы из Улан-Батора идёт в среднем две недели, учитывая время на обязательную цензуру. Это значит, что ответа можно ждать лишь через месяц. Оторванность, невозможность получать новые журналы, следить за событиями в научном мире чрезвычайно огорчали Ефремова. Не получал он своевременных ответов на срочные запросы и от Орлова, директора ПИНа, не в силах понять причин его молчания, чувствовал себя капитаном корабля, который должен выйти в море, не зная, сколько угля у него на судне: «Если и в дальнейшем связь с институтом будет находиться в том же положении, то придётся попросту отказаться от столь экзотических предприятий. <…>

Если бы такое дело пришлось на середину сезона — чёрт с ним и трижды чёрт, но ведь сейчас я должен знать всё, чтобы не оказаться в дураках и не спланировать невозможных задач. Например, как кредиты — уменьшены или нет, есть ли разрешение на бензин этого года, как дела с контингентом, каков план финансирования. Сейчас денег осталось всего пять тысяч — продолжать ли заготовку всего нужного или, если деньги задержатся, всё приостановить?»[190]

Огорчало учёного и ещё одно известие: рукопись «Тафономии», с таким трудом сданная им перед отъездом в экспедицию, ещё не была готова к печати: у редактора не находилось времени.

Ефремов предполагал, что пробудет в Монголии пять-шесть месяцев, поставит экспедицию на колёса, наладит раскопочные работы и передаст бразды правления Орлову. Новая по сравнению с прошлой экспедицией научная сила в лице Малеева и Новожилова впала в жесточайшую депрессию: их угнетал длительный срок экспедиции. Рождественский, аспирант Ефремова, показал себя перспективным работником, и Ефремов решил готовить его в заместители.

Командовать Ефремову пришлось довольно внушительным отрядом: шесть машин и шесть шофёров, семь научных сотрудников с препараторами, два переводчика, два десятка рабочих — молодые алтанбулакцы, могучие иркутяне и несколько монголов.

Всё кончается, и холодная зима 1948 года тоже кончилась. Как только потеплело, Ефремов стал собираться в Восточную Гоби, в Саин-Шанды, где в прошлом экспедиционном году были сделаны богатые находки. Часть сотрудников под руководством Н. А. Шкилева, заведующего административно-хозяйственной частью, должна была создать базу в Далан-Дзада-гаде, чтобы оттуда двинуться на Нэмэгэту. Неожиданно обстоятельство заставило по-военному быстро изменить план: Шкилева с температурой сорок и подозрением на воспаление лёгких отвезли в больницу.

Решив не терять ни одного дня, Ефремов усилил саин-шандинский отряд и двинулся туда, чтобы наладить раскопки, вернуться с первой добычей и самому заняться организацией базы в Далан-Дзадагаде.

Гоби встретила путешественников неласково: на голой земле — ни травинки, холодные пасмурные дни, частые броски температуры, песчаные бури с громадными смерчами. Особенно тяжелы были душные вечера, когда всё кругом электризовалось. Все чувствовали себя плохо, даже молодые рабочие. Есть не хотелось — за время первого выезда съели лишь четверть рассчитанных продуктов.

Несмотря на это, результаты были значительными. Сделано множество новых находок, удалось выкопать разведанный в прошлом году скелет на Баин-Ширэ.

Ефремов решил отыскать Ардын-обо, где копали американцы. Название этого места на монгольском звучало несколько иначе — Эргиль-обо. Иван Антонович узнал место по гнезду орла, памятному по фотографии в книге. В гигантском по площади местонахождении костеносные участки залегали редкими скоплениями, но учёным удалось отыскать и раскопать их.

Спустя три с лишним недели экспедиция с несколькими тоннами груза вернулась в Улан-Батор.

По возвращении Иван Антонович просит Орлова срочно, самолётом, выслать запчасти, фотоаппараты, лекарства. Затем пишет Орлову обстоятельное письмо, где кроме текущих дел размышляет о стратегических задачах экспедиции: «…совершенно очевидно, что неиспользование в максимальной степени предоставленных нам правительством трёх лет будет навеки преступлением перед советской наукой и грядущими поколениями (извините за высокопарные выражения). Мы должны за три года вырвать отсюда тонны полтораста превосходных материалов, и тогда это будет такой взнос в нашу науку, который сам по себе оправдает существование кучки позвоночников. Однако мы должны быстро препарировать эти материалы, любой ценой, иначе они лягут под спуд, успеха не будет и для музея тоже. Для всего этого нужны кадры…».[191]

Быстров упрекал друга, увлёкшегося динозаврами, говоря, что умнее было бы те же средства бросить на раскопки в Ишееве. Однако Ефремов должен был смотреть на положение дел не только как узкий специалист, но и как популяризатор. Он понимал, что финансирование дальнейших работ зависит от людей, не слишком разбирающихся в тонкостях палеонтологии. В том же письме он говорит: «…как начальник экспедиции я всё же меньшее внимание и время уделю меловым млекопитающим, чем тоннам громадных динозавров. Ибо при помощи этих ящеров, подобно тяжёлому тарану, мы надеемся прошибить вообще прежнее отношение к палеонтологическим раскопкам, и отнюдь не исключена возможность, что те же динозавры обеспечат устойчивое поступление средств на наши пермские раскопки, если повезёт и куча динозавров грозно встанет в нашем музее…»

Время показало, что Ефремов был прав.

Ивану Антоновичу пришлось пробыть в Улан-Баторе до конца апреля, решая хозяйственные вопросы и отправляя караваны гружённых снаряжением и досками машин в Далан-Дзадагад. Наконец, «маньчжурский дворец» был сдан Комитету наук и экспедиция перешла на летнее положение.

«Научились ли вы радоваться препятствиям?» — эту фразу, написанную на одном из высочайших перевалов мира, Ефремов взял эпиграфом к главе, посвящённой штурму Нэмэгэту. Ибо работа здесь по тяжелейшим условиям и трудностям, которые пришлось преодолевать, действительно была подобна затяжному штурму.

Подробно обо всех превратностях и удачах Нэмэгэту Иван Антонович рассказал в «Дороге ветров» — во второй её части под названием «Память земли». Поиски сносной дороги и колодца, сражение с ветрами и пыльными бурями, с песком, который постоянно скрипел на зубах. Змеи, фаланги и скорпионы, обилие которых буквально деморализовывало людей. Скелеты древних ящеров, которые приходилось добывать из обрывов отвесных круч, ежеминутно рискуя сорваться.

Людям, несколько недель живущим в лабиринте сухих ущелий, в полной изоляции, приходилось постоянно решать морально-этические вопросы, иначе плодотворное взаимодействие друг с другом стало бы невозможным. Сложнейший вопрос пришлось решать бригадиру шофёров Пронину. В одной из разведочных поездок он забрался особенно глубоко в массив Алтан-улы. Уже собравшись назад, Пронин обнаружил вдруг множество гигантских костей, торчавших из уступа песчаника. Бригадир шофёров представил, как трудно будет проложить дорогу к этой «Могиле дракона», каких неимоверных усилий потребуют добыча и вывоз монолитов. Шофёр хотел утаить находку. Однако сознание научной ценности открытия пересилило остальные соображения. Ефремову же срочно пришлось пересматривать план работы экспедиции с учётом крупной находки.

Размышляя о том, как образовалось столь крупное местонахождение, решая множество научных задач, Иван Антонович не переставал заботиться о людях, об их удобстве и устройстве, став примером дальновидного и мудрого руководителя. Так, в письмах Орлову он напоминает, как важно от института обеспечить комнатой Марию Фёдоровну Лукьянову, работа которой в экспедиции безупречна. Неужели она вернётся после такой тяжёлой работы на съёмную квартиру?

Когда заблудившиеся товарищи поздно возвращались в лагерь, начальник экспедиции посылал им навстречу рабочих с фляжками воды. Отыскав вдалеке от лагеря родник с целебной водой и доставив оттуда два вьючных верблюжьих бака, Ефремов запретил её пить всем рабочим, кроме шофёра Александрова, страдавшего застарелой язвой желудка. К концу экспедиции Александров выздоровел.

Месяц пробыл Ефремов в Нэмэгэту. Наладив раскопки, он двумя машинами собирался в разведочный маршрут на запад Монголии, в Заалтайскую Гоби, в малоисследованные области высокогорья. Кроме шофёров, в путь отправились Рождественский и переводчик. Первоначально планировалось, что на маршрут они отправятся вместе с Орловым, который к тому времени должен был прилететь из Москвы. Однако Орлов известил телеграммой, что прилететь он может только 14 июля. Откладывать великий западный маршрут было нельзя, но и подвергать профессора, не прошедшего акклиматизацию, трудностям пути по пустынному бездорожью было невозможно. Думая о бездорожье и многочисленных поломках машин, взвешивая все «за» и «против», Ефремов сократил маршрут до полутора тысяч километров. Но даже сокращённый, этот путь без проводников и дорог был подвигом.

Вместе с известием о позднем приезде Орлова пришло сообщение, что он не сможет сменить товарища на посту руководителя экспедиции. Стало ясно, что Ефремову придётся тащить эту работу на себе до конца.

Немало прекрасных страниц в «Дороге ветров» уделено чудесам нового пути. Удивительные пейзажи, глины, пески и скалы, хрупкая природа Гоби, евфратские тополя и тамариски, дзерены и куланы, чистейшие краски рассветов и закатов — глубокая любовь внимательного человека стоит за каждой описанной картиной.

Ефремов старается не просто запечатлевать увиденное, но и объяснять, почему и как могло возникнуть подобное явление. Он пытается понять, почему араты-скотоводы не выработали особой культуры отношения к воде, которая есть у арабов. Почему дзеренам надо обязательно пересечь дорогу едущей машине. Как образовались в гранитном массиве необычайные формы выветривания — воронки, арки и широкие троны.

Путешественники стремились достичь высокого хребта Ачжи-Богдоин-нуру, вершины которого были покрыты снегом. Он уже был виден на горизонте, когда гигантское сухое русло пересекло путь, и в нём исчезли все следы старой караванной тропы. С ограниченным запасом бензина, имея серьёзную поломку одной из машин, нельзя было рисковать людьми и техникой.

Пришлось повернуть назад. Наблюдая за геологическим строением гор, изучая особенности местности, Ефремов научился без проводника, самостоятельно выбирать дорогу, по которой могут проехать машины. Юрты встречались крайне редко. В стороне от дороги, как рассказали араты, стояла юрта старика, который знает всю Гоби. «Худой и ветхий, но удивительно милый и приветливый человек» более тридцати лет водил чайные караваны из Внутренней Монголии в Синьцзян. Старик спросил Ефремова, где он родился, и был удивлён: как же вы ходите по Гоби без проводников. А затем убеждённо сказал: «Потому и ходишь, что любишь страну!»

Действительно, только человек, знающий и любящий страну, мог написать такие слова: «Передать основное ощущение Гоби можно двумя словами: ветер и блеск. Ветер, дёргающий, треплющий и раскачивающий, несущийся по горам и котловинам с шелестом, свистом или гулом… Блеск могучего солнца на неисчислимых чёрных камнях, полированных ветром и зноем, горящие отражённым светом обрывы белых, красных и чёрных пород, сверкание кристалликов гипса и соли, фантастические огни рассветов и закатов, зеркально-серебряный лунный свет, блестящий на щебне или гладких «озерках» твёрдой глины…»

Сын старика, сам уже пожилой, согласился стать проводником. Он вывел машины на старую тропу, ведущую из Китая к золотым рудникам через котловину Нэмэгэту. К 6 июля отряды воссоединились.

22 июля экспедиция, разделившись на два отряда, покинула Нэмэгэтинскую котловину. Дальнейшие работы велись на местонахождениях в предгорьях Хангая.

К сентябрю Орлов вернулся в Москву, затем уехал Эглон. Собирался домой и Новожилов, но его пришлось задержать: жестоко заболел Рождественский, ставший заместителем начальника экспедиции, и на плечи Ефремова легла двойная нагрузка.

Ефремов хлопочет о вагонах, о таможенном досмотре и погрузке — добыто более 50 тонн находок, в Москве их надо содержать в отапливаемом помещении, а институт не может предоставить пока никакого помещения.

Вновь финансовые и научные отчёты, выступление перед монгольскими учёными с сообщениями о результатах работы…

Одиннадцатый месяц работы экспедиции. К ноябрю разъехались «научная сила», рабочие и шофёры.

Как капитан, Ефремов последним покинул законсервированную базу, где, укрытая брезентом, стояла доблестная автоколонна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.