Глава I

Глава I

Узнав об убийстве хорезмшаха, Махмуд решил идти походом на Хорезм.

— Никаких отговорок не осталось, — сказал он визирю Майманди. — Хорезм наш. Мы непременно должны отомстить за кровь, казнить убийцу зятя и взять унаследованное царство.

— Государь говорит совершенно верно, — весело отозвался визирь. — А самое главное, рать отдохнула, целую зиму не воевала. Цель будет достигнута весьма скоро.

Летом 1017 года, в самый разгар сорокадневной жары, когда Джейхун разливается в четвертый и последний раз, войско Махмуда выступило из Балха и после короткой остановки в Амуле двинулось на Гургандж. События развивались стремительно. Уже на второй или третий день передовые отряды хорасанцев столкнулись с хорезмийскими конными дозорами, а еще через некоторое время в пустыне, на южной окраине Хорезма, произошло сражение, в ходе которого хорезмийская армия была наголову разбита и почти все предводители мятежников попали в плен.

Торжественно вступив в Гургандж, Махмуд объявило низложении династии Мамунидов и поставил над Хорезмом своего наместника, тюркского эмира по имени Алтунташ. В тот же день дворцовую казну в сопровождении мощного конвоя отправили в Хорасан и в гурганджской соборной мечети прозвучала первая проповедь с упоминанием имени Махмуда. С независимостью Хорезма было покончено — отныне он сделался одной из многочисленных провинций государства, созданного султаном Газны.

После праздничных пиршеств перешли к казням. Троих главных заговорщиков с обнаженными головами провезли по улицам столицы верхом на мулах и на дворцовой площади, на глазах у толпы, бросили под ноги боевым слонам. «Потом их положили слонам на клыки, — писал современник событий историк Байхаки, — чтобы их возить кругом, провозглашая: «Такое наказание постигнет каждого, кто убьет своего господина!» Затем их подняли на столбы и привязали крепкими веревками, а нижние концы столбов укрепили жженым кирпичом и на них написали их имена. Многих людей из тех убийц перерубили пополам или четвертовали; страху нагнали изрядно. Эмир… повернул назад с победой и славой и направился в Газну. Вереница пленных простиралась от Балха до Лахора и Мультана…»

С деревянных треног, перехваченных в скрещениях разноцветными поясными платками, глядели вслед уходящим выклеванными пустотами глазниц головы казненных мятежников — несколько сот их было выставлено вдоль пыльного тракта от Гурганджа до самого Хазараспа. Избежавшие казни, с подбородками, положенными на массивные платы шейных колодок, проходили мимо, ряд за рядом, и стоило кому-нибудь замешкаться или, споткнувшись, нарушить монотонное движение, как тотчас в его оголенную спину со свистом впивалось огненное жало камчи.

В некоторых источниках, датируемых XIII веком, указывается, что такая же участь постигла и Бируни. По сообщению историка Якута ал-Хамави, Бируни был доставлен в Газну как опаснейший преступник — в кандалах и с колодкой на шее. Эта и другие версии, содержащие обстоятельства пленения Бируни, безусловно, относятся к области исторических анекдотов, появившихся уже после его смерти. Недостоверным следует признать и рассказ Арузи Самарканди о том, что Бируни отправился на чужбину по доброй воле, прельщенный сказочными богатствами газнийского двора. Очень уж не вяжется эта мотивировка с независимой и бескорыстной натурой Бируни. Отвергая обе крайности, современные исследователи считают, что, захватив Гургандж, Махмуд попросту приказал всем находившимся там ученым переселиться на постоянное жительство в Газну, тем более что такую идею он вынашивал давно, «Я слышал, — писал он в Гургандж еще за несколько лет до трагических событий, — что при дворе хорезмшаха есть известные ученые и что каждый из них весьма изощрен в своей науке… Вы должны прислать их к нашему двору, чтобы они удостоились чести быть награжденными из наших рук и мы могли извлечь пользу от их знаний и талантов. Мы требуем этой услуги от хорезмшаха».

В ту пору это требование, судя по всему, осталось без ответа. Хорезмшах сообщил о послании Махмуда гурганджским ученым, предложив им по доброй воле перебраться в Газну. Возможно, кто-то и принял это предложение и, соблазнившись посудами Махмуда, покинул Хорезм. Об этом мы ничего не знаем. Известно лишь, что Бируни, Ибн Ирак и Ибн ал-Хаммар так и остались в Гургандже, а Ибн Сина, встревоженный настойчивостью Махмуда, которого он ненавидел всей душой, вместе со своим другом и учителем ал-Масихи отправился в Горган, где провел несколько лет при дворе Кабуса.

Пленников Махмуда угоняли из Хорезма по-разному. Для членов великокняжеской семьи снаряжали богатые поезда, на манер посольских, позволяя им брать с собой необходимое имущество и многочисленную челядь. В Хорасане их развозили по крепостям, где им предстояло провести долгие годы, а многим — и всю оставшуюся жизнь, под приглядом Махмудовых соглядатаев, знавших наперед любую их тайную мысль. Ученых и умельцев, прославившихся в том или ином ремесле, везли в войсковых обозах, без особых удобств, но тоже со скарбом, составлявшим два-три, а то и несколько вьюков — так что кое-кому удавалось вывезти часть необходимых для работы книг.

С одним из таких обозов в августе рокового 1017 года Бирупи покинул Гургандж. Согласно версии П. Г. Булгакова Бируни было приказано переехать в Газну не как пленнику, а как подданному, подвластному правителю газневидских владений и присоединенного к ним Хорезма. «Чуя в Беруни[12] опасного политического противника, — писал П. Г. Булгаков, — Махмуд вместе с тем считался с его огромным научным авторитетом и его высылкой в Газну «убил двух зайцев» — обезопасил свои дела в Хорезме от присутствия Беруни и привлек в свою столицу самого крупного ученого той эпохи».

Несмотря на деятельное участие в политической жизни в качестве ближайшего советника хорезмшаха, в последние годы Бируни много и плодотворно занимался наукой. С помощью трехметрового квадранта, позволявшего измерять высоту небесных тел с точностью до одного градуса, он проводил исследования по широкому кругу проблем, связанных с теорией движения светил. Изучая движение Солнца по эклиптике, положение апогея Солнца, движение Луны, ее апогея и ее узлов, эфемериды планет и прецессию звезд, Бируни в гурганджский период своей жизни внес множество существенных уточнений и поправок в астрономические таблицы своих предшественников. С этой работой были тесно связаны некоторые математические проблемы, которые приходилось решать попутно, включая их в астрономические трактаты. Так, в одной из работ, посвященных уточнению астрономических таблиц среднеазиатского ученого IX века Хабаша, Бируни привел разработанный им оригинальный метод определения хорды дуги одного градуса окружности, а также собственное доказательство теоремы Архимеда о свойствах ломаной линии, вписанной в окружность.

Много было сделано в Гургандже и в области геодезической астрономии. Разработав не известный ранее метод определения географической широты по двум измеренным в произвольное время высотам Солнца или звезды и азимутам этих высот, Бируни с поразительной точностью вычислил широту хорезмской столицы. В то же время он на практике проверил предложенный астрономом X века Саббахом способ определения широты по трем дугам азимутов восхода Солнца, измеренным через равные длительные промежутки времени, и пришел к выводу о несостоятельности такого подхода, требовавшего целого ряда исходных упрощений и многократного использования тригонометрических функций и иррациональных корней, что в совокупности препятствовало получению точного результата.

Решение геодезических задач требовало знания величины земного шара. Это была заветная мечта Бируни, которую он вынашивал много лет. Еще в Горгане он почти было снарядил экспедицию для проведения землемерных работ в пустынях Дихистана, но неожиданная размолвка с Кабусом и прекращение финансовой помощи не позволили осуществить задуманное. Возвратившись в Гургандж, Бируни продолжал думать над этой проблемой — в одном из написанных в ту пору трактатов он изложил метод определения величины Земли по понижению горизонта, наблюдаемого с вершины горы, высота которой заранее известна. Этот метод не был открытием Бируни и применялся багдадскими астрономами еще в IX веке. Однако точность полученного ими результата оставляла желать лучшего, и задача измерения радиуса земного шара по-прежнему оставалась одной из актуальнейших проблем, стоявших перед учеными XI века. Для Бируни она имела особо важное значение, поскольку в последние годы в Гургандже он пришел к выводу о необходимости выделения геодезических вопросов в отдельную отрасль знания и даже задумал написать на эту тему фундаментальный научный трактат.

Трагические события лета 1017 года опрокинули все его планы. Но вовсе не об этом сожалел он, отправляясь по приказу Махмуда в бессрочную ссылку в Газну. Мысль о том, что в крушении Хорезма, оказавшегося под пятой газнийского деспота, есть, быть может, и какой-то его недосмотр и невольная вина, непрестанно буравила мозг, не давая думать о другом. Несчастье, случившееся с родной землей, он переживал остро и глубоко, как личную драму, и все тревоги о неизбежных превратностях завтрашнего дня отступали перед огромностью потери, восполнить которую нельзя было ничем.

Августовское солнце выжигало все живое. Надсадно скрипели деревянные оси повозок, сонные арбакеши то и дело прикладывались к бурдюкам с вонючей теплой водой… Не прав ли был великий арабский поэт-философ Абу-л-Атахия, призывавший в своих стихах не доверяться соблазнам бренного мира и помнить о неотвратимости судьбы?

Наше время — мгновенье. Шатается дом.

Вся Вселенная перевернулась вверх дном.

Небосвод рассыпается. Рушится твердь.

Распадается жизнь. Воцаряется смерть.

Ты высоко вознесся, враждуя с судьбой,

Но судьба твоя тенью стоит за тобой.

Ты душой к невозможному рвешься, спеша,

Но лишь смертные муки познает душа.

Но оцепенение проходило, и на память являлись иные стихи. Мужественные, огненные строки героического скитальца Мутанабби, поэта, любимого и чтимого с детства, учившего не покоряться судьбе и в любых обстоятельствах сохранять твердость духа и ясность ума.

Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,

Склоняется моя звезда, по помыслы — восходят.

Храни достоинство свое и в огненной геенне

И даже в сладостном раю гнушайся унижений.

Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца —

Того, кому не разрубить и детского чепца.

Зато от гибели храним бесстрашный, с духом львиным,

За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.

* * *

«Газна, маленькое удельное владение в глухом горном углу на юге нынешнего Афганистана, — писал советский этнограф С. П. Толстев, — была наиболее подходящей ставкой, своего рода разбойничьим гнездом, для военно-феодального диктатора, не имевшего никаких преимущественных интересов в какой-нибудь части территории своей многоплеменной империи».

Возможно, именно так выглядела Газна в конце X или даже на рубеже X–XI веков, когда Махмуд получил инвеституру на султанство от багдадского халифа Кадира. Но уже двадцать лет спустя вряд ли кому-либо могло прийти в голову сравнение Газны с феодальной ставкой или тем более с разбойничьим гнездом. Захолустный городишко, известный лишь купцам, совершавшим торговые путешествия в Индию, давно уже стал блистательной: столицей, куда по воле Махмуда нескончаемым потоком стекалось все, чем был богат и славен Восток.

Бируни прибыл в Газну ранней осенью 1017 года, когда дни еще были длинными и знойными, но вечера приносили некоторое облегчение, а по ночам в кипарисовых аллеях со свистом прогуливался прохладный северный ветерок. В долинах крестьяне собирали виноград — тяжелые гроздья грузно шлепалась в плетеные корзины, янтарный сок чавкал в деревянных желобах под ногами загорелых давильщиков, с веселым журчанием лился в винные хумы, врытые в землю до самых горловин. В тот год месяц мусульманского поста — рамадан — пришелся на самый разгар летней жары, и теперь жители Газны исподволь готовились к празднику жертвоприношения «курбан-байраму», отмечавшемуся через 70 дней после окончания поста. Из горных кишлаков гнали в Газну стада баранов — на городских базарах, где состоятельные горожане заранее приценивались к жертвенным животным, было не протолкнуться: толчея, давка, разноязыкая брань. Ближе к празднику похолодало, с севера задули ледяные сквозняки, и знатные люди Газны спешно сменили летние шелковые халаты на шерстяные чапаны с оторочками из драгоценных мехов.

В праздничный день каждый из них заколет овцу, корову или верблюда и этим обеспечит себе место в райских кущах, где прекрасноликие красавицы гурии ублажают благочестивых мусульман. Ведь согласно учению пророка «тонкий, как волос», мост Сират, перекинутый над огненной геенной, правоверный может преодолеть лишь на спине животного, принесенного им в жертву во время праздника «курбан-байрам».

Но таких, кто заранее закрепил за собой место в раю, в Газне было немного. Ведь даже шестимесячный барашек и в обычные дни стоил не менее одного динара, или тридцати дирхемов, а в канун праздников торговцы драли втридорога за самый пустячный товар. Могли ли позволить себе покупку жертвенного барана городские подмастерья, получавшие 15 дирхемов в месяц, или слушатели медресе со стипендией в две трети динара, или даже чтецы Корана, чей месячный доход едва переваливал за один динар? Что же говорить о тысячах поденщиков-мардикоров, толпившихся каждое утро на городских рынках в надежде на случайный заработок?

Таким, как они, и вовсе заказана дорога в рай. Правда, в последнее время в Газне развернулось широкое строительство, и возможностей подработать стало побольше. Каждый год в столице возводились новые мечети, общественные бани, караван-сараи, а в начале 1018 года по указу Махмуда рядом с соборной мечетью был заложен фундамент первого на мусульманском Востоке духовного училища-медресе. Требовались рабочие руки и для постоянного расширения и благоустройства султанских дворцов Перузи и Афган-Шал и парка Сад-Хазар, где в знойные дни Махмуд отдыхал в Белом или Забульском павильонах. Сюда в зимнюю пору из султанских владений сгоняли барщинных крестьян, но к началу сева принудительный хашар приходилось прерывать и вместо бесплатных работников на строительных площадках появлялись поденщики, которые до поздней осени гнули спины за жалкие гроши.

Бируни не мог не заметить, что газневидская столица строилась быстро, но неосновательно: большинство зданий, в том числе и султанские постройки, возводились наспех, из необожженного кирпича, камень применялся крайне редко, в основном для фундаментов, а мраморные плиты, доставлявшиеся из ближнего карьера, использовались лишь для фризов во внутренних покоях дворцов. Государство Махмуда, разраставшееся стремительно, как дрожжевое тесто, казалось, жило сегодняшним днем, словно предчувствуя, что слава его продлится недолго и разрушительные ветры времени не оставят от былого величия никаких следов.

Поспешливость отнюдь не исключала вкуса к роскоши и неге: богатством внутреннего убранства, изысканностью настенных росписей по мотивам хосроевских сказок, обилием драгоценностей и диковинных изделий, захваченных во время походов и войн, султанские резиденции Газны и особняки местной знати не уступали ни Багдаду, ни Бухаре. Ломились от избытка товаров и газнийские рынки, куда спешили торговые гости со всего Мавераннахра и Хорасана в расчете на прибыльный сбыт. Предприимчивые купцы везли в Газну хорасанскую и согдийскую парчу, серебристые ткани «симгун», красные «мумарджал», полотняные «синизи» — из Самарканда, нарядные женские покрывала из Мерва, полосатые халаты и кожаные изделия из Балха, табаристанские чалмы и тончайшие китайские шелка, нишапурскую бирюзу и бадахшанские ярко-алые гранаты, лазурит и горный хрусталь, армянские, румские и бухарские ковры. Каждая область поставляла в газневидскую столицу то, чем славилась больше всего: из Исфиджаба Газна получала тюркских невольников, из Хутталя — быстроногих скакунов и длинношерстных выносливых мулов, из Герата, где испокон веков славились оружейники, — клинки из булатной стали и особые мечи, которые называли «индийскими».

Зная, сколь велики потребности постоянно воюющей Газны в боевом снаряжении, ремесленники Чача привозили сюда высокие седла из хорезмского кимухта, бухарские купцы — подпруги, изготовлявшиеся узниками подземных зинданов, самаркандские — ремни особой прочности и веревки, выдерживавшие любой груз. Раз или два в году являлись в Газну купеческие караваны из Хорезма, и земляки Бируни, которых можно было тотчас отличить в толпе по высоким меховым шапкам, вываливали на прилавки драгоценные шкурки диковинных северных зверьков, закупленные оптом у русских охотников в торговых факториях на берегах реки Итиль.

Население Газны, разноязыкое, разноликое, пестрое, прирастало в основном за счет пришлых людей. Многие являлись по собственной воле, поступали на службу к султану, известному своим могуществом и богатством. Другие, наслышанные о победах Махмуда над неверными, вступали в ряды «воителей за веру», так называемых газиев, и ежегодно отправлялись с армией султана в Индию, где пополняли гарнизоны приграничных крепостей и позже возвращались в Газну, везя в дорожных вьюках военную добычу, которой было достаточно, чтобы безбедно прожить до самой смерти. Третьих, главным образом мастеров, в совершенстве владевших тем или иным ремеслом, Махмуд приводил в качестве пленников из каждого похода, и они поселялись в газнийском подворье, где смешивались с местным населением, перенимая их обычаи и язык, но чаще держались вместе, особняком, образуя отдельные кварталы, землячества соплеменников и единоверцев.

Той памятной осенью Бируни исполнилось сорок четыре года.

Всю оставшуюся жизнь ему предстояло почти безвыездно провести в Газне.

* * *

Теперь о Махмуде.

Его личность и роль в истории ученые оценивают по-разному. Приведем несколько авторитетных мнений.

«Династия, которая была основана в Газне убийцами-поджигателями Сабуктегином и его вызывающим отвращение сыном Махмудом» — так охарактеризовал газневидских правителей немецкий востоковед И. Маркварт в одной из своих работ, написанной в 1914 году.

«Воин-герой, каких мало было на свете, — восторженно писал о Махмуде выдающийся ориенталист Август Мюллер в книге «Ислам на Востоке и Западе» (1887), — он вполне заслужил счастье, которое без всяких колебаний пристало к его знаменам».

А вот как высказался о Махмуде академик В. В. Бартольд: «Твердая воля и гениальный ум Махмуда делали невозможным слишком резкое проявление характерных черт деспота-самодура. Противоречие страшно раздражало Махмуда, что заставляло говорившего с ним переживать очень неприятные минуты, но не мешало государю в конце концов все-таки принимать правильное решение».

Кто же из исследователей прав? Те, которые рисуют его деспотом-самодуром, чуть ли не грабителем, окруженным бандой наемников и всякого рода «деклассированным сбродом»? Или те, которые признают за ним не только твердую волю, но и гениальный ум и высказываются о нем как о человек властном, жестоком, но, безусловно, незаурядном?

Как это ни странно, правы и те и другие. Махмуд действительно принадлежал к верхушке военно-служилой знати тюркского происхождения, сформировавшейся из преторианской гвардии бухарских эмиров. Военные ленники, составившие правящий класс феодального государства, сложившегося на обломках саманидской державы, были заинтересованы в постоянной территориальной экспансии, грабительских набегах на соседние страны, хищнической эксплуатации населения переданных им во временное владение уделов.

Управлять таким государством было нелегко. Для того чтобы направить в одно русло сотни и тысячи интересов и воль, организовать боеспособное, скованное жесточайшей дисциплиной войско, наладить и пустить в ход безотказный и безжалостный налоговый пресс, выжимающий максимум возможного из податных сословий, требовался человек, в котором властолюбие, жестокость, алчность сочетались бы с неукротимой энергией, хитростью, коварством, дальновидностью и острым умом, умеющим проникать в самую сердцевину вещей.

Именно таким человеком и был Махмуд.

Уже в молодости он сделал головокружительную военную карьеру и к 25 годам добился осуществления всех своих честолюбивых помыслов. Созданное им государство простиралось от Исфахана на западе до Мультана на востоке и включало весь Хорасан, многие области Средней Азии, Хорезм, Афганистан и часть Западной Индии.

Но Махмуду хотелось большего. Как многие диктаторы, он считал, что подданные обязаны искрение любить его, и втайне страдал, не находя в окружавших его людях этой любви. «Однажды ранним утром, — писал в книге «Сиясетнамэ» государственный деятель XI века Низам ал-Мульк, — Махмуд сидел в отдельных покоях на молитвенном коврике и совершал намаз, а перед ним были положены зеркало, гребень и стояли два придворных гуляма. В покои вошел визирь, поприветствовал его в дверях. Махмуд сделал знак головой, чтобы тот присел. Освободившись от молитвы, Махмуд облачился в каба, надел на голову кулах, улыбнулся и спросил визиря: «Знаешь, о чем я сейчас думаю?» — «Владыка знает лучше». — «Опасаюсь, что люди на любят меня из-за того, что лицо мое некрасиво, — сказал Махмуд. — Обычно народ больше любит государя с красивым лицом».

Разумеется, дело было не в этом. Народ ненавидел Махмуда за его алчность и жестокость. Заботясь лишь об укреплении личной власти, Махмуд установил на подвластных ему территориях режим самого неприкрытого террора. Безжалостную охоту за своими политическими противниками он проводил под лозунгами религиозного правоверия. Любая попытка протеста, пусть даже самая робкая, немедленно объявлялась ересью и влекла за собой пожизненное заключение пли мучительную казнь. «Кровопролитию не было предела, — вспоминал один из современников. — Бог послал Махмуда, сына Сабуктегина, чтобы он усмирил инакомыслящих…»

Ненавидели Махмуда и за другое. «Его подданные, — указывал В. В. Бартольд, — гибли тысячами не только по обвинению в ереси, но и от разорительных налогов. Индийские походы Махмуда доставляли огромную добычу ему самому, его гвардии и многочисленным «добровольцам», стекавшимся к нему отовсюду, между прочим и из Мавераннахра; иногда Махмуд воздвигал на эти средства великолепные постройки, например, мечеть и медресе в Газне; но для народных масс эти походы были только источником разорения. Махмуду для его походов нужны были деньги; перед одним из походов он велел в два дня собрать необходимую сумму, что и было исполнено, причем, по выражению придворного историка, жители были «ободраны, как бараны».

Налоговьга произвол приводил к разорению крестьян; многие из них бежали, бросая свои хозяйства; по словам летописца, «земельные участки большею частью были запущены, искусственное орошение в некоторых местах пришло в упадок, в других — прекратилось совсем…». В 1010 году в Хорасане из-за ранних заморозков случился недород хлеба — в одном лишь Нишапуре и окружавших его рустаках голодной смертью погибло более ста тысяч человек. Это событие произвело крайне тягостное впечатление на современников. Не существует, пожалуй, ни одной значительной средневековой хроники, в которой нишапурской трагедии не отводилось бы пусть даже нескольких строк.

Но Махмуд остался безучастным к страданиям своих подданных. Более того, когда вследствие полного обнищания налогоплательщиков резко сократились поступления в казну, султан повелел своему визирю добыть недостающую сумму, не останавливаясь ни перед чем. Понимая, что дальнейшее ограбление населения приведет к неминуемому взрыву всеобщего возмущения, визирь добровольно отправился в тюрьму, где вскоре умер под пытками, так и не согласившись выполнить приказание Махмуда.

Казна газневидской державы постоянно нуждалась в деньгах для ведения войны. Война же служила обогащению класса феодалов, крупнейшим из которых был сам Махмуд. Султанской семье принадлежали обширные земельные владения в окрестностях Газны, доставшиеся в наследство от Сабуктегина, а также бывшие поместья саманидских эмиров в Хорасане. Кроме того, султан владел базарами, караван-сараями, банями во многих городах, держал огромные табуны лошадей и верблюдов, отары овец, стада коров и быков. Важным источником обогащения были военные трофеи, конфискации собственности опальных чиновников и воевод, присвоение выморочных имуществ в случае, если умершие не имели наследников, а также имуществ личных слуг и евнухов — по сложившемуся обычаю все, чем они владели при жизни, по их смерти передавалось в султанскую казну.

Основой могущества Махмуда была регулярная армия, насчитывавшая в мирное время от 30 до 40 тысяч всадников, в основном невольников тюркского происхождения, приобретавшихся на невольничьих рынках. Во время военных кампаний к армии присоединялись добровольцы-газии и отряды, присланные данниками султана. Будущих воинов подбирали для Махмуда опытные работорговцы, знавшие, что султан питает слабость к красивой внешности своих рабов; увезенные из родных мест маль-чики-гулямы проходили тщательную военную подготовку и воспитывались в духе железной дисциплины и личной преданности своим патронам. Преимуществом воинов-гулямов было то, что у них полностью отсутствовало чувство племенной солидарности и родственные привязанности. За службу они получали содержание деньгами, одеждой и продовольствием, а во время походов имели право на свою долю военной добычи. Армия была их семьей, а война — единственной профессией, и в этом смысле они составляли особую корпорацию, противопоставлявшую себя коренному населению страны.

Самые удачливые из них попадали в дворцовую стражу, получали золотые кушаки и тяжелые булавы, носившиеся на плече; некоторым же, отличавшимся не только мужеством, но и «луноликостью», удавалось сделать блестящую карьеру. Именно красивой внешности был обязан своим продвижением по службе любимец Махмуда гулям Айяз — назначенный кравчим, он со временем стал одной из самых влиятельных фигур при дворе.

В организации дворцовой жизни Газна во всем подражала Багдаду. При всей своей скупости Махмуд не жалел денег на устройство приемов и питейных собраний, пышных выездов на охоту, продолжавшихся по нескольку дней. Все это делалось для того, чтобы утвердить за собой репутацию подлинного, прирожденного монарха: ведь в XI веке, как и в прежние времена, щедрость считалась едва ли не главным качеством, которым должен был обладать крупный феодальный правитель. Вопреки запрету на хмельное в вечерних меджлисах вино лилось рекой, и сам султан, случалось, напивался до такой степени, что поутру приходилось отменять дворцовый прием. В державную суффу он выходил лишь к вечеру, злобно буравя собравшихся покрасневшими глазами, и все невольно сжимались, мечтая лишь о том, чтобы тягостная церемония закончилась как можно быстрей. Как-то раз Махмуд ударил по голове одного богослова, обратившегося к нему без разрешения, и сделал его глухим на всю жизнь. Но подобное все же бывало нечасто; в целом Махмуд пил умеренно, не в пример многим тогдашним восточным властителям.

Вообще оседлость дворцовой жизни была Махмуду не по душе, праздность тяготила его, и он надолго покидал Газну, выезжая с наступлением весны в степь, где присутствовал при клеймении табунов, а по осени лично проводил смотр войск и объявлял о выступлении в очередной поход.

Дворец наполнялся суматошным движением, в сборах участвовала чуть ли не вся столица, потому что вместе с султаном в путь отправлялись основные государственные ведомства-диваны, казна, свитские с многочисленной челядью, хранители султанских одежд с обозом из нескольких десятков телег, поэты, музыканты, ученые, богословы и даже гарем, без которого никак нельзя было обойтись на войне.

Астрологи составляли гороскопы, неизменно сулившие удачу. До сих пор никто из них ни разу не ошибся — звезда Махмуда, взошедшая в конце X века, по-прежнему светила ярче всех других.

* * *

Еще затемно из крепости доносился бой литавр, и азанчи начинали свою ежеутреннюю перекличку, приглашая верующих к молитве. Едва успев исполнить положенное число ракатов, придворные, свитские, факихи, ученые, врачи — все, кому надлежало приветствовать государя в этот ранний час, — спешили в державную суффу. В дверях их уже поджидал хаджиб, определявший порядок приема, и по одному впускал в полутемную залу, где каждый занимал место, соответствующее его положению и рангу. Дежурный хаджиб заносил в особый список имена отсутствующих — всем им предстояло в тот же день вразумительно объяснить причину неявки. Один за другим загорались на стенах масляные светильники, и когда зала наполнялась их неярким колышущимся светом, по возгласу хаджиба все замирали — из задней двери выходили двумя цепочками дворцовые рынды в парадных доспехах, становились слева и справа от трона, и вслед за ними в суффе появлялся султан.

Утренний прием продолжался недолго и, если не случалось никаких чрезвычайных событий, заканчивался до восхода солнца. Еще короче была вечерняя церемония прощания с государем, совершавшаяся после предзакатной молитвы. Бируни, зачисленный в штат придворных ученых, обязан был присутствовать на обоих приемах, и этим, пожалуй, ограничивалась его служба. Все остальное время он мог заниматься своими делами, не выходя из дома, снятого им в тихом переулке, вдали от богатых кварталов, где жили сановники, высокопоставленные дабиры, поэты, врачи. Скудного содержания, назначенного ему султаном, едва хватало, чтобы сводить концы с концами — о серьезных научных исследованиях не приходилось даже мечтать.

Первый год в Газне оказался самым тяжелым в его жизни. Шли месяцы, а Махмуд, казалось, забыл о его существовании. Но это было не так — обойденный вниманием султана, Бируни постоянно находился под приглядом султанских соглядатаев, крутившихся возле его дома целыми днями и примелькавшихся настолько, что с некоторыми из них он, как с добрыми знакомыми, стал здороваться по утрам.

В недоверии Махмуда не было ничего удивительного, и назойливое мельтешение платных осведомителей не унижало, а скорее забавляло Бируни. Лишь позднее, ближе познакомившись с системой слежки и доносов в государстве Газневидов, он содрогнулся от ее всепроникающего и всеохватного масштаба — казалось, что все присматривают за всеми и каждое слово, даже оброненное ненароком или невзначай, тотчас заносится в тайные ведомости султанской канцелярии, которую долгие годы неизменно возглавляет обладатель серебряной чернильницы, осторожный и мудрый царедворец Абу Наср Мишкан.

Огромное государство требовало постоянного внимательного пригляда — то где-нибудь на самой границе взбунтуется обойденный добычею гарнизон, то сборщик налогов присвоит деньги целой области, то — вдруг какой-нибудь наместник вообразит себя самостоятельным правителем да еще вовлечет в свой заговор десяток-другой чиновников и не успокоится, пока не предъявят ему в подвале газнийского зиндана подробный отчет обо всех его тайных делах.

В газневидской державе махровым цветом цвела коррупция, чиновничество разживалось лихоимством и воровством, податные сословия отрабатывали государственную барщину нехотя, спустя рукава, и не раз мосты и плотины, возведенные по приказу Махмуда, сносило первым же паводком; всюду царили озлобленность и вражда, а слова лояльности, повторявшиеся хотя бы стократ на дню, не стоили ломаного гроша — за показным правоверием стояла не убежденность, а страх, тупая и безысходная покорность любым прихотям властей, вбитая в головы годами кровопролития и унижений.

Вот почему в каждой провинции и в каждом городе Махмуд держал назначавшихся им лично сахиб-баридов — начальников почтовой службы, которые имели под рукой не только огромный штат курьеров и гонцов, но и широкую сеть осведомителей и проводчиков, скрывавшихся в обличье купцов, суфиев, дервишей, бродячих маскаробозов, уличных менял. Все добытые сведения сахиб-барид переписывал особым шифром и с доверенными курьерами отправлял в Газну. В султанской канцелярии тайные донесения начальников почт внимательно просматривал сам Абу Наср Мишкан и затем, расставив соответствующие акценты и убрав лишнее, являлся с докладом к султану.

Благодаря этому Махмуд был всегда прекрасно осведомлен не только о событиях в стране и в столицах сопредельных государств, но и о том, что говорилось в трапезных и опочивальнях его собственных сыновей. Конечно же, в поле его зрения постоянно находились Бируни и другие хорезмийские ученые, чья антигазнийская ориентация ярко проявилась во время гурганджских смут в 1017 году.

Не вызывает сомнения, что какой-то период времени, быть может, год или два, Бируни был лишен свободы передвижения и находился под особым надзором. Именно это, очевидно, послужило распространению всякого рода сплетен и небылиц.

Рассказывают, например, такую историю. Однажды Бируни находился в дворцовом меджлисе, где собрались лучшие ученые государства. Разговор зашел об искусстве предсказаний, и кто-то из ученых в присутствии султана высоко отозвался о способностях Бируни в этой области, сказав, что для него не существует никаких тайн.

— Нет ничего сокровенного лишь для всевышнего, — возразил султан, раздраженный неумеренными похвалами в адрес своего хорезмийского пленника. По тем временам это был совершенно неоспоримый аргумент, но Бируни позволил себе не согласиться.

— Если государь соизволит подвергнуть меня испытанию, — заявил он, выступая вперед, — он сможет убедиться в правильности сказанного.

Махмуд рассердился.

— Посмотрим, умеешь ли ты читать тайные мысли, — сказал он, решив проучить Бируни за самонадеянность. — Подумай хорошенько и ответь, в какую из дверей этой залы я выйду после окончания приема. Свое намерение я запишу на бумаге, и мы сравним его с твоим предсказанием. Горе тебе, если ты ошибешься.

С этими словами он черкнул на листе бумаги, протянутом ему хранителем султанской чернильницы — даватдаром, несколько слов и подал записку визирю. Присутствующие с любопытством ожидали, как удастся вывернуться Бируни из сложного переплета, в который он попал.

Но Бируни был совершенно спокоен. Принеся астрономические инструменты, он произвел кое-какие измерения и уверенно показал рукой на стену, находившуюся напротив трона.

— Ты задумал выйти в этом направлении, государь.

Визирь развернул записку и объявил намерение Махмуда. К изумлению присутствующих, выяснилось, что Бируни не ошибся: султан действительно собирался выйти из залы в указанном направлении и распорядился, чтобы прямо напротив трона в стене прорубили еще одну дверь.

За эту удивительную разгадку ученого полагалось бы осыпать щедрыми дарами, но Махмуд, не терпевший прекословия, распорядился сбросить Бируни с крыши дворца. Всем было очень жаль астролога, столь жестоко поплатившегося за свое предсказание, и больше других — визирю Хожде Хасану, который решил во что бы то ни стало спасти жизнь Бируни. Для этого Ходжа Хасан распорядился, чтобы вдоль дворцовой стены натянули сеть и положили на нее хлопок. Казнь состоялась в тот же день — Бируни сбросили вниз, но он, разумеется, не разбился и лишь вывихнул себе мизинец на правой руке.

Через несколько дней султан, отличавшийся отходчивостью, вдруг вспомнил о Бируни и сказал визирю, что сожалеет о своем поспешливом решении предать его казни. Обрадованный визирь доложил государю, что Бируни удалось избежать смерти, и Махмуд повелел тотчас доставить ученого в свои покои.

— В следующий раз, — сказал он Бируни, — ты будешь осмотрительней и не станешь мне противоречить, ибо главное для ученого — предвосхищать желания царей. Ты утверждаешь, что умеешь предвидеть грядущее. Отчего же ты не знал о том, что я повелю тебя казнить?

— Я знал об этом, государь, — ответил Бируни, — но мне было ведомо, что я не умру. Ты же видишь, что я живой и невредимый стою перед тобой.

Строптивость Бируни вызвала у Махмуда новую вспышку ярости, и он приказал заточить его в темницу и держать там до самой смерти. Теперь уже никто не мог помочь ученому — взбешенный Махмуд и слышать не хотел о смягчении участи Бируни.

Прошло какое-то время. Однажды дворцовый гулям, которому было приказано прислуживать Бируни в тюрьме, вышел в город, чтобы сделать кое-какие покупки. На рынке его окликнул бродячий прорицатель.

— Дай мне дирхем, — сказал он гуляму, — и я сообщу тебе добрую весть.

Простодушный гулям протянул ему дирхем.

— Через несколько дней, — сообщил прорицатель, — твой господин выйдет из тюрьмы и получит от султана щедрое вознаграждение.

К удивлению гуляма, выслушав его взволнованный рассказ, Бируни расхохотался.

— Все эти прорицания, — сказал он, — существуют для того, чтобы выкачивать дирхемы из простаков.

Но на этот раз он был не прав. Несколько дней спустя во время охоты визирь Ходжа Хасан, улучив момент, как бы невзначай напомнил султану о Бируни. К тому времени гнев Махмуда уже остыл, и он не только распорядился немедленно выпустить Бируни из темницы, но и осыпал его богатыми дарами.

Ученые считают, что эта история является чистейшим вымыслом. Действительно, в ней нетрудно заметить некоторые стереотипные представления и приемы, типичные для фольклорной традиции. Вспыльчивый, но в конечном счете великодушный и щедрый султан, благородный и изобретательный визирь, не позволяющий свершиться несправедливости, честный и гордый ученый, осмеливающийся говорить правду самому государю, преданный и простодушный слуга… Жизнь героя постоянно висит на волоске, по он всякий раз счастливо ускользает от беды, и рыночный прорицатель возвещает о том, что правда оказалась сильнее лжи и добро восторжествовало, пройдя сквозь все испытания, уготованные провидением.

Бросается в глаза и очевидное несоответствие легенды историческим фактам. Очень уж не похож лубочный Бируни, подвергающий свою жизнь опасности из-за мелочного тщеславия, на Бируни реального — прямолинейного, резкого, совершенно чуждого всякой позы или рисовки и к тому же с презрением относившегося к любым псевдонаучным пророчествам. Не похож на себя и султан, и не только тем, что великодушие было вообще не свойственно его корыстолюбивой натуре. Известно, что Махмуд действительно не любил, когда ему высказывали нечто противоречившее его собственному мнению, но в этих случаях он, как правило, откладывал принятие окончательного решения и, лишь обдумав ситуацию со всех сторон, вновь созывал меджлис, где объявлял свою волю. Известно и то, что Махмуд, не останавливавшийся перед массовыми казнями во время военных кампаний, по возможности избегал кровопролития среди своего ближайшего окружения и никогда не выносил смертных приговоров в приступе ярости. По словам придворного историка Утби, султан считал, что в минуту гнева он может отнимать у подданных лишь то, что способен возвратить им в минуту милосердия — то есть свободу или имущество, но не жизнь.

Наконец, полностью противоречит историческим фактам сюжет о заступничестве визиря Ходжи Хасана. Речь, безусловно, идет о реально существующем визире (сам он, кстати сказать, был казнен) Абу Али Хасане, известном под прозвищем Хасанак, но на свой пост он заступил лишь в 1024 году, в то время, когда Бируни уже давно не был в опале и его жизни не могла угрожать никакая опасность.

Впрочем, фольклорная версия о приключениях Бируни при дворе Махмуда, пусть даже и вымышленная от начала до конца, все же отражает весьма существенное обстоятельство. А именно — высокий престиж Бируни, его репутацию выдающегося ученого эпохи. И пожалуй, еще одну реальность отражает лубочная история о мытарствах Бируни в Газне — его действительно тяжелое положение в первые годы, когда Махмуд держал его на удалении, не отпуская средств, необходимых для продолжения научной работы.

Но не только нужда угнетала Бируни. Куда острее он переживал личную несвободу, статус пленника, навязанный ему человеком, которого он давно и искренне презирал. Еще вчера Бируни был авторитетным и влиятельным советником, к его слову прислушивались хорезмшах и сановники, и, принося науку в жертву политической деятельности, он знал, что делает это ради родной земли, над которой нависла смертельная опасность. Сегодня же, когда дело, которому он отдал столько сил и энергии, было проиграно и сознание поражения наполняло душу неизбывной горечью, ему мучительно хотелось уединиться, уйти от всех, забыться, с головой погрузившись в научные изыскания. Унизительность его положения усугублялась тем, что мелкие придворные чины, которые, будь он в ином положении, угодливо заискивали бы перед ним, теперь вели себя заносчиво и высокомерно и, зная о том, что он находится в опале, старались отравить ему жизнь всевозможными придирками, ограничениями, запретами, которые он не мог обойти, ибо жаловаться было некому. «Я не имел возможности и права приказывать и запрещать, — писал он с горечью. — Мне это было недоступно».

Богословы в тайласанах из верблюжьего подшерстка, чье единственное занятие состояло в оправдании необузданного султанского самодурства аргументами, почерпнутыми из предания; судьи, для которых из двух тяжущихся правым всегда оказывался тот, у кого потолще кошелек; полуграмотные астрологи, составлявшие вполне сносные гороскопы из дворцовых сплетен, — все они как один включились в травлю ученых пленников Махмуда, и в первую очередь Бируни.

«Воспылали они враждой к обладающим достоинствами, — писал он в одной из своих работ, — и стали преследовать каждого, кто отмечен печатью науки, причиняя ему всяческие обиды и зло… Начали эти невежды единогласно одобрять самые низменные и наивреднейшие для всех нравы, в сути которых главное — неоправданная корысть; и можно увидеть в их среде лишь протянутую руку, которая не брезгует подлостью и которую не удержат ни стыд, ни чувство достоинства. Стали они на путь соперничества в этом, пользуясь всеми возможностями для приумножения подобных дел, что довело их в конце концов до отрицания наук и ненависти к их служителям. Неистовый из них относит науки к заблуждениям, дабы сделать их ненавистными для подобных себе по невежеству, и клеймит их клеймом ереси, чтобы открыть пред собою врата для уничтожения ученых…»

Единственной отрадой в этих невыносимых условиях было то, что рядом находились верные, испытанные друзья — Ибн Ирак, Ибн ал-Хаммар, другие хорезмийские ученые, переселенные Махмудом в Газну. Стремясь не допустить их сплочения, султан распорядился приискать им дома в разных частях города и установить за ними неусыпное наблюдение. И все же время от времени им удавалось встречаться, обмениваться свежими новостями, поддерживать сочувствием и советом тех, кто погрузился в меланхолию, стал безучастным к собственной судьбе. Такую слабость можно было понять и простить — кому на Востоке не известна притча о том, как султан, разгневавшись на ученого, приказал не казнить его, а посадить в одну камеру с невеждой!

Но газнийский двор, конечно же, состоял не из одних лишь бездарей и невежд. Подражая традициям Багдада и Бухары, Махмуд стремился создать своей столице репутацию крупнейшего культурного и научного центра, а самому прослыть просвещенным монархом, покровителем поэзии и наук. Отовсюду, куда ступала нога его воинов, наряду с драгоценностями и предметами роскоши в Газну вывозились коллекции книг. Многие из них пополняли дворцовое книгохранилище, другие попадали в вакуфные собрания, существовавшие при крупных мечетях, кое-что неизбежно пропадало, терялось на многочисленных перегонах, растаскивалось, а рукописи, якобы содержавшие богопротивные идеи, нередко сжигались под ногами повешенных еретиков. Так прекратила свое существование, частью рассеявшись по частным коллекциям, а частью превратившись в пепел, знаменитая эмирская библиотека в Рее, куда в молодые годы наведывался Бируни; такая же судьба постигла и книгохранилище которым издавна славился Исфахан.

Слухи о растущем могуществе Махмуда и его благосклонном отношении к поэтам и ученым достигали самых дальних пределов мусульманского мира, и в Газну, движимые честолюбием и надеждами на обогащение, со всех сторон потянулись богословы и законоведы, проповедники и особенно поэты, которые не могли существовать вне феодального двора. Разумеется, среди последних встречалось немало тщеславных бездарностей и даже авантюристов, но были и такие, чьи стихи впоследствии вошли в золотой фонд поэзии на языке дари.

Оживление культурной жизни в Газне способствовало повсеместному утверждению представления о бескорыстном меценатстве Махмуда. Такое представление столь же далеко от истины, как и легенда о его фанатической религиозности, которая якобы являлась единственной причиной завоевательных войн. Отец Махмуда, Сабуктегин, проведший всю жизнь в седле, вряд ли мог обладать знаниями, выходившими за пределы простой грамотности, но своим детям он постарался дать традиционное мусульманское образование. Еще в детстве Махмуд выучил наизусть Коран и, по некоторым источникам, впоследствии даже пытался сочинять к нему комментарии на арабском языке. Знал он и язык дари, распространенный в государстве Саманидов, и на досуге иногда складывал на нем незамысловатые стишки. Однако этим, по-видимому, и ограничивался его культурный кругозор, и некоторые современные биографы Махмуда сомневаются, что он в полной мере понимал пышные панегирики, которые слагали в его честь придворные поэты на арабском или дари.

Но это не имело существенного значения. «Базар красноречия» был необходим Махмуду для вполне определенных политических целей. Поэты существовали лишь для прославления султана, создания вокруг его имени ореола «просвещенного монарха», ревностного мусульманина, бескорыстного и бесстрашного воителя за веру.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.