Битва при Кутра

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Битва при Кутра

Генрих Наваррский внешне спокойно воспринял сообщение о том, что Жуайез покинул Пуатье, имея восемь тысяч пехоты и две тысячи кавалерии, и двинулся на соединение с маршалом Матиньоном, который, выйдя из Бордо, шел навстречу ему с четырьмя тысячами человек. В чем состоял стратегический план Беарнца? Путаные объяснения, которые он давал своим сторонникам после битвы при Кутра, были не чем иным, как попыткой задним числом оправдать собственные действия. Ранее он собирался расположиться в долине Луары и там дожидаться подхода немецких рейтар, полагая, что Генрих III находится в затруднительном положении и не сможет помешать ему. Однако к концу сентября 1587 года ситуация изменилась: Жуайез двигался навстречу ему во главе новой многочисленной армии. Оставалось лишь надеяться на скорое прибытие германского войска, которое оттянуло бы на себя значительную часть военных сил противника, но союзники запаздывали.

Если верить позднейшим объяснениям Генриха Наваррского, он собирался совершить грандиозный обходной маневр через Перигор, Керси, Руэрг, Жеводан и, наконец, Бурбонне, где намеревался соединиться с германскими союзниками. Затем соединенное войско должно было двинуться к Парижу, чтобы принудить короля к капитуляции, возможно, одним только устрашением, не начиная военных действий. Короче говоря, предполагалось повторить маневр, совершенный в свое время Колиньи, который действительно привел к дипломатическому успеху гугенотов — но ценой каких потерь! Однако едва ли это было под силу маленькой армии, имевшейся тогда в распоряжении Генриха Наваррского. Даже в лучшие времена, когда под его командованием находились гораздо более многочисленные воинские контингенты, он не предпринимал ничего подобного. То, что он проделал осенью 1587 года, больше напоминало бегство, совершенно неожиданно для его инициатора приобретшее стратегический смысл.

В личном мужестве, даже отчаянной храбрости Генриху Наваррскому не откажешь, но велик ли был его полководческий талант? Нельзя просто так отмахнуться от слов Наполеона, назвавшего его «бравым кавалерийским капитаном». Великий корсиканец доверил бы ему командование кавалерийским эскадроном — и не более того. Алессандро Фарнезе, величайший полководец среди современников Беарнца, называл его «всего лишь кавалеристом», начисто лишенным способностей стратега и лишь в малой степени наделенным умением тактика. Никогда у него не было глубоко продуманного плана, оригинального стратегического решения. Он лишь оперативно реагировал на сложившуюся ситуацию, да и то далеко не всегда адекватно, а его героизм порой превращался в неуместное и даже вредное для дела геройствование. Он по преимуществу, par excellance, был воином, по прихоти судьбы вынужденным играть роль то великого полководца, то короля («Я думал, это — король, но это всего лишь кавалерист», — сказал Фарнезе).

На основании мемуаров Дюплесси-Морне можно составить представление о том, какое решение было первоначально принято на военном совете. Поскольку армия гугенотов была слишком слаба, чтобы совершать марш на Луару для соединения с германскими рейтарами (она не выдержала бы столкновения с главными силами королевской армии), а также учитывая приближение осени с типичным для этого времени года подъемом воды в реках, затрудняющим форсирование водных преград, было решено отойти на благодатные земли Гиени, дабы там пополнить армию свежими силами и соединиться с Монморанси. А как же Жуайез? Едва ли он позволил бы увлечь себя вглубь Юго-Западного края, где его ждала бы верная гибель.

Итак, гугеноты начали отход, заманивая противника в ловушку. Роялисты неоднократно пытались навязать бой, но всякий раз безуспешно. Последний шанс принудить воинство Генриха Наваррского к сражению, пока оно не ушло вглубь Гиени, представился, когда гугеноты оказались в месте слияния рек Иль и Дронна, неподалеку от городка Кутра. Времени, чтобы переправиться на другой берег и продолжить бег к югу, уже не оставалось, и Генрих решил принять бой. Здесь на небольшой равнине размером менее чем километр на километр 20 октября 1587 года и состоялось первое победоносное для гугенотов сражение. По иронии судьбы противник навязал Генриху Наваррскому победу, от которой тот так стремился убежать.

Жуайез и Беарнец, полководцы, стоившие друг друга, заняли позиции перед боем. Протестанты разместили свою артиллерию на возвышении, доминировавшем над равниной. Их левый фланг упирался в берег Дронны, а правый — в лесок, на опушке которого окопались стрелки с аркебузами. Три эскадрона оставались в резерве позади артиллерии. Центральный корпус выстроился в форме полумесяца, чтобы проще было осуществлять маневр по окружению противника. Тактическим новшеством было то, что между эскадронами конницы разместились аркебузиры. Если войско гугенотов составляли главным образом испытанные в боях воины, то Жуайез привел с собой новобранцев, отважных молодых дворян, горевших желанием сразиться с еретиками, но не имевших военной подготовки и вырядившихся так, словно они собрались не на войну, а на увеселительную прогулку. Уже в ходе сражения выяснилось, что и диспозиция королевского войска была менее удачной, чем у гугенотов.

Перед боем Генрих Наваррский обратился к своему воинству с речью, призывая победить или умереть во славу Господа. Отдельные слова нашлись у него для кузенов, Конде и Суассона, вместе с которыми он впервые шел в сражение: «Помните, что вы Бурбоны по крови! С нами Бог! А я докажу, что достоин быть старшим в роду!» Принц Конде откликнулся: «Младшие тоже покажут свою доблесть!» Затем по обычаю протестантов последовали общая молитва и пение псалмов. Воинство Жуайеза, следившее за происходящим в лагере противника, отпускало по этому поводу презрительные шуточки и уже предвкушало скорую победу. Однако дело обернулось иначе. Залпы удачно расположенной артиллерии гугенотов внесли смятение в ряды королевской кавалерии. Несмотря на это, она продолжила стремительную атаку и даже потеснила авангард противника, но вскоре натолкнулась на непреодолимую преграду — резервные эскадроны. Тем временем аркебузиры Беарнца своими выстрелами наносили противнику страшный урон. Длинные копья, которыми были вооружены королевские всадники, в образовавшейся сумятице были совершенно бесполезны и лишь затрудняли их движение. Вслед за кавалерией дрогнула и инфантерия роялистов. Жуайез личным вмешательством пытался восстановить порядок в своем обратившемся в бегство войске, но все было тщетно. Генрих Наваррский по своему обыкновению не отсиживался в безопасном месте, геройствуя в самой гуще сражающихся. Своим белым, издалека видимым султаном на шляпе он словно вызывал огонь на себя, не позволяя, чтобы кто-то прикрывал его. «Расступитесь! — кричал он. — Не заслоняйте меня! Я хочу, чтобы меня видели!» Вопреки логике и здравому смыслу, каким-то необъяснимым чудом он остался цел и невредим, не получив ни ушиба, ни царапины — и даже подошву на его сапоге на сей раз не оторвала вражеская пуля. Воистину Провидение хранило его до поры до времени. Меньше повезло Жуайезу. Этот королевский любимчик, ненавистный для многих «миньон», уже понявший, что сражение проиграно, был сражен пулей, не успев сдаться в плен. Рассказывали, что его последними словами были: «Могли бы получить сто тысяч золотых монет выкупа!» Та же участь постигла и его младшего брата Клода де Сен-Совёра.

Сражение продолжалось не более двух часов. Гугеноты торжествовали. Королевское войско потерпело сокрушительное поражение. На поле боя остались лежать около двух тысяч убитых, остальные, кого несли ноги, обратились в бегство. Победителю достался весь обоз противника и множество бесхозных лошадей. Генрих запретил убивать сдавшихся в плен и добивать раненых. Должные почести были возданы бренным останкам павших в бою Жуайеза и его брата. Если бы Генрих Наваррский развил успех, двинувшись на Париж, он стал бы хозяином Франции. Но к великому изумлению сподвижников, он отказался от преследования побежденных и не пошел на соединение с германскими наемниками. Короче говоря, он не стал продолжать успешно начатую кампанию. В стане католиков, где царила скорбь по поводу поражения при Кутра и гибели Жуайеза, также удивлялись, не понимая, почему победоносная армия гугенотов сложила оружие, что породило слух, будто и Генрих Наваррский тоже погиб, а оставшиеся без него соратники не знают, что делать дальше.

В действительности же сам Беарнец не знал, что делать с неожиданно свалившейся ему в руки победой. Он не придумал ничего лучшего, как в этот решающий момент гражданской войны отправиться на свидание с Коризандой, везя ей в качестве трофея знамена поверженного противника. Досаде и возмущению его сподвижников не было предела. Д’Обинье писал: «Он бросил слова на ветер, а победой пожертвовал ради любовных утех». Не менее категоричен и Сюлли: «Прекрасные надежды, порожденные этой славной победой, и все зиждившиеся на ней планы обратились в ничто». Армия гугенотов, несмотря на все усилия Конде, распалась, тогда как совершенно деморализованные рейтары были разбиты Генрихом Гизом; их жалкие остатки вернулись в Германию. Это было чудовищное предательство. Генрих Наваррский предал всех, кто доверился ему, — протестантов во Франции, единомышленников за границей, в Англии и протестантских княжествах Германии, тех, кто жертвовал ради общего дела имуществом и самой жизнью. Что бы потом ни говорилось в его оправдание, как им самим, так и его апологетами, этот лишенный твердых политических и религиозных убеждений «спаситель» Франции, якобы искавший способы примирения непримиримых (а на деле стремившийся только к одному — взойти на французский трон, притом любой ценой), на десятилетия продлил агонию братоубийственной войны. Будь на его месте Жанна д’Альбре или Елизавета Английская, Франция стала бы протестантской, не будь его вовсе — осталась бы католической, но в том и другом случае гораздо быстрее и безболезненнее, чем наступило его «национальное примирение».

Генрих III попытался воспользоваться этой воистину пирровой победой Беарнца, представить происшедшее как свой успех, пусть и относительный, велев провести в Париже благодарственный молебен с пением гимна «Тебя, Господи, славим», в надежде обрести народную любовь, однако симпатии достались преимущественно Гизам. Как писал Л’Этуаль, король понял, что в тени лавров, которые стяжала Лига, увяли его собственные, и он, глубоко уязвленный, добавил ревнивую зависть к прочим недобрым чувствам, кои питал к «господам лотарингцам».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.