ПЕРВЫЕ ЛЕТОПИСИ

ПЕРВЫЕ ЛЕТОПИСИ

Стольный град Сибири Тобольск в 1621 году встретил своего первого архиепископа Киприана с истинно сибирским радушием. Узкие улочки города были с утра запружены людьми. Днем множество народа высыпало на берег Иртыша. Наконец на водной глади реки появились струги.

Владыка Киприан, высадившийся в этот день на тобольском берегу, оказался человеком любознательным и деятельным. Киприан стяжал славу стойкого патриота еще в бытность свою архимандритом Хутынского монастыря в Новгороде. В то время Новгород оказался во власти шведов. Бояре прислуживали захватчикам, за что те охотно жаловали им земли. Киприан поддержал земских людей, добивавшихся возвращения «Новгородского государства» в состав России. За это ему пришлось претерпеть немало гонений и даже отведать тюрьмы.

После заключения мира со шведами Киприан был вызван в Москву, а еще через пять лет послан в Сибирь в высоком сане архиепископа.

Чтобы прославить новую епархию, Киприан задумал канонизировать местных подвижников. Это должно было облегчить задачу христианизации языческого края. Киприан явился в Сибирь, имея смутные представления о местном населении и его традициях. Но пробыв в Тобольске некоторое время, он должен был оценить факт исключительной популярности Ермака в Сибири. Ермак стал героем сказаний русских переселенцев. Фольклор нерусских народностей уделял ему не меньшее внимание. Предания приписывали атаману всевозможные чудеса. Киприан решил использовать эти предания в интересах церкви и в 1662 году приказал «кликати» Ермаку и его погибшим товарищам «вечную память» наряду с прочими пострадавшими за православие. Чтобы составить синодик «убиенным» (запись имен умерших для их церковного поминания), Киприан обратился к уцелевшим сподвижникам Ермака, жившим в Тобольске.

Сибирская экспедиция оказалась по плечу лишь очень крепким физически людям. Среди уцелевших соратников Ермака многие дожили до глубокой старости. Незавидной была судьба тех, кто не мог больше служить. Они искали успокоения в монастыре. Местный архимандрит доносил властям, что в его обители «стригутца все служилые люди: увечные, раненые и которые очьими обнищали, за убожество, иные и без вкладу стриглись, еще (из) ермаковых казаков постриженники лет во сто и больши…».

Киприан обратил внимание на бедственное положение ермаковцев, и местному воеводе волей-неволей пришлось проявить о них заботу. Он испросил в Москве разрешение на учреждение богадельни в Тобольске для престарелых служилых людей, которые служили «в Сибири лет по сорок и больше с сибирского взятия, и на боех ранены и за старость и за увечье от… службы отставлены и волочатца меж двор, помирают голодною смертью». Ходатайство воеводы было удовлетворено, и кормившиеся нищенством престарелые казаки получили кусок хлеба и кров над головой.

Соратники Ермака помоложе достигли больших успехов в службе. Иван Александров и Гаврила Ильин числились в атаманах, другие служили пятидесятниками в сотне «старых» казаков.

Киприан велел разыскать ветеранов, где только можно, и расспросить их о «сибирском взятии». В конце концов казаки явились на подворье к архиепископу и «принесоша к нему списки, како они прийдоша в Сибирь и где у них с погаными агаряны были бои и кого из них именем атаманов и казаков побиша». Так появились в Тобольске записи воспоминаний участников сибирского похода. Прошло сорок лет со времени похода Ермака, и нет ничего удивительного в том, что в казачьих сказах обнаружились все приметы фольклора. Сказы имели зачин, весьма характерный для былин и исторических песен. «Не от славных муж, не от царьского повеления воевод, — читаем в синодике, — …но от простых людей избра и вооружи… славою и ратоборьством и вольностию атамана Ермака Тимофеевича сына… со единомысленою и с предоброю дружиною храбрствовавшею». Ермак стал легендой, и в воспоминаниях о нем звучали эпические ноты.

Соратники Ермака, хорошо знавшие его, были весьма далеки от того, чтобы представить его в образе христианского подвижника. Поэтому духовенству пришлось подвергнуть «списки» их речей основательной переработке. Былинный зачин воспоминаний о Ермаке оказался безнадежно испорчен вставками житийного содержания. Между словами — «не от славных муж, но от простых людей» — появилось обширное рассуждение о том, что Бог избрал Ермака «очистити место святыни и победити бесерменскаго царя Кучюма и разорити их богомерзские капища».

Ветераны добросовестно старались припомнить все, что произошло с ними, но многое оказалось позабытым. По временам старые казаки затевали шумный спор. Больше всего спорили о судьбе есаула Брязги. Одни говорили, что есаул вместе с товарищами Окулом и Карчигой погиб на Абалаке в дни зимней рыбалки. Другие же считали, что Брязга и те же самые казаки пали в первом бою при взятии столицы Кучума.

Сколько архиепископские люди ни старались добиться истины, им так и не удалось примирить разноречивые свидетельства. Махнув рукой, они дважды записали в синодик Брязгу и его сотоварищей. Вышел курьез. Казаки как бы дважды гибли за православие. За смерть в бою им пели «вечную память большую», за повторную погибель на рыбалке — «память малую».

Книжники пытались придать синодику летописную форму. Но тут они столкнулись с наибольшими трудностями. Ветераны руководствовались несложной схемой. Главные вехи похода были связаны в их сознании с погибелью любимых атаманов. Каждый будто бы погиб «в свое лето». В первое лето «сибирского взятия» погиб Брязга, во второе — Пан, в третье — Кольцо, в четвертое — Ермак. Схема имела видимый недостаток: ермаковцы провели в Сибири всего лишь три, а не четыре лета.

Книжники пытались выяснить у казаков, в каком году те взяли Сибирь. Но тут они потерпели полную неудачу. В средние века простой люд никогда не заглядывал в календарь. Многие не знали даже года своего рождения: активная жизнедеятельность человека продолжалась до тех пор, пока его не покидали силы. Точный возраст сам по себе не имел никакого значения. Человек вел счет не по годам, а по запоминавшимся ему событиям.

Для ермаковцев таким событием было прежде всего «сибирское взятие». На все расспросы Киприана они отвечали, что служат службу в Сибири сорок лет «с сибирского взятия». Поскольку Киприан прибыл в Тобольск в 7129 (1621) году (счет времени вели от Сотворения мира), летописец рассчитал, что «сибирское взятие» имело место сорока годами ранее, или в 7089 году. Указанный год начинался 1 сентября 1580 года и заканчивался 31 августа 1581 года.

Казаки явно округляли время своей службы. В начале 30-х годов XVII века те же самые люди писали, что служат царю «в Сибири в Тобольске от Ермакова взятия лет по сороку и по пятидесяти». Иначе говоря, их хронологические расчеты носили самый приблизительный характер.

Тем не менее приблизительно вычисленный год принят был всеми последующими тобольскими летописцами.

Нелегко рождалось летописание в Сибири. Книжных людей в Тобольске было раз, два и обчелся. Архиепископу Киприану пришлось подбирать себе штат на ходу. Посылая его в далекий край, патриарх Филарет распорядился прибрать служителей для новой сибирской епархии в Казани. Сделав остановку в Казани, Киприан впервые увидел людей, предназначенных ему в помощники. Тут были и главный архиепископский дьяк «с Казани», и старцы, и дворовые люди. Крупнейшая в стране казанская епархия за семьдесят лет успела стать центром православной образованности. Казанские книжники, прибывшие с Киприаном в Тобольск, положили начало местному летописанию.

Тщательно расспросив ермаковцев, дьяк и его помощники написали сначала синодик, а затем краткую летописную «Повесть о сибирском взятии».

По приказу архиепископа в тобольских церквах стали петь вечную память ермаковцам.

Слово Киприана было законом для сибирского духовенства. Но его начинание не получило одобрения в столице.

Великий государь и патриарх Филарет имел свои счеты с вольными казаками. Составленная его попечением летопись без обиняков назвала Ермака и его казаков ворами. О поминании разбойников не могло быть и речи.

Провинциальная точка зрения получила признание в Москве лишь через два года после смерти Филарета. В начале 1636 года священный собор назначил архиепископом Сибири Нектария. Новый пастырь пользовался большим влиянием при дворе, и ему удалось добиться того, чтобы высшее духовенство в Москве учредило «вселенское» поминание Ермака и его казаков. Отныне «вечную память» погибшим ермаковцам пели не только в Тобольске, но и в Москве. При жизни никто из товарищей Ермака и не подозревал, что когда-нибудь сподобится такой чести.

Архиепископ Нектарий был интереснейшей личностью. Сын осташкинского крестьянина, Николай Телянин в тринадцать лет покинул отчий дом и переселился в Нилову пустынь. Там доживал жизнь знаменитый пустынник Герман, ставший духовным отцом мальчика. Герман был человеком суровым и властным. Он твердо верил, что без палки нельзя наставить отрока на путь истинный. На склоне лет Нектарий с тихим умилением вспоминал своего учителя жизни: «И како терпел от начальника моего с первых дней! Два года по дважды на всякий день в два времени бит был… учил клюкою и остном прободал… и кочергою, что в печи углие гребут… и не токмо древом всяким, но и железом и камением, и за власы рванием, но и кирпичом, и что прилучалося в руках его, чем раны дать…»

Монашеский устав предписывал послушнику полное подчинение воле наставника. Мальчик глотал слезы и лишь вел про себя счет ударам: «…И того сочтено у меня, в два года по два времени на всякий день, боев тысяща четыреста и тридесять. А сколько ран и ударов на всякий день было от рук его честных, и тех не считаю, Бог весть, и не помню».

Ставши архиепископом, Нектарий не забыл учителя и прилежно следовал во всем его заветам. Оттого он вскоре снискал ненависть среди служителей тобольского архиепископского дома. Столкнувшись с «кознями», Нектарий поспешил сочинить жалобу на собственных подчиненных. «Да и софийские, государь, дворовые люди, — писал пастырь, — старцы, дети боярские и певчие дьяки, кроме старого дьяка Саввы Есипова, умышляют на меня, богомольца твоего, и угрожают доводными всякими делами» (доносами).

Лишь один из старых служителей пришелся по душе ниловскому пустынножителю. То был главный архиепископский дьяк Савва Есипов. В Софийском доме не сыскать было другого такого же нужного и расторопного человека. Заботясь о доходах епархии, он составил роспись софийских оброчных крестьян. Ему доверили старцы огромную сумму в 200 рублей на помин умершего владыки.

Нектарий ценил в Савве рачительного хозяина и любителя книжной премудрости. При всех своих странностях Нектарий всегда был предан образованию, изучал греческий и латинский языки, риторику и философию. В лице Саввы он нашел единомышленника.

Тотчас по прибытии в Тобольск архиепископ поведал дьяку сокровенную мысль насчет написания подробной летописи, которая бы прославила епархию и последовательно провела новый взгляд на миссию Ермаковых казаков в Сибири. Всего пять месяцев понадобилось исполнительному дьяку, чтобы осуществить предначертания начальства.

Как и полагалось смиренному христианину, Есипов поместил свое имя в самом конце летописи, скрыв его незамысловатым шифром.

Савва не обладал чрезмерным честолюбием и в послесловии к летописи откровенно признался, что он лишь расширил («распространил») летописную Повесть, которую составили в Софийском доме до него.

Средневековые писатели не гнались за оригинальностью. Напротив, они любили украшать свои произведения подробнейшими заимствованиями из других авторов, слывших признанными авторитетами. Библиотека тобольского архиепископа была не слишком богатой, и дьяку пришлось довольствоваться тем, что было под рукой.

Есипов не раз с волнением перечитывал Хронограф, повествовавший о подвигах древних полководцев. Высокопарный стиль изложения Хронографа разительно отличался от стиля, который употребил предшественник Есипова при описании столкновений между Ермаком и Кучумом. Чтобы прославить Ермака, Савва дополнил летопись впечатляющими подробностями, заимствованными из Хронографа. Дьяка не слишком беспокоило то, что Хронограф описывал битву между древними болгарами и византийцами. Воинов Кучума он уподобил язычникам болгарам.

К счастью, Есипов обладал трезвым умом и его интересовали не только литературные красоты. Испросив разрешение у владыки, он велел вновь собрать ермаковцев, чтобы узнать у них новые подробности о знаменитом походе. Прошло пятнадцать лет с того дня, как казаки из «старой сотни» принесли Киприану свое написание. С тех пор сотня сильно поредела: кто умер, кто переселился в богадельню. На службе остались считаные единицы.

Летописец не назвал по имени казаков, с которыми говорил. Но можно установить, что при Нектарии в Тобольске продолжал служить убеленный сединами атаман Иван Александров. То был любимец Ермака, некогда ездивший с его письмом к царю. Александрова задержали в Москве на три года, поэтому он хорошо знал все, что произошло в начале и в конце похода. В летописных рассказах виден след беседы Есипова с атаманом Александровым.

Судьба сочинения тобольского дьяка сложилась исключительно удачно. Есиповская летопись приобрела общерусскую известность и стала любимым чтением для грамотеев в разных концах России.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.