Письмо VIII
Письмо VIII
Из Парижа, 1727.
Видела нынче утром г-на Троншена [117], сударыня, который сообщил мне о завещании этого бедного г-на де Мартина [118]. Можете представить себе, как рада была я узнать, что он оставил вам, равно как и вашей дочери, доказательство своей к вам приязни. Он умер, как и жил, неизменно доброжелательным и великодушным к друзьям своим. Его друг повел себя с родными покойного со всей присущей ему честностью. Не знаю, останутся ли они довольны, но нет. сомнения, что именно ему обязаны они всем тем, что им оставил г-н де Мартин. Сам он ими отнюдь не был доволен; обязан он им ничем не был, поскольку ничего из родительского наследства не получил и состоянием своим обязан был исключительно своим добродетелям и талантам. Г-н Троншен оказывал ему разные услуги, он был ему другом. Что может быть справедливее, чем благодетельствовать тому, кого любишь, если ты в состоянии это сделать. Немало я встречала людей, которые честят теперь г-на Троншена дураком за то, что он-де не сумел в полной мере воспользоваться расположением своего друга. Но он был движим более благородными помыслами. Он уговорил г-на де Мартина оставить что-нибудь своей семье, чего, повторяю, тот никогда бы не сделал без г-на Троншена. Умер он семидесяти восьми лет от роду; я-то считала его более старым. Он очень хорошо распорядился в отношении своих кузин; слугам он велел выдать жалование за год вперед; вот этого, мне кажется, недостаточно.
Мы чаще, чем когда-либо, говорим о поездке в Пон-де-Вель, меня даже уверяют, будто мы проведем там зиму. Если бы это в самом деле случилось, я, как ни грустно мне надолго уезжать отсюда, так рада была бы возможности свидеться с вами, что с радостью перенесла бы горесть разлуки. Обещать я ничего не обещаю, ибо желания госпожи де Ферриоль изменчивы, как море. Но до чего же мне хочется оказаться в вашем загородном домике, где вы живете такой счастливой, чистой и бесхитростной жизнью – я нарочно так живо воображаю себе все это, чтобы сильнее ощутить чувство скорби, что меня там нет. Мне бы хотелось, чтобы у вас был маленький птичий двор. Когда я окажусь у вас, то непременно настою на том, чтобы вы его у себя завели, нет ничего более забавного. По-прежнему ли вы играете в кадриль? [119] А я так совсем перестала. Я провела четыре дня на даче и там купалась – стояли как раз самые жаркие дни. Есть ли у вас поблизости какая-нибудь речка?
У нас никаких новостей, если не считать беременности госпожи Тулузской [120] и остроумного отзыва короля о только что прочитанном им жизнеописании Генриха IV. [121] Его спросили, какого он мнения о сей книге, он ответил, что более всего ему пришлась по вкусу любовь Генриха IV к народу. Дал бы бог, чтобы он и в самом деле так думал и стал бы в этом ему подражать! Деньги еще редко у кого появляются, но вот что поистине не часто встретишь и чего вам никогда видеть не приходилось, это то, что первого министра все очень одобряют. Это самый честный человек на свете [122], без всякого сомнения, пекущийся о благе государства. Наконец-то у нас появился первый министр, достойный уважения, бескорыстный и желающий лишь одного – чтобы вновь воцарился порядок. Первые распоряжения его были весьма суровы; но все дальнейшее доказывает, что действовать иначе он и не мог. Он занялся делами: город платил шесть тысяч ливров, отныне новых прибавок больше не будет, он восстановит прежние порядки. Он упразднил пятидесятую долю и на два миллиона сто тысяч ливров увеличил подушный сбор [123]. Все это доказывает, у нас теперь министр, который хочет блага народа. Да продлит господь его дни, дабы он мог осуществить свои добрые намерения! Единственное, что он, на мой взгляд, сделал дурного, – это то, что он урезал вашу пожизненную ренту. Вас его деятельность коснулась лишь с этой плохой стороны, и вам не дано испытать на себе тех благ, кои она принесла другим; но вам вообще не везет – неужто судьба никогда не устанет преследовать вас?
«Прозерпина» успеха не имеет. Оперу находят неплохой, но слишком уж печальной; долго она не продержится. Два раза в неделю играют «Прозерпину», а два раза – «Четыре стихии» [124]. Пелисье нынче уже здорова. Она чуть было совсем не потеряла рассудок, одни объясняли это ее небывалым успехом, другие тем, что ее, столь кичащуюся своей добродетельностью, заподозрили в любовной связи. Во Французской комедии играют пьесу под названием «Женатый философ», очень милую, которая имеет небывалый успех – уже раскуплены все ложи на одиннадцатое представление. Автор ее – Детуш. Говорят, будто он изобразил в ней свою собственную историю. Как только она будет напечатана, я ее вам пришлю. Все уверяют, что Кино [125] играет хорошо, но я этого не нахожу. Представьте себе, что перед вами г-н Бертье – та же осанка, те же движения, словом, полная его копия, только голос более громкий. Ваша милая дочь почувствовала бы просто отвращение, увидав «Женатого философа».
У нас здесь сейчас такая же неистовая мода на вырезывание раскрашенных эстампов, как в ваше время на бильбоке [126]. Все решительно, от мала до велика, занимаются вырезыванием. Вырезанные фигурки наклеиваются па картон, а сверху все покрывается лаком. Таким вот способом мастерят обои, ширмы, экраны [127]; существуют сборники эстампов, которые стоят до двухсот ливров, и иные дамы доходят до такого безумия, что вырезывают эстампы по сто ливров штука. Если и дальше так пойдет, того и гляди начнут вырезывать картины Рафаэля. Я уже стара, и надо мной мода не властна.
Прощайте, сударыня, позвольте мне обнять вашего мужа и любезную вашу дочь. Я уже устала писать вам обо всех этих новостях, в сущности безразличных нам обеим.
Посылаю вам письмо маркиза де Ла Ривьера к мадемуазель Дезульер и ответ последней [128]. И то и другое все находят очень милым.
Письмо маркиза де Ла Ривьера к мадемуазель Дезульер.
Вы потому душой орлица,
Что и родитель ваш – орел.
В вас продолжает нам светиться
Его достоинств ореол.
При вас у всех светлеют лица.
Любимица богов самих,
Вы говорите языком их,
И сладостен мне образ их
В глазах пленительно знакомых.
Я вам пишу из года в год.
Вот новое из сих посланий,
Хоть возраст у меня уж тот,
Когда не платят чувству дани.
«Уместны в юности поэзия и пыл», —
Благопристойность мне вещает,
Но в сердце пышет жар, и он мой ум пьянил,
И пренебречь годами наущает.
Когда бы знали вы, как мне огонь мой мил!
Пусть вам я покажусь нескромен,
Однако сей души феномен
Ведь и в художестве таков:
Чем время убежало дале,
Тем красочней заполыхали
Полотна старых мастеров.
А вы коль всем добро творите,
То и фортуне сей же час
Мои глаза лишь подарите.
О. как она возлюбит вас!
Ответ мадемуазель Дезульер.
Пребудьте в пустыни своей;
Страшны мне ваши объясненья
И мука вечного сердечного влеченья.
Все возрасты знакомы с ней.
Не вашего ли возвращенья
Сама ждала я столько дней!
И вот вас вижу каждый день я,
Но пусть спасет вас от крушенья
Благоразумия Борей.
Пребудьте в пустыни своей.
Амур – изменник и злодей.
Я так боюсь его затей!
Он то и дело в ваши сети
Заманивал красавиц всех на свете,
И в душу мне любови эти
Легли бы тысячью теней.
Пребудьте в пустыни своей.
От ваших пламенных речей,
Которые, как прежде, смелы,
Хочу укрыться поскорей.
Мне кажется, амура стрелы
Не стали для меня тупей.
Пребудьте в пустыни своей.
Ах, право, водворить сумей,
Божок крылатый, мир меж нами скорый
И нашими сердцами овладей,
То что сказала бы та дама, пред которой
И лев бы стал овцы смирней,
Та, чьи бессмертные стихи ручья звончей?
Ведь громким именем обязана я ей.
Вы мысленно к ней обратите взоры
И вмиг увидите, что я от дамы сей
Взяла лишь нежный блеск ее очей.
Но, чтоб не встретить их укоры,
Пребудьте в пустыни своей.