Часть вторая

Часть вторая

Приемная ассизного суда

Через семь лет после первого заключения я снова попал под арест. Меня поместили в Консьержери. Помнится, это было в 1843 году. Меня обвиняли в заговоре и принадлежности к какому-то тайному обществу — вот, вероятно, причина, по которой я оказался в «секретной». Там меня продержали три месяца, после чего перевели на Женский двор, нарочно для этой цели освобожденный.

Женщин отправили в «Камеру кормилиц», названную так потому, что там по большей части помещались женщины в известном положении.

Консьержери

Эта тюрьма очень древняя и стоит того, чтобы мы рассказали о ней подробнее. При Людовике Святом это здание было королевской резиденцией, Карл V превратил его в крепость и некоторое время жил в нем. Потом туда стали заключать государственных преступников. Впоследствии к тюрьме сделали пристройку для заседаний суда, продолжавшихся до пожара 1776 года, после которого Консьержери была обновлена. Об этой королевской тюрьме немало говорится в различных исторических повествованиях, я же ограничусь лишь некоторыми подробностями.

Итак, камера, располагающаяся рядом с канцелярией, куда для допроса приводили арестованных, изначально была предназначена только для осужденных на смертную казнь. Справа от нее находилось место для посетителей, огороженное двумя решетками. Одна из двух башенок, выходящих на набережную, служила спальней для сторожей, другая же была закреплена за начальником тюрьмы.

Чтобы перейти отсюда на Женский двор, надо было миновать старинные конюшни Людовика Святого. Недалеко от них располагалась камера Мандрина — легендарного вора, спокойно дожидавшегося своей казни. Ему, наверно, было там очень неудобно, поскольку взрослый человек мог поместиться там не иначе как скорчившись. Если пройти еще дальше, то можно увидеть «решетку прощаний». Сколько людей, которым не суждено было больше увидеться, обнялись здесь в последний раз! Повернув налево, вы увидели бы перед собой знаменитый «коридор жирондистов». Справа и слева от коридора располагались помещения, прославленные своими заключенными: место, где содержалась королева Мария-Антуанетта, обращено в часовню. Еще две вещи примечательны в этом месте: это сад и фонтан, устроенные знаменитым банкиром с разрешения правительства. Фонтан просуществовал до 1848 года. Нельзя обойти вниманием и башню с зубцами и бойницами, строительство которой восходит бог знает к каким временам, и называется башней «Монтгомери». Там вынес пытку Равальяк; там Дамьен подвергался жестоким истязаниям, имевшим целью раздобыть сведения о его возможных сообщниках.

Аббат Монтес и его хор

Изучением всех этих подробностей я занялся, когда меня выпустили из «секретной». Было воскресенье, и я отправился к обедне.

Литургию совершал добродетельный священник, аббат Монтес. Преступники, осужденные на пожизненное заключение за укрывательство и подделку фальшивых денег, служили у него певчими. По доброте душевной аббат Монтес раздавал присутствующим на богослужении небольшие пакеты табака, нюхательного или курительного, в зависимости от предпочтений каждого. Мой образ жизни привел к тому, что я заболел. Меня отправили в лазарет.

После того как физическая боль поутихла, я принялся за наблюдения и скоро узнал, что общество, окружавшее меня, состояло из тех людей, которых невозможно было поместить с другими арестантами.

Случилось так, что на: один из вечеров было назначено выступление некоего Арну. Он показывал фокусы, которые сильно заинтересовали публику. После этого выступал Фаринелли, затем последовал триумф Ашара, где главную роль сыграл Малле — предводитель шайки и укрыватель. Помимо меня, за этим действом наблюдали Пульман, Колен и Робино, содержавшие до ареста притоны воров в окрестностях Шато-д’О, а также еще три негодяя — Фурнье, Мизер и один очень страшный жид, жена которого также содержалась под стражей.

Дружеская услуга

В начале своего повествования я уже замечал, что позор, на который преступники обрекают свои семьи, очень тревожит этих людей; прибавлю еще, что, за редким исключением, все они трусы и боятся смерти.

Я пробыл в Консьержери всего несколько дней, когда подслушал разговор Фурнье, главаря шайки убийц, с Пульманом, пользовавшимся популярностью в тюрьме.

— Я знаю, что моя участь решена, но это меня не пугает. Меня страшит то, что на мою семью всякий станет показывать пальцем, — сокрушался Фурнье.

— Ты боишься обесчестить их тем, что взойдешь на эшафот? — спросил Пульман.

— Да, и если бы я мог найти средство закончить жизнь иначе…

Пульман погрузился в раздумья, но потом вдруг воскликнул:

— Послушай, мое дело также решено, даже вернее твоего, потому что я во всем признался. Но им же не удастся казнить меня дважды, правда? Вот что мы можем сделать: у меня припрятан нож. Если хочешь, пока ты будешь спать, я… — Тут он сделал характерный жест рукой. — Все произойдет очень быстро, не беспокойся…

Пульман действительно не расставался с ножом, который прятал в том месте, где арестанты берегут все самое драгоценное… Но как же Фурнье отблагодарил своего приятеля? Через четверть часа после их разговора он кинулся к начальнику тюрьмы и выложил как на духу предложение Пульмана, потому как испугался, что тот зарежет его во сне. Фурнье умолял, чтобы их с Пульманом поместили в разные места. Это очень возмутило последнего, и он не упустил случая выказать свои чувства предателю.

В другой раз, выслушав одного арестанта с такой же проблемой, Пульман дал ему совет, которым несчастный не преминул воспользоваться: выходя из ассизного суда, он бросился с лестницы головой вниз, но насмерть не убился.

Приключения Пульмана

Другой отличительной чертой таких преступников является гордость за себя. Один хвалится былым богатством, другой — тем, что оставался честным до той минуты, пока им не овладела страсть, третий — своей непобедимостью и умением обходить закон. Но утомительнее всего те, кто хвастается своими талантами, стараясь их доказать. Болтуны просто нестерпимы. Это замечание не касается Пульмана, хотя он, видимо, был тем еще пустозвоном.

Однажды он рассказал нам свою историю. По странному стечению обстоятельств его арестовали не как убийцу, а как фальшивомонетчика. Под именами Леграна и Дюрана он подал к взысканию вексель на своего зятя, живущего в провинции, и пустил в ход билеты. Укрыватель, боясь Пульмана как огня и желая от него избавиться, донес на преступника. В руках у жандармов Пульман в припадке отчаяния сдал оружие, признался в убийстве, совершенном им в Нанжисе, и донес на своего сообщника, которому действительно продал часть вещей своей жертвы.

Заметим, что этот донос привел к открытию тысячи других преступлений.

Теперь пора сказать несколько слов о деле Пульмана, столь прославленном в летописях преступлений. Желая уведомить своего зятя, жившего в окрестностях Нанжиса, о рискованном средстве, к которому он прибегнул ради денег, Пульман в сопровождении своей любовницы — «Луизы с кошачьими глазами» — пустился в дорогу. Но в Нанжисе он никого не нашел и вынужден был вернуться в Париж. В дороге путников застал проливной дождь, и им пришлось искать приют в гостинице. Час спустя, когда непогода утихла, Пульман отправился за экипажем. Путник не прошел и полумили, когда ему встретился один крестьянин. Пульман рассказал ему о том, какая беда приключилась с ним в дороге и как его приютил хозяин гостиницы.

— У него хорошее вино, — заметил деревенский житель. — Но он ужасный скряга: прячет свои деньги.

Едва только Пульман услышал эти слова, в голове его тут же родилась преступная мысль. Он решил снова вернуться в гостиницу и все разведать.

Сначала добродушие старика обезоружило злодея — он уже готов был отказаться от своего преступного плана, но тут хозяин имел несчастье подать гостю яичницу из одиннадцати вместо двенадцати яиц — и дело было решено!

«Ах ты, скряга! Я завладею твоими деньгами», — подумал Пульман.

И, улучив минуту, когда старик нагибался, преступник схватил железный прут и одним ударом убил несчастного. Но, осмотрев дом, Пульман не нашел ничего, кроме ста франков и старых карманных часов. Злодей закричал в ярости:

— Меня обманули!

Вот так, по словам самого Пульмана, и обстояло дело. Ничто уже не могло ни изменить, ни облегчить его участи. Он сам был настолько в этом убежден, что вечерами не раз предавался довольно распространенной в тюрьмах забаве: репетировал сцену, ожидавшую его в ассизном суде.

Убийца Пульман в своей кровавой забаве, где роль обвиненного играл другой заключенный, взял на себя обвинительную речь члена правительства и, требуя головы преступника, произнес ее так, что вся аудитория пришла в восторг.

В другой раз он пародировал казнь, и, чувствуя приближение своего последнего часа, он с эшафота послал свое последнее прости Луизе… В двух шагах от этой чудовищной комедии и этого страшного актера, под хохот и крики ему подобных негодяев, умирал человек гораздо менее виновный. Свой последний вздох он отдал этой оргии цинизма и разврата.

Вслед за этой сценой должна была наступить настоящая развязка. Прения по делу Пульмана, усложненному причастностью многих лиц, продолжались два дня. Когда они окончились, Пульман попросил свидания с начальником тюрьмы, пообещав сообщить ему нечто важное. Он предложил за известную сумму отдать кинжал, который всегда имел при себе. Опасаясь нового преступления или самоубийства, начальник тюрьмы согласился на его просьбу.

Пульман отдал оружие и получил разрешение поужинать в последний раз со своей любовницей в комнате сторожа. Его просьба была исполнена. Два часа спустя его привели в суд, чтобы он выслушал приговор. Потом, вернувшись в залу, он должен был надеть рубашку преступников. Еще накануне Пульман сам обрезал волосы и распорол ворот рубашки, не желая дожидаться этого от помощников палача. Пульмана казнили через четыре дня, так как он отказался подать жалобу в кассационный суд.

Что касается женщины, внушившей Пульману столь сильную страсть, то за сообщничество с преступником ее осудили на двадцать лет тюрьмы и час позорного стояния на эшафоте. Как бы в награду, этот достойный любовник посвятил ей свои «Мемуары», опубликованные каким-то журналом.

Во время моего пребывания в Консьержери Пульман показывал мне эту рукопись, состоявшую из порядка ста страниц неразборчивого текста. Это была исповедь, из которой адвокат не смог извлечь никакой пользы для своего подопечного.

Несколько дней спустя в ошейнике на площади выставили вдову Пульмана. Это был последний случай публичного наказания, потому что вскоре подобные вещи запретили.

Театральный случай в ассизном суде

Лишившись своего лучшего украшения, больница стала скучной. В ней оставался только Малле со своими главными сообщниками — Арно и Мазером, которые беспрестанно ссорились из-за женщины. Это была жена Малле, питавшего непреодолимую ненависть к Арно в связи с одним случаем. Малле — бывший хозяин дома в квартале Магдалины, капитан национальной гвардии — пользовался почетом. Он любил игру и вел такую жизнь, которая разорила его вконец. Известная связь с негодяями, естественно, привела его к преступлению, и вот укрыватель многочисленной шайки попал в ассизный суд. Негодяи единодушно отреклись от знакомства с ним. Малле надеялся оправдаться за неимением улик. И действительно, опираясь на свое положение в обществе, он, как хороший актер, выразил свое негодование случившимся, но тут вдруг произошло следующее.

Королевский прокурор, обращаясь к председателю суда, попросил выслушать нового свидетеля. Председатель дал свое согласие, и в залу вошел маленький сухой человек с насмешливой улыбкой, в котором Малле, к своему ужасу, узнал Арно, специально для этой цели привезенного из Пуасси. В итоге Малле приговорили к галерам.

Музыка

Что такое музыка? Вот объяснение этого благозвучного слова. В тюрьмах существовало нечто вроде главного штаба, состоявшего из галерных негодяев и арестантов центральных тюрем, которым пришлось многое повидать.

Когда какому-нибудь подсудимому удавалось скрыть свое имя и темные делишки, тогда всех преступников, словно полковых музыкантов, собирали в кружок, в центр которого под стражей помещали субъекта, скрывающего свое имя. Если ему хоть раз в жизни случалось отбывать заключение, его, несомненно, кто-нибудь узнает.

Видок, употреблявший всевозможные средства для уничтожения сообщества преступников, выдумал эту систему, которую впоследствии усовершенствовал Алляр, стремясь к тому, чтобы воры выдавали друг друга.

Арно переносил свою участь с таким равнодушием, что сделался посмешищем целой камеры. Будучи клерком, он был довольно начитан. Он пародировал «Последний день осужденного» Виктора Гюго, рассказывал истории Жана Гиру, Генри Монье. Известно, что Жан Гиру на вопрос, что он делает ночью посреди дороги, отвечал: «Я жду омнибус». Получив, наконец, позволение в последний раз увидеться с женой и сыном, он сказал жене на прощание: «Приходи посмотреть на мою казнь, да и ребенка захвати, это его займет». Все это мы слышали от Арно.

Пистоль

Несмотря на все прелести жизни в больнице, я, едва собравшись с силами, покинул ее и перебрался в отделение Пистоль. Там я повстречал довольно странного субъекта, который по обязанности или по призванию утешал всех отчаявшихся. Обращение его к людям, возвращавшимся из ассизного суда с приговором к смертной казни, было в высшей степени оригинально. «Не огорчайтесь, — говорил он. — Берите пример с меня, будьте философом».

«Позор! Позор!» — кричал какой-нибудь бедняк в отчаянии.

«Ну! Зачем же так? Вы осуждены только на пять лет. Со мной обошлись куда хуже, но я-то не жалуюсь».

Этот сострадательный человек оказался фальшивомонетчиком, собственником поместья в окрестностях Парижа. Он был очень ловок, но его погубила излишняя осторожность. Он имел обыкновение зарывать в землю только что отлитые монеты, чтобы они, потемнев, казались старыми на вид. Один из его соседей заметил эту проделку и откопал сокровище. Но, увидев, какого свойства эти деньги, негодуя на свою неудачу, сосед донес на кого следовало, предоставив дело правосудию.

Парижские «тигры»

Пользуясь разрешением, я часто гулял по просторному двору Консьержери; благодаря этим прогулкам мне удалось узнать об одной интересной секте. Горе запоздавшему прохожему: в одно мгновение ока он окажется раздет и брошен в воду. На другой день преступники под видом рыбаков вылавливали свою жертву и сдавая труп куда следует, получали 25 франков вознаграждения. Это у них называлось «вымачивать». Какое-то время этот род деятельности даже процветал; Фурнье и его нахлебник Тепаз хвастались, что спровадили на тот свет человек по двадцать каждый.

Тут была и другая шайка — настоящие парижские «тигры». Ночью на улице они набрасывали на прохожих аркан и, обобрав их дочиста, отпускали.

Мои сокамерники

Я не знал своих сокамерников, пока не повстречался с ними в тюрьме. Первый — поэт и столяр, сочинил известную песню, обрекшую его во время Реставрации на год тюремного заключения и 500 франков штрафа — честь, которой завидовали все тогдашние либералы. Освобожденный Июльской революцией, Беккер — это его имя — бросил станок ради пера и стал журналистом, но его проза и стихи не имели большого успеха. Оскорбленный невниманием читателей, он в качестве мести вздумал отправиться за границу, чтобы снискать себе счастья на военной службе. В то время боевые действия велись в Бельгии и Польше. Наш поэт поспешил в Варшаву, но при первом выстреле дезертировал и вернулся в Париж. Его друзья отправили его в Брюссель, где он получил командование полком, но, по-видимому, запах пороха ему не очень нравился — Беккер снова бежал, на этот раз прихватив с собой и полковую казну. Он думал добраться до какой-нибудь гавани и отправиться в Англию или Америку, но надо полагать, что главный штаб имел определенные подозрения на его счет, потому что за ним послали погоню, и Беккер был арестован на последней станции, когда менял лошадей. Его тотчас судили военным судом, но не расстреляли, а приговорили к десяти годам каторги за воровство и дезертирство.

По восшествии на престол король Леопольд помиловал многих преступников. Попав под амнистию, Беккер поспешил вернуться во Францию, где окунулся в прежнюю жизнь. Подобно многим желающим славы и денег, он бросился сотрудничать с мелкими журналами. Особенно Беккер любил «воспевать» министров, преимущественно Мармона Сульта, речи которого в палате он постоянно осмеивал. У старого воина было немало самолюбия; не желая удовольствоваться военной славой, он хотел заслужить известность и в магистратуре. Чтобы заставить молчать беспокойного критика, его приняли на службу. Однако всему приходит конец.

Вследствие какого-то переворота в министерстве Беккер вынужден был покинуть политическую арену, сменив канцелярский слог на публицистический, процветающий и поныне. Ненамного ошибется тот, кто сочтет его прародителем желтой прессы наших времен. Стоя во главе полудюжины таких же писак, как и он сам, Беккер основал несколько журналов по театральной части, используя разного уровня начальников и актеров. Он точно так же поступал и с актрисами, и не одной, несмотря на отвращение, которое он внушал своим лицом, пришлось заплатить ему известную дань во избежание худшего. Я чуть было не забыл описать вам его портрет. Беккера отличала приплюснутая голова, огромный рот, синеватые губы, фальшивый неприятный голос и желтоватый цвет лица. Он был высокого роста, но сильно горбился.

Я не знаю, каким образом Беккер дошел до того, что не смог сбывать свои произведения. В 1843 году он содержал подпольную типографию для тайных обществ. Как же этот осторожный плут попался? Арест революционных сочинений в его типографии привел и к моему задержанию.

Мой другой товарищ по заключению был мне не так неприятен. Его открытая натура и чистосердечный взгляд шли вразрез со скрытным поведением Беккера. К сожалению, его глупые речи иногда казались мне нестерпимыми. Экс-лейтенант Катенье был без страха, но не без упрека. Впрочем, когда я думаю о его несчастьях, то не могу не верить в действие высших сил. Отправившись в 1814 году в поход с бретанскими федератами, этот необыкновенно отважный человек дрался под Ватерлоо. Ему следовало бы умереть, сражаясь за границей, но его роковая звезда привела его обратно в Париж. В продолжение 15 лет он работал в одной типографии, скрывая давнее желание отомстить и не прощая Бурбонам их возвращения во Францию. Правда, Реставрация ему повредила, и потому немудрено, что во время Июльской революции он одним из первых взялся за оружие. Отличившись, он снова сумел поступить в армию, но, так как его военное обучение было не закончено, его отправили доучиваться в кавалерийскую школу Сомюра в качестве унтер-офицера. Не смея рассчитывать на большее, он, однако, остался недоволен. По его словам, он заслуживал большего, но поведение его было далеко не похвальным.

Вместо того чтобы держаться своего скромного положения и быть верным королю, он опять принялся строить заговоры. Военный министр, узнав о его поведении с комитетом по правам человека и его дуэлях, прислал ему патент на звание лейтенанта в пехоте. Катенье протестовал против назначения, которого не просил, но его не послушали, и ему пришлось отправиться в линейный полк, распрощавшись с кавалерией и с красивой формой. Прибыв в корпус, он принялся за агитацию против Людовика Филиппа. Он говорил речи за обедами, в собраниях, пользовался любой возможностью появиться в мундире. Агенты полиции не теряли его из виду и, может, думали отправить беспокойного лейтенанта в Алжир, когда странное обстоятельство ускорило его погибель. Во время одной из своих экскурсий по Парижу Катенье арестовали за подделку документов по заявлению одного банкира. Судья послал за банкиром, и тот заявил, что представленный ему вексель был фальшивым, а подпись подделана. С той и другой стороны протестовали; комиссионер, не зная, как разрешить спор между офицером и банкиром, обратился в префектуру полиции. Префект велел рассмотреть дело Катенье. Все указывало на то, что он был человеком опасным. Пользуясь случаем, Катенье как заговорщика отправили в Ла-Форс. С этой минуты его ожидали жестокие неудачи. В ассизном суде его признали виновным.

— Мы выяснили, — сказал ему председатель, — что вы не могли получить от своего семейства той суммы, на которую предъявили вексель банкиру. Вы также не могли заработать ее сами. Откуда же у вас эти деньги?

Не имея возможности вывернуться, Катенье решил говорить начистоту, но истина не всегда правдоподобна. Суду и присяжным, так же как и публике, его ответ не показался удовлетворительным.

— В июле, — заявил Катенье, — в ту минуту, когда народ проник в Тюильри, я, подбирая падавшие у солдат патроны, наткнулся на сумку, одного сержанта королевской гвардии и открыл ее. Вместо патронов я увидел там двадцать тысяч франков золотом. Я завладел ими, не сказав никому ни слова. Это правда.

Присяжные не поверили этому рассказу; большинством голосов Катенье был обвинен в подделке документов и осужден на пять лет принудительных работ. Этот приговор повлек за собой лишение прав на собственность и состояние, а также позорное выставление напоказ. После этого Катенье, прикованного к цепи вместе с другими преступниками, переправили в Бисетр, а оттуда — в Тулон.

Теперь понятна злоба Катенье. У него были свои причины ненавидеть июльское правительство.

По окончании срока он по ходатайству одного из своих прежних друзей, служившего в муниципальной полиции, получил разрешение жить в Париже.

В бумагах, перехваченных у кого-то из нас, было найдено письмо, написанное Катенье, в Комитет к Беккеру. Он предлагал ночью поджечь Париж с четырех сторон и, пользуясь смятением, поднять восстание. Это была его навязчивая идея. В тюрьме он беспрестанно к ней возвращался и определенно сходил с ума. Днем он всячески испытывал мое терпение, а ночью мне приходилось страдать. Вскакивая в два часа ночи, он кричал: «Слышите? Дерутся. Бьют в набат! Вставайте, вставайте!» Мне стоило больших усилий успокоить его.

Впоследствии он сам мне все это рассказал, и я был крайне удивлен тем, что мне дали в товарищи двух каторжников.

Шиво

Я расскажу о злоключениях некоего Шиво. Он познакомился с одной надзирательницей из женского отделения Консьержери. Узнав, что она вдова и кое-что скопила, он обещал жениться на ней по окончании срока наказания. Шиво на ее деньги рассчитывал купить цирюльню близ Консьержери, выходившую на площадь Дворца Правосудия. Проект удался: прежний цирюльник уступил за скромную плату свою лавку, прекрасно понимая, что она вернется к нему и не будет стоить ни су. Шиво занимался «музыкой», то есть доносами, — это и принесло ему несчастье. Его клиенты — по большей части содержатели женщин в Сите, — предупрежденные товарищами по каторге, перестали к нему наведываться, а потом начали бить ему стекла. Их бывший «брат по заключению» вынужден был вернуть лавку прежнему владельцу, поплатившись таким образом за то, что хотел брить тех самых людей, на которых раньше доносил. Тогда Шиво принялся снова воровать, а несчастная женщина, покинувшая ради него место надзирательницы, от отчаяния повесилась.

Смертная казнь

Многие писатели находят, что отмена смертной казни служит признаком прогресса. Один остроумный автор по этому поводу заметил:

— Уничтожим смертную казнь, пожалуй! Тогда пусть господа убийцы принимаются за дело.

Отбросив всякие философствования, надо признать, что казнь сама по себе возмутительна. Меня это зрелище впечатлило в юности до такой степени, что я до сих пор не могу позабыть эту ужасную сцену.

Как и все дети моего возраста, я порой толкался на Гревской площади. Но однажды я заметил там страшную машину с окровавленными столбами. Было около десяти часов утра, а на четыре часа была назначена казнь одного портного, убившего в минуту ревности свою любовницу. Аркольского моста еще не существовало, и у Сены еще не было столь великолепной набережной. Некоторые прохожие останавливались. Да и я не мог оторвать глаз от изобретения доктора Гильотена; я все рассматривал лестницу, доску, да и весь механизм с любопытством, смешанным с ужасом. Мне чудовищно хотелось видеть все. Декорации были готовы, недоставало только актеров. Погода стояла превосходная, железо, готовое оборвать чье-то существование, блестело на солнце, и я спрашивал себя, как может умереть человек, когда кругом все полно жизни.

Понемногу Гревская площадь наполнялась любопытными зеваками, подобными мне. Вот появился вооруженный саблями отряд жандармов и принялся очищать площадь от народа. Едва волнение поутихло, как я услышал крик: «Вот он!» И действительно, вскоре показалась телега, сопровождаемая солдатами. Когда она остановилась, палач и его помощники завладели своей жертвой, которой сделалось дурно при виде эшафота. Аббат поспешно сошел со ступенек, подавая преступнику распятие. Часы пробили четыре. Сансон спустил крючок, нож упал, и глухой звук, по принятому обычаю, вместе с целым потоком крови возвестил народу о том, что «справедливость восстановлена». Красные корзины наскоро прикрыли и положили в тележку, которая тут же отправилась в путь, будто стыдясь своей печальной поклажи.

Потом все было вымыто и разобрано. Эта сцена продолжалась часа два, и я не упустил ни одной подробности. Что меня особенно поразило, так это убийственное хладнокровие, с которым Сансон рассматривал только что снятую с казненного одежду, и та педантичность, с которой он вытирал лезвие ножа. Он напомнил мне цирюльника, вытирающего бритву, не находя, по-видимому, никакой разницы между мыльной водой и человеческой кровью. По окончании этого действа толпа начала молча расходиться. Это был первый и последний раз, когда я видел подобную казнь; ни разу за всю мою жизнь у меня не возникало желания посмотреть на это вновь.

Но мне вполне понятны и хвастовство убийц, и то бесстыдство, с которым они восходят на эшафот, зная, что на них смотрят тысячи любопытных.

На это ли рассчитывали законодатели? Мне кажется, — и я не одинок в своем мнении, — что казнь без всех этих приготовлений, внутри тюрьмы, гораздо лучше достигала бы своей цели, не давая повода ни к какому чванству. Ласенер и Пульман были бы неприятно удивлены в день казни тем, что толпа не так велика, как они думали. Они сочли бы неблагодарностью равнодушное отношение публики к их смерти.

Увидев этих людей вблизи, я спросил у них: «Что бы вы сделали, если бы наказание изменили?»

Ласенер ответил так: «Смерть лучше тюрьмы и печных лишений, ибо, в конце концов, это не более чем скверно проведенная четверть часа. Я всегда предпочту казнь. Я принял бы помилование не иначе как вместе с доходом в двадцать тысяч ливров».

Пульман ответил по-другому: «Я слишком ненавижу общество. Получив прощение, я все-таки останусь его врагом и, свободный, вернусь к прежней жизни».

В их словах было столько цинизма!.. Что следовало заключить из этих признаний?

Не мне, конечно, решать, справедливо ли поступает общество, наказывая смертью за убийство. Но, в достаточной мере изучив характер преступников, я могу сказать следующее: все они предпочитают смертную казнь пожизненным принудительным работам, и перспектива вечного труда при их ужасной лености им совсем не улыбается. Из этого я заключаю, что раскаяться их скорее заставит смерть для общества, нежели казнь действительная, с ее кровавыми атрибутами.

Общая комната

Возвращаюсь в отделение под названием «Пистоль». Там была общая комната, где за известную плату можно было оставаться до десяти часов вечера. Туда также отводили на первую ночь тех осужденных, которые отчаивались сильнее остальных. В этой комнате оказывались деловые люди, банкроты, злоупотребившие доверием, писатели; среди них не много было таких, которые бы не надеялись склонить в свою пользу судей и снова вернуться в общество. Они старались с помощью адвоката сбить с толку тех, кто подал на них жалобу. Некоторым это действительно удавалось, но в каком положении оказывались остальные! Не надеясь более на людей, они прибегали к Богу. Я должен заметить, однако, что у многих осужденных при мысли о бесчестье помрачался рассудок.

Один молодой человек, имени которого я не назову из уважения к его семье и к нему самому, растратил свое имущество на научные исследования и на жизнь не по средствам среди таких же, как и он, людей. Имея только десять тысяч франков и не желая показывать, что он разорен, он вздумал задать пир и пригласить туда нескольких членов из жокей-клуба. За десертом он предполагал сообщить своим приятелям, что женится на богатой наследнице, и, вынув Из своего портфеля пачку акций неизвестно какой торговой компании, сказать им: «У меня остается еще двести тысяч франков, которые я разместил весьма выгодно, а в ожидании какого-нибудь наследства я буду жить своим небольшим доходом». К несчастью, подготовленная им комедия была раскрыта. Его арестовали и осудили на семь лет принудительных работ. Невозможно описать его отчаяния. К счастью, на другой день, рано утром, за ним прислал генеральный адвокат Жалон и сказал ему:

«Вчера я был слишком строг в отношении вас, но я должен был исполнить свой долг. Не беспокойтесь, завтра вас отправят в больницу, а в скором времени вы получите полное прощение».

В числе обитателей «Пистоля» были и другие интересные личности. Барон Б. содержал актрису театра «Варьете» Эстер де Бонгар. Чтобы удовлетворить ее капризы, он жертвовал всем на свете: промотал свое родовое поместье, не побоялся подделать подпись для получения денег. Однако присяжные были настолько снисходительны, что освободили его. Я был чрезвычайно доволен, когда его освободили, потому что он слишком часто пользовался моим кошельком и табаком. К этой группе принадлежал и М. де М. — прекрасный молодой человек, попавший сюда за грехи юности, но искренне раскаявшийся: искупив ошибки прошлого, он заслужил положение в свете.

Также я помню одного экс-капитана королевской гвардии, М. де X., который, не краснея, принуждал свою жену к распутству, чтобы добиться своих целей. Эта чета была вознаграждена по достоинству.

Но кого я особенно ненавидел, так это старого собственника-легитимиста[30], осужденного за взяточничество. Все его раздражало, он ожидал в тюрьме того же покоя и комфорта, как и дома. Он плутовал за картами, как настоящий картежник, а проиграв, приходил в самое отвратительное расположение духа. Мысль о том, что он может лишиться хотя бы малейшей частицы своего состояния, могла свести его с ума. В сущности, его дело было не совсем правое, но его старость и общественное положение вынудили присяжных помиловать его.

Самым веселым осужденным был бывший секретарь следственного судьи, который, злоупотребляя своими обязанностями, присваивал себе все вещи, что приносили в канцелярию в качестве доказательств. Уличенный в преступлении, он был осужден на пять лет тюремного заключения. Он говорил так: «За это время я выучусь какому-нибудь ремеслу и, получив свободу, неплохо устроюсь с помощью того, что припрятал».

Причуды заключенных

Примечательно, что самые ленивые люди, оказавшись в тюрьме, больше всего боятся скуки. Я знаю многих, кто за порцию вина или несколько монет работали дни напролет. Ленивее всех оказались те, кто получали какую-то помощь извне и могли тратить деньги на лакомства; те же, кто считали себя совсем покинутыми, выглядели несчастнее других. Большая часть из них молчала и сидела неподвижно. О чем они думали? Конечно, о своем печальном прошлом и разбитом будущем! Особенно мне запомнился один заключенный, который всегда сидел, опустив голову, подперев одной рукой лоб, а другой катая хлебный шарик. Снедаемый раскаянием, он приобрел эту привычку еще во время своего первого заключения, тянувшегося очень долго.

Тем, кто не был в тюрьме, трудно вообразить, к каким странным средствам прибегают заключенные, чтобы избавиться от гнетущего их бездействия. Работа была бы для них счастьем. Представьте себе, что один заключенный занимался ловлей мышей (а их в Консьержери достаточно). Поймав, он дрессировал их, кормил и скоро так приучил к себе, что они являлись к нему по первому зову. В каком он бывал отчаянии, если одной из его воспитанниц случалось погибнуть! Он плакал как ребенок!

Кроме того, оторванные от мира, преступники предавались каждый своей навязчивой идее, и их тайные страсти проявлялись в тюрьме с большей силой. Ревность — это страшное чувство — достигала высшей степени у несчастных при одном воспоминании об оставленных за стенами тюрьмы предметах любви. Я как сейчас вижу перед собой одного бедняка, который мучился и день и ночь при мысли о том, что его подруга, может, страдает сильнее, чем он, от разлуки. Ежеминутно он вскрикивал: «Что она делает? Что с ней? О, я схожу с ума!»

Убийство понтуазского банкира

В ту эпоху, о которой я говорю, много шума вызвало знаменитое дело Донона Кадо. Предполагаемых участников этого преступления привели в Консьержери; среди них был и Руселе, сын жертвы.

Нередко случается, что товарищи заключенных знают о совершенном преступлении больше, нежели публика и сами присяжные; так было и теперь. Руселе принял самое живое участие в игре «тридцать один», которая каждый день велась в общей камере. Таким образом он имел возможность рассказать все обстоятельства убийства, а так как он считал его делом случайным, за которое ему придется провести в тюрьме года три, не больше, — то и не боялся рассказывать.

Руселе был высокого роста и сухого телосложения. Ему было около шестидесяти лет. При малейшем противоречии лицо его омрачалось, а взор становился свирепым. Он притворялся, что не понимает всего ужаса своего преступления, и держал голову высоко. Одет он был как зажиточный крестьянин: в длинный кафтан, серые панталоны, цветную жилетку, подбитые гвоздями башмаки, галстук и фуражку с широким козырьком.

Руселе обрабатывал земли в Сануа и вел дела, имея заемные письма у Донона Кадо, понтуазского банкира, который как-то потребовал немедленной уплаты. Руселе было нечем платить, поэтому он явился к банкиру за новой отсрочкой. Тот не соглашался. Раздраженный его упорством, Руселе убил банкира топором, который прихватил с собой, сгреб попавшиеся под руку деньги, забрал свои собственные просроченные билеты и побежал к жене, ожидавшей его в назначенном месте. Все это было делом нескольких минут.

Заметив его волнение, жена спросила: «Что с тобой, не случилось ли какой беды?» — «Случилось! Я убил Донона Кадо, и если ты скажешь хоть слово, то и с тобой будет то же». И он занес над ее головой окровавленный топор.

Об остальном Руселе умолчал и не сказал нам, что из предосторожности вынул ключ из двери кабинета банкира. Еще накануне он принял все меры, посоветовав младшему сыну Донона Кадо, немного занемогшему, какое-то лекарство, которое только усугубило его болезнь, заставив пролежать весь следующий день.

Сначала преступника не могли найти; многочисленные аресты ни к чему не привели, и только когда в руках сына Руселе обнаружили украденные у банкира билеты, убийцу арестовали. Он начал с ложных показаний: выдумал имена несуществующих сообщников, назвал какую-то воображаемую личность в очках; потом заявил, что идея убийства принадлежит старшему сыну банкира, затем назвал младшего — Эдуарда Донона. По роковому стечению обстоятельств, о которых я говорил, молодой человек в минуту совершения убийства был дома и находился в своей комнате. Никто не понимал, как он мог ничего не знать и не слышать. Страдая от лихорадки, он действительно ничего не слышал, но между тем кое-что заставляло подозревать его причастность к этому делу. Начавшееся следствие показало, что он был любовником горничной, с которой имел сношения его отец. Не мог ли Эдуард в минуту ревности решиться на преступление?

Между тем он был совершенно не виновен, хотя и настроил всех против себя своими высокомерными ответами. Принялись перебирать всю его жизнь, все его поступки. Его попрекали тем, что он ленился в учебе, был непочтителен к своим наставникам, особенно к отцу. Бог знает на какие хитрости шли, чтобы вырвать у Эдуарда хоть одно неосторожное слово. Руселе, надеясь спасти свою голову, сваливал всю вину за преступление на Донона-младшего, называя себя его орудием. Он говорил, что из желания немедленно получить наследство Эдуард предложил ему убить своего отца за двадцать тысяч франков! Но юноша был несовершеннолетним и потому не мог ни получить наследства, ни пообещать такую сумму.

Результат этого дела известен: Эдуард Донон был оправдан, а Руселе осужден на вечную каторгу.

Два года спустя я случайно встретил Донона. Он казался встревоженным и грустным; он сказал: «Я иду за доктором». — «Для себя?» — спросил я. «Нет, для моей маленькой дочери», — ответил он.

Я указал ему, где живет доктор, и потом по его приглашению отправился к нему. И что же я увидел? Горничную его отца. Он стал жить с ней с того самого дня, как его выпустили из тюрьмы. Едва он вошел, как она, не обращая никакого внимания на постороннего, принялась его бранить. Эдуард, ничего не отвечая, взял из колыбели ребенка. Девочка была прелесть как хороша. Потом, положив ее обратно в постельку, он тихо сказал: «Дорогая моя крошка!.. Единственное утешение всех моих горестей…»

Больше я не встречал несчастного Эдуарда, но я унес с собой твердое убеждение, что тот, кто был таким нежным отцом, не мог быть дурным сыном.

Взгляд в прошлое

Семнадцатого сентября 1844 года амнистия открыла мне двери Консьержери.

«Возьмите и меня! Возьмите и меня!» — просили в один голос несчастные, которых я оставлял.

Впоследствии я увидел, что самой лучшей мерой для предупреждения преступлений была та, которую правительство приняло, отправляя преступников в Кайенну[31] и очищая от них Париж.

Кроме того, улучшения, произведенные в самом городе и уничтожение всевозможных притонов разврата в предместьях — все это благотворно отразилось на очищении столицы в нравственном отношении.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.