Глава восемнадцатая

Глава восемнадцатая

Едва я успел войти в тюремный двор, как генеральный прокурор Росон, озлобленный на меня за мои частые побеги, появился у решетки и закричал: «А! Наконец-то привели Видока! Надеть ему оковы!» — «Что я вам сделал, господин прокурор? — отозвался я. — Уж не потому ли вы так раздражены, что я несколько раз был в бегах? Велико ли это преступление? Разве я, сбежав, не старался всегда найти средство честно заработать на кусок хлеба? Сжальтесь надо мной, сжальтесь над моей бедной матерью: если я вернусь на галеры — она умрет от горя!»

Эти слова произвели впечатление на Росона. Он снова пришел в тюрьму вечером, долго расспрашивал, как мне жилось с тех пор, как я покинул Тулон, и поскольку я подтвердил неопровержимыми доказательствами все мною сказанное, то он начал относиться ко мне гораздо благосклоннее. «Почему вы не подадите прошения о помиловании? — спросил он. — Или по крайней мере не ходатайствуете о смягчении наказания? Я замолвил бы за вас словечко главному судье».

Я поблагодарил прокурора за его доброжелательность, и в тот же день один адвокат из Дуэ, некто Тома, принес мне на подпись прошение, которое он для меня составил. Я с нетерпением ожидал ответа, как вдруг однажды утром меня вызвали в канцелярию: я полагал, что мне желают передать давно ожидаемое решение министра. Сгорая от нетерпения, я последовал за тюремщиком с видом человека, ожидающего радостной вести. Я надеялся увидеть генерального прокурора, а вместо него увидел свою жену. Ее сопровождали какие-то две незнакомые мне личности. Мадам Видок объявила мне развязным тоном, что явилась показать документ, узаконивающий наш развод. «Я выхожу замуж, — прибавила она, — поэтому мне необходимо было исполнить эту формальность».

Помимо освобождения моего из тюрьмы, едва ли нашлось бы другое известие, до такой степени приятное, как расторжение брака с этой женщиной. Я, наверно, светился от счастья.

В течение целых пяти месяцев не было ни слуху ни духу о решении моей судьбы. Генеральный прокурор интересовался мной, но несчастье делает человека недоверчивым и подозрительным — я начинал опасаться, что он усыпил меня ложными надеждами с целью отвлечь меня от мыслей о побеге до отправки на каторгу. Эта мысль засела у меня в голове, и я с горячностью вернулся к своим прежним планам бегства.

Тюремщик по прозвищу Ветю относился ко мне с некоторым уважением, считая, что меня скоро помилуют. Мы часто обедали с ним вдвоем в маленькой комнатке, единственное окно которой выходило на реку Скарпу. Мне показалось, что с помощью этого окна, которое не было снабжено решеткой, мне легко будет в один прекрасный день, после обеда, дать деру, только необходимо было заранее во что-нибудь переодеться, чтобы избежать преследования, выйдя из тюрьмы. Я посвятил нескольких друзей в свою тайну, и они достали для меня форму офицера легкой артиллерии.

Однажды, в воскресенье вечером, я сидел за столом с тюремщиком и судебным приставом Гуртрелем; водка развеселила моих собеседников — я не пожалел денег на угощение. «Знаешь, молодец, — сказал мне Гуртрель, — тут тебя нехорошо держать. Окно без решетки!» — «Полно, дядюшка Гуртрель, надо быть легким, как пробка, чтобы рисковать нырнуть с такой высоты, а Скарпа ведь глубока, в особенности для того, кто не умеет плавать». — «Это правда», — согласился тюремщик, и разговор на том прекратился.

Но я твердо решил осуществить свой план. Скоро пришло еще несколько гостей, тюремщик ударился в игру, и, когда он углубился в свою партию, я бросился в реку. При шуме моего падения вся честная компания ринулась к окну; Ветю во все горло звал стражу. К счастью, наступили сумерки, и трудно было различать предметы. Моя шляпа, которую я нарочно бросил на берегу, наводила на мысли, что я сразу же вышел из реки, а я тем временем плыл по направлению к шлюзу. Плыть было трудно, я продрог, и силы начинали мне изменять. Миновав город, я выбрался на берег. Мое платье, пропитанное водой, весило по крайней мере фунтов сто, тем не менее я пустился бежать и остановился лишь в деревушке Бланжи, в двух лье от Арраса. Было часа четыре утра; булочник, затопив печь, высушил мне платье и дал кое-что поесть. Оправившись и подкрепившись, я продолжил путь. Полиция собралась устроить на меня облаву. Она даже напала на мой след. Было ясно, что только в Париже я смогу найти безопасное убежище, но, чтобы туда попасть, надо было вернуться в Аррас, а там меня непременно узнали бы. Из предосторожности я отправился в путь в плетеной тележке моего двоюродного брата, который был знаком со всеми проселочными дорогами и хорошо загримировал меня, одев в офицерский мундир.

Ссылаясь на свою репутацию отличного кучера, он обещал безопасно провезти меня по улицам моего родного города; я сильно надеялся также на свой новый облик. Подъехав к мосту Жея, я не очень испугался, увидев восемь жандармских лошадей, привязанных к дереву у постоялого двора. «Ну, — обратился я к своему родственнику, — здесь, кажется, ты хотел закусить? Слезай же, пропусти рюмочку-другую». Он слез с тележки и направился в харчевню походкой развязного малого, который не боится косых взглядов патруля.

«Кого везешь, — спросили у него жандармы, — уж не своего ли родственника Видока?» — «Может быть, — ответил он, смеясь, — ступайте поглядите сами».

Один из жандармов действительно подошел к моей тележке, но более из любопытства, нежели из чувства долга. При виде моего офицерского мундира он отдал мне честь, затем сел на лошадь и скрылся из виду вместе со своими товарищами. «Счастливого пути! — крикнул им вслед мой родственник. — Если поймаете его, напишите!» — «Будь спокоен, — ответил вахмистр, командовавший взводом, — завтра он будет пойман».

Мы мирно продолжали свой путь, но мне пришла в голову тревожная мысль: военная форма могла подвергнуть меня неприятностям. Началась война с Пруссией, и внутри страны редко встречались офицеры, разве только они вынуждены были удалиться с поля боевых действий из-за ран. Я решил носить руку на перевязи и всем говорить, что был ранен в сражении при Тене. Я на славу сыграл свою роль, когда мы сделали привал в Бомоне. Я вдруг увидел, что вахмистр подошел к драгунскому офицеру и потребовал, чтобы тот предъявил свои документы. Я в свою очередь приблизился к вахмистру и спросил его, к чему такая предосторожность.

«Сейчас такое время, — ответил тот, — что все в армии. Франция — не место для офицера, годного к службе». — «Вы тысячу раз правы!» — воскликнул я и, чтобы тому не пришла охота ревизовать и мои бумаги, поспешил пригласить его обедать.

Во время трапезы я до такой степени сумел завоевать его доверие, что жандарм попросил меня, когда я буду в Париже, похлопотать о его переводе в другой город. Я обещал все, что ему было угодно; он был в восторге. Бутылки опустошались одна за другой, и мой собеседник, торжествуя, что неожиданно приобрел такую могущественную протекцию, стал плести всякий вздор. Тут вошел жандарм и вручил ему конверт с депешами. Мой новый приятель сорвал печать дрожащей рукой и хотел приняться за чтение, но глаза, помутившиеся от вина, отказывались служить ему, и он попросил меня исполнить эту обязанность. Я открыл письмо; первыми словами, бросившимися мне в глаза, были «Бригада Арраса». Я быстро пробежал послание; в нем сообщалось о том, что я проезжал через Бомон и, вероятно, сел в дилижанс «Серебряного льва». Несмотря на замешательство, я прочел послание, совершенно извратив его смысл. Жандарм хотел продолжить попойку, но силы ему изменили, и его вынесли из зала на руках.

Понятно, я не счел нужным ждать пробуждения служаки; в пять часов утра я занял место в бомонском дилижансе, который в тот же день благополучно довез меня до Парижа, куда переехала ко мне моя мать, еще продолжавшая жить в Версале. Мы прожили вместе несколько месяцев в предместье Сен-Дени, где не встречались ни с кем, за исключением золотых дел мастера Жаклена. Я вынужден был отчасти посвятить его в свою тайну, поскольку он знал меня в Руане под именем Блонделя. У Жаклена я встретился с женщиной, которой суждено было сыграть немаловажную роль в моей жизни. Мадам Б***, или попросту Аннета, была хорошенькой молоденькой женщиной, которую муж бросил из-за расстройства дел. Он бежал в Голландию, и о нем давно уже не было ни слуху ни духу. Аннета была свободна, как птица. Мне понравились ее ум, характер, ее доброе сердце. Вскоре мы сошлись и уже не могли существовать друг без друга. Аннета перебралась жить ко мне, и я решился снова взяться за ремесло разносчика.

Отправившись в путь рано утром, я прибыл в предместье Сен-Марсо и вдруг услышал завывания глашатая, выкрикивавшего, что сегодня на Гревской площади состоится казнь двух известных преступников. Имя Гербо поразило мой слух. Того самого Гербо, который был причиной всех моих несчастий! Я прислушался внимательнее; глашатай повторил: «Вот приговор уголовного суда Сенского департамента, осуждающий на смерть Армана Сен-Леже, бывшего моряка, родившегося в Булони, и Цезаря Гербо, освобожденного каторжника, обвиняемых и осужденных за убийство».

Все мои сомнения исчезли: презренный человек, погубивший меня, должен сложить голову на плахе. Я почувствовал радость и облегчение, а между тем внутренне содрогнулся. Постоянно одолеваемый тревогой, я был бы рад истреблению всего населения тюрем и галер, члены которого, ввергнув меня в бездну, преследовали меня своими жестокими уликами. Мне стоило громадных усилий добраться до решетки, перед которой я, наконец, занял место, выжидая роковой минуты.

Пробило четыре часа. Появилась позорная колесница. На ней везли Гербо и его товарища. Гербо с напускной отвагой бросил взгляд на толпу, глаза его встретились с моими… он вздрогнул… мимолетный румянец появился на его смертельно бледном лице… Между тем процессия прошла мимо. Я стоял неподвижно, как вкопанный. Двадцать минут спустя телега с красным покрывалом под эскортом жандарма рысью проехала по мосту, направляясь к кладбищу преступников. Со стесненным сердцем я удалился и пришел домой, погруженный в самые печальные размышления. Как я после узнал, во время своего заключения в Бисетре Гербо выражал сожаление, что безвинно погубил меня.

Хотя в сущности казнь Гербо и не могла повлиять на мою судьбу, но она меня смутила и встревожила до глубины души. Я ужаснулся оттого, что мне пришлось иметь дело с разбойниками, осужденными на плаху. Я внутренне краснел за себя, мне хотелось бы потерять память. Я был несчастен из-за того, что полиция не позволяла мне забываться ни на минуту. Словом, я ожидал, что меня с минуты на минуту поймают. Глубокое убеждение, что мне не дадут сделаться порядочным человеком, повергало меня в отчаяние, я был молчалив и угрюм. Аннета заметила мое печальное состояние и решила развеселить меня. Она предлагала посвятить мне всю свою жизнь, она осыпала меня вопросами, и я выдал ей свою тайну — никогда мне не пришлось пожалеть об этом. Деятельность и преданность этой женщины оказали мне истинную поддержку. Мне необходим был паспорт — она убедила Жакелена отдать свой, и чтобы позволить мне воспользоваться им, тот сообщил мне самые подробные сведения о своем семействе, своих связях и положении. Снабженный этими инструкциями, я снова пустился в путь и исколесил всю Нижнюю Бургундию. Повсюду мне приходилось предъявлять свои бумаги, и если бы наружность мою проверяли по описанию в паспорте, то легко было бы открыть обман, но нигде этого не заметили. В течение целого года имя Жакелена приносило мне счастье.

Однажды, прибыв в Оксерр и спокойно прохаживаясь по набережной, я встретил некоего Паке, вора, с которым познакомился в Бисетре. Мне было бы крайне желательно избежать этой встречи, но он подошел ко мне. Ему страшно хотелось разузнать, что я тут делаю, и поскольку из его слов легко было понять, что он желает втянуть меня в воровской промысел, то, чтобы избавиться от него, я заговорил о бдительности и строгости оксеррской полиции. Слова мои попали в цель — вор струсил. Выслушав меня с тревожным вниманием, он воскликнул: «Черт возьми, да ведь тут скверно оставаться! Карета уходит через два часа, если хочешь, удерем». — «Ладно, — согласился я, — рассчитывай на меня». Потом я оставил его, сославшись на необходимость закончить некоторые приготовления перед отъездом. Нет ничего ужаснее положения беглого каторжника, который, не желая быть проданным первым встречным, вынужден взять на себя инициативу, то есть сделаться доносчиком. Вернувшись в гостиницу, я написал жандармскому полковнику следующее письмо:

«Милостивый государь, предупреждаю вас, что один из виновников кражи, совершенной в конторе дилижансов вашего города, отправится в шесть часов в Жуаньи, где, по всей вероятности, его ожидают сообщники. Хорошо было бы посадить в один с ним дилижанс переодетых жандармов. Важно, чтобы они действовали с крайней осторожностью и не теряли из виду субъекта: он человек ловкий».

Это послание сопровождалось подробным описанием внешности Паке. Настало время отъезда. Я отправился в гавань окольными путями и увидел Паке, входившего в дилижанс, туда же сели переодетые жандармы, которых я узнал инстинктивно. Дилижанс тронулся, и я с наслаждением смотрел, как он исчезает из виду.

Угроза снова надеть оковы, которые я сбросил ценой таких страшных усилий, — вот мысль, которая не покидала меня ни днем ни ночью. Косой взгляд, имя комиссара, появление жандарма, чтение заметки об аресте — все могло возбудить мою тревогу. Сколько раз я проклинал судьбу, погубившую мою молодость, проклинал свои беспорядочные страсти и тот суд, своим несправедливым приговором повергший меня в бездну, из которой я не мог выбраться. Я был изгнан из общества, между тем я готов был предоставить ему все необходимые гарантии, я дал ему лучшие доказательства своих благих намерений: всякий раз после побега я отличался примерным поведением и редкой добросовестностью в выполнении всех своих обещаний.

Теперь в глубине моей души возникали некоторые опасения насчет этого Паке, арестованного благодаря мне. Пораздумав, я решил, что поступил довольно опрометчиво: надо мной тяготело предчувствие чего-то недоброго, и предчувствие это сбылось. Паке, препровожденный в Париж, потом снова доставленный в Оксерр для очной ставки, узнал, что я все еще в городе. Он подозревал, что это я выдал его, и поклялся отомстить. Он рассказал тюремщику все, что знал на мой счет. Последний донес кому следует, но моя репутация безукоризненно честного человека так прочно укрепилась в Оксерре, где я проживал целых три месяца, что во избежание бесполезного скандала один судья призвал меня и предупредил обо всех обвинениях, возводимых на меня. Мне не пришлось открывать ему истины, смущение выдало меня. Я произнес: «Ах, господин судья, я искренно желал сделаться честным человеком». Не ответив ни слова, он вышел и оставил меня одного; я понял его великодушное молчание. Через четверть часа я был уже далеко от Оксерра и из своего убежища написал Аннете, уведомляя ее о постигшей меня катастрофе.

Чтобы отвлечь от нас подозрения, я просил ее остаться еще недели на две в гостиницей сказать знакомым, что я уехал в Руан для закупок. Аннета должна была встретить меня в Париже и, действительно, приехала в назначенный день. Она рассказала, что на другой день после моего отъезда переодетые жандармы приходили в магазин с целью арестовать меня.

Итак, разыскиваемый под именем Жакелена, я был вынужден оставить это имя и вновь отказаться от ремесла, которому посвятил себя. У меня уже не было никакого паспорта, который мог бы сколько-нибудь обеспечить мне пребывание в кантонах, где я обыкновенно странствовал. В тех, где я никогда еще не был, мое внезапное появление могло возбудить подозрения. Положение мое становилось невыносимым. На что решиться? Эта мысль страшно мучила меня, как вдруг случай доставил мне знакомство с портным, который желал продать свое заведение в центре столицы. Я стал с ним торговаться, убежденный, что нигде я не буду в такой безопасности, как в центре, где легко затеряться в толпе. Действительно, прошло несколько месяцев, и ничто не нарушало спокойствие, которым мы наслаждались с Аннетой. Моя торговля процветала с каждым днем: дела шли все лучше. Я уже не ограничивался, как мой предшественник, шитьем платья — я торговал сукном, как вдруг в одно прекрасное утро мои тревоги возобновились.

Я был в своей лавке, вдруг вошел посыльный и объявил, что меня кто-то ожидает в трактире на улице Омерр. Полагая, что речь идет о каком-нибудь заказе, я отправился в назначенное место, где, к своему ужасу, увидел двух беглых каторжников из брестского острога; один из них был Блонди. «Вот уже два дня как мы здесь, — сказал он, — и сидим без гроша. Вчера мы видели тебя в магазине и порадовались, узнав, что он твой… Теперь, слава богу, мы уже не так беспокоимся — мы ведь знаем тебя: ты не такой человек, чтобы не выручить товарищей в беде».

Я меньше всего желал связываться с этими разбойниками, способными на все, даже продать меня полиции. Я сделал вид, что рад встрече с ними. Я прибавил, что поскольку я небогат, то мне очень жаль, что я не могу пожертвовать им более пятидесяти франков. Они, казалось, остались довольны этой суммой и, уходя, объявили, что намерены отправиться в Шалонна-Марне, где у них были «дела». Я был бы счастлив, если бы они навсегда убрались из Парижа, но, прощаясь, они обещали скоро вернуться, и я постоянно пребывал в страхе, опасаясь их скорого возвращения. Уж не хотят ли они превратить меня в дойную корову и заставить купить их молчание? Мое положение было далеко не завидным и вскоре еще ухудшилось вследствие одной роковой встречи.

Читатели, вероятно, помнят, что жена моя после развода вступила во второй брак; я думал, что она находится в департаменте Па-де-Кале и живет припеваючи со своим новым супругом. Не тут-то было! В один прекрасный день я столкнулся с ней нос к носу на улице Пети Каро. Она узнала меня издали, и я вынужден был вступить с ней в разговор. Увидев, в каком жалком состоянии был ее туалет, я дал ей немного денег. Может быть, она вообразила, что мое великодушие не вполне бескорыстно, но мне даже в голову не приходило, что моя бывшая супруга может выдать меня. И действительно, вспоминая позже о наших распрях и пререканиях в былое время, я понял, что поступил чрезвычайно благоразумно и осмотрительно, и мне показалось естественным, что эта женщина, находясь в бедственном положении, могла рассчитывать на помощь с моей стороны. Если бы я был в тюрьме или находился вдали от Парижа, то не смог бы облегчить ее нужду. Это соображение должно было заставить ее молчать.

Содержание моей жены было бременем, которое я добровольно взвалил на свои плечи, но я еще не вполне осознавал всю тяжесть этой обузы. Прошло недели две после нашего свидания. Однажды утром за мной прислали. Я отправился на зов, и в довольно опрятной, хотя и бедно меблированной квартире нашел не только свою жену, но ее племянниц и их отца, Шевалье, недавно отсидевшего шесть месяцев в тюрьме за кражу серебра. Я сразу же понял, что у меня на шее повисла целая семья. Эти люди были в нужде, я проклинал их в душе, но не мог поступить иначе как протянуть им руку помощи.

В то время мне казалось, будто весь свет сговорился против меня. Ежеминутно мне приходилось раскошеливаться, и спрашивается, для кого же? Для людей, которые считали мою щедрость обязательной, людей, готовых продать меня. Вернувшись от бывшей жены домой, я лишний раз убедился, каково быть беглым каторжником: Аннета и моя мать были в слезах. Оказывается, в мое отсутствие меня спрашивали два пьяных субъекта и, когда им объявили, что меня нет дома, разразились угрозами. Я не сомневался в том, что они замышляют недоброе. По описанию этих двух личностей нетрудно было узнать Блонди и его товарища Дюлюка, к тому же они оставили свой адрес, настоятельно требуя прислать им сорок франков. К прискорбию своему, я был кроток и послушен как ягненок, только, платя дань этим мошенникам, я не мог не заметить им, что они поступили необдуманно.

«Вот видите, что вы наделали, — сказала, — в славное положение вы меня ставите, нечего сказать! Дома ничего не знали, а вы все растрезвонили. Лавка-то на имя жены, и она, чего доброго, выгонит меня, тогда опять придется локти кусать!» — «Не беда, будешь «работать» с нами, — ответили мне оба разбойника.

Я пытался разъяснить им, что несравнимо лучше зарабатывать себе на хлеб честным трудом, нежели жить, опасаясь полиции, и внушал им, что они умно сделали бы, отказавшись от избранной ими карьеры, сопряженной с такими опасностями.

«Недурно придумано! — воскликнул Блонди, когда я окончил свою проповедь. — А пока не можешь ли ты нам указать, нет ли где чего пообчистить? Видишь ли, мы не столько гонимся за советами, сколько за денежками».

Я снова попросил их не приходить ко мне в дом. «Ну ладно, что с тобой толковать, — ответил Дюлюк, — не придем, раз это твоей барыне не нравится». Но они недолго держали свое обещание. Дня через два Блонди явился ко мне в магазин и пожелал поговорить со мной наедине. Я отвел его наверх, в свою комнату. «Надеюсь, мы одни», — сказал он, окидывая взором комнату, где мы находились. Убедившись, что никто нас не подслушивает, он вынул из кармана одиннадцать серебряных приборов и двое золотых часов и положил их на стол.

«Четыреста франков, идет?» — «Четыреста франков! — воскликнул я, смущенный таким неожиданным требованием, — да у меня их нет!» — «А мне что за дело! Ступай продай вещи… Впрочем, если ты желаешь, я пришлю тебе покупателей в твою лавчонку… из префектуры. Ты со мной не шути…»

Мысленно я уже представлял себя снова отправленным в галеры… Нечего делать, четыреста франков были отсчитаны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.