ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

В конце зимы нас испугало одно событие. Мы пришли в школу и не нашли Петра Фотиевича. Сначала мы думали, что он заболел, но потом почуяли что-то другое, загадочное и зловещее. В учительской было тихо. Учителя говорили осторожно, с опаской, точно за ними кто-то следил и подслушивал, и мы тоже примолкли.

Я и Егор подошли в коридоре к Алексею Ивановичу и спросили:

— Алексей Иваныч, а где Петр Фотич?

Он посмотрел на нас и, озираясь, сказал вполголоса:

— Я вам скажу, если вы до поры, до времени будете молчать.

— Будем молчать, Алексей Иваныч.

— Петра Фотиевича сегодня ночью арестовали, у него был обыск, — вполголоса сообщил он и быстро отошел от нас.

Егор примолк, оглушенный известием. Мне хотелось плакать. Я подошел к Егору и спросил:

— Неужели не выпустят?

— Не знаю, — сказал Егор. И, подумав, добавил: — По-моему, это мы виноваты: с попом больно уж мы того. Это, по-моему, поп.

Я вспомнил свою историю с попом и почувствовал себя виноватым.

Мы молчали, но в классе уже знали все, только говорить об этом боялись.

После обеда в школе неожиданно появился Петр Фотиевнч. Мк окружили его, как цыплята, и спрашивали:

— Петр Фотич, что с вами было?

— Да ничего, ребята… Так, недоразумение маленькое вышло.

С появлением Петра Фотиевича ребята загудели, как пчелы. У нас-было праздничное настроение, точно учитель пришел к нам после длительной отлучки. А в последний урок он пришел с толстой книгой в снова стал читать Некрасова:

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал!

Стонет он по полям, по дорогам,

В рудниках, на железной цепи;

Стонет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи…

Я ушел домой грустный, думал, что и наша жизнь — сплошной стон.

В памяти всплывали завод, Борисов, Баранов. Они светились в моем сознании далекими огнями. Я не слыхал никогда, чтобы они стонали. Сквозь их грусть проглядывала крепкая вера в грядущее — большое, смелое и бодрое.

Вскоре из тюрьмы вернулся брат Александр. Он похудел, был молчалив и мрачен. Сначала он будто внимательно отнесся ко мне, просмотрел мой дневник и похвалил:

— Ты хорошо учишься.

У меня блеснула надежда, что я кончу школу. Но через неделю он позвал меня и спросил:

— Стипендию тебе дали?

— Нет, — сказал я.

— На что ты надеешься? О чем ты думаешь?

Я молчал. Надеяться было не на что. Жить было трудно. Александр отвернулся от меня, закинул руки назад и долго молча смотрел в окно. Потом холодно сказал, не смотря на меня:

— Я тебе не содержатель… Будет дурака валять! Ученым всё равно не будешь… Не с нашим рылом в калашный ряд лезть. Давай-ка, отправляйся работать.

И пошел я работать.

Тагил, 1933 г.