1

1

Распрощавшись с монгольскими друзьями, Щетинкин выехал в Москву, куда его вызвали для изучения опыта разгрома Унгерна. Петр Ефимович должен был рассказать командирам — слушателям военных академий не только о помощи монгольскому народу в разгроме банд Унгерна, а охватить события на Дальнем Востоке и в Сибири, в Туве и в Монголии как бы в целом. Как войска Красной Армии, НРА ДВР и Временного народно-революционного правительства Монголии вели бои по уничтожению банд Унгерна на территории Монголии? Было известно: этому освободительному походу большое значение придавал Ильич. Щетинкину пришлось напряженно изучать трудную и сложную операцию, постигая сокровенную суть ее. Действия сводного партизанского отряда Щетинкина, с приданным батальоном 232-го полка 26-й дивизии, и двумя эскадронами 29-го полка 5-й дивизии, в этой операции были смелы, решительны; действия 35-го кавполка Рокоссовского тоже были смелы и решительны, но, конечно же, не они определяли исход операции. Впервые, анализируя события, в которых довелось самому участвовать, Щетинкин осознал их необычность и размах. Понял, что ликвидация унгеровщины способствовала подъему революционного движения в Монголии, Туве и в других странах Востока. Щетинкину пришлось мыслить большими военно-стратегическими и политическими категориями. И постепенно все, что произошло за годы гражданской войны, стало казаться ему неким труднообъяснимым чудом — сильнейшие страны мира, входившие в Антанту, вооруженные пушками, танками, аэропланами, потерпели поражение, столкнувшись с молодой Советской Республикой. Потерпела крах кайзеровская Германия, потерпели крах ставленники Антанты белочехи, уничтожены Колчак, Врангель, Деникин, целое сонмище претендентов на российский престол. Особенно сильное впечатление за границей произвел разгром адмирала Колчака, у которого в руках были богатства всей Сибири, Урала, Дальнего Востока, золотой запас страны. Америка, Англия, Франция, Япония подпирали его со всех сторон, и казалось, голодному, изнуренному империалистической войной пролетарию, мужику, разутому и раздетому, никогда не одолеть международную силу… Это было Чудо революции!.. Оно свершилось. И Щетинкин и его товарищи были причастны к нему: они творили его сами…

В Москве Щетинкина наградили орденом Красного Знамени, Реввоенсовет направил его на учебу в Академию Генштаба, на курсы высшего комсостава, ему присвоили звание комкора.

— Ну вот, Васена, стал я теперь вроде бы красным генералом, а война кончилась, — сказал Петр Ефимович жене. — Где жить будем: в Москве, в Крыму или в Сибирь вернемся?..

— Приходил человек из наркомата, — отозвалась Васса. — Велели срочно быть! Какие-то важные монголы приехали.

Так Петр Ефимович узнал о приезде Максаржава в Москву. В Советский Союз монгольский военный министр приехал по поручению своего правительства: подписать кредитное соглашение. Его приняли руководители Советского правительства и представители высшего командования Красной Армии. На прием был приглашен и Щетинкин. Друзья встретились вновь.

Михаил Васильевич Фрунзе с глубочайшим интересом расспрашивал Максаржава о монгольских вооруженных силах, какая помощь нужна для того, чтобы армия прочно стала на ноги, превратилась в современную.

Монгольская Народная Республика была провозглашена в июне двадцать четвертого года, после смерти монарха-богдогэгэна. От имени Советского правительства народный комиссар по иностранным делам СССР Чичерин поздравил монгольский народ с этим воистину историческим событием. Осенью того же года Максаржав выехал в Читу, где вручил 5-й советской армии Красное знамя ЦК Монгольской народной партии, а командующего армией Уборевича поздравил с присвоением ему звания почетного члена Монгольской народной партии. То была высокая честь.

— Я был в Чите, — сказал Максаржав, — разговаривал с красными командирами, с командующим Пятой армией Уборевичем. Товарищ Уборевич ознакомил нас с опытом боевой подготовки бойцов 5-й армии, заверил, что всегда готовы оказать помощь Монголии. Я пригласил командиров от имени своего правительства в Монголию, чтоб помогли создать Народную армию. Они готовы приехать. Требуется решение вашего правительства.

— Такое решение будет, — заверил Михаил Васильевич. — Мы пошлем к вам лучших из лучших! Вот ты, Петр Ефимович, согласился бы работать в Монголии? — неожиданно обратился он к Щетинкину.

— Готов выехать хоть завтра! Я полюбил Монголию.

— Ну, не завтра, а как закончишь военное образование, так и поедешь. Договорились?

— Мы с товарищем Максаржавом — старые знакомые, общий язык нашли, когда дрались с Унгерном.

— Знаю.

Михаил Васильевич рассказал о приезде в Москву осенью прошлого года военной делегации, посланной революционным китайским правительством доктора Сунь Ятсена. Теперь подготовку военных кадров для Национально-революционной армии в Гуанчжоу ведут советские инструкторы и советники. Только что получена трагическая весть: погиб главный военный советник Павлов. Вместо него Советское правительство направляет в Кантон Василия Блюхера.

Рассказ Фрунзе сильно заинтересовал Щетинкина: а почему бы и нет?.. Он представил привольные степи Монголии с их сухим зноем, охватывающим всадника с головы до ног, с полынью и ковылем, с гуртами овец и яками на склонах сопок, и сердце сладко заныло. В самом деле, он готов был вернуться туда!!

…И Щетинкин и Максаржав в присутствии официальных лиц вели себя сдержанно. И, только оставшись наедине, заговорщически подмигнули друг другу и рассмеялись. Потом лицо Максаржава сделалось серьезным. Он сказал:

— Однако в Монголии вас хорошо помнят, нохор Петр: Народное правительство присвоило вам звание национального героя — «Железного богатыря». Поздравляю! Вашему начальству сообщил об этом. Вас будут официально чествовать в монгольском посольстве.

Щетинкин смутился.

— А зачем чествовать? Даже неловко как-то: корпел над конспектиками, чуть тройку по военному искусству не схватил — и вдруг в «Железные богатыри»!

Максаржав рассмеялся.

— Самое тяжелое бремя — не забвение, а бремя славы, — сказал он раздумчиво. — Завели меня вчера в мастерскую вашего скульптора. Показывают бронзовую голову какого-то ламы или бурхана. Спрашиваю: «Кто это?» «Ваш бюст, Хатан Батор», — отвечают. Очень даже я был озабочен: а вдруг подарят? Домой придется везти, все смотреть будут. Очень неловко.

— А похож? Ну, скульптурный портрет?

— В зеркало себя не рассматривал, не берусь судить. Сопровождающий пояснил: Революционный военный совет СССР пошлет ваш бюст в дар братской Монголии. Ну, я совсем растерялся. Как быть?

Теперь оба хохотали — и «Несокрушимый богатырь», и «Железный богатырь». Потом они ходили по улицам Москвы, Щетинкин показал переулок, где в 1905 году рабочие строили баррикаду.

— У меня, пожалуй, отсюда все началось, — сказал он. — Как давно все было!.. Я и не я…

Обоим казалось, будто жизненный путь завершен. Щетинкину недавно исполнилось сорок. Максаржав был на целых шесть лет старше.

Не было больше рязанского плотника Петьки Щетины, не было церемониального чиновника, монгольского князя. По Москве шагали совсем другие люди, и мир стал другим. К этому новому миру Щетинкин пришел от баррикад Пресни… До этого им не приходилось рассказывать друг другу о себе. Но в шелесте листвы бульваров осенней Москвы крылось нечто, располагающее к откровенности. Узнав, что Щетинкин в юности плотничал, Максаржав весело воскликнул:

— Знакомое дело! У меня, нохор Петр, больше пролетарских профессий, чем у тебя: умею выделывать овчины, занимался портняжным ремеслом, сеял хлеб. А ты не умеешь валять войлоки? Теперь давай судить, кто из нас больше пролетарий. Мои дальние предки — простые араты. В князья выбились пикой и мечом, как ты в штабс-капитаны. Ну, а я опять вернулся в народ. Так оно правильнее. Красота коня — в беге, красота человека — в правде. А правда всегда с народом.

Еще в Монголии Петр Ефимович слышал о прошлых боевых делах своего друга, о том, как в двенадцатом году он взял неприступную крепость, брал и другие твердыни. Подлинный герой.

Максаржав любил вот такой полушутливый разговор. К своему геройству у него было скептическое отношение.

— В давние времена жили настоящие герои. А мне звание героя специально присвоили. Разве можно присваивать высокое звание обыкновенному человеку только за то, что он интересы народа и государства ставит превыше всего?

— А взятие Кобдосской крепости? — напомнил Щетинкин.

— Мы все должны были погибнуть или победить. И, наверное, погибли бы, если бы не Россия: она потребовала от китайских властей не давать кобдосскому губернатору подкрепления из Синьцзяна… Этим я и воспользовался тогда. Где же тут геройство? Иногда я думаю, что судьбы Монголии неотделимы от судеб вашей страны. А началось это еще в старые времена, когда великий Амурсана, борец за освобождение Монголии от маньчжуров, обратился в 1758 году за помощью к России…

Максаржав хорошо знал историю своей родины, и Щетинкин слушал его с интересом. Он почему-то постоянно чувствовал свою внутреннюю связь с монгольскими просторами, они влекли его. Будто оставил там часть своего сердца… Иногда он остро тосковал по Монголии. Что это? И разве мог он в тот радостный день встречи с Максаржавом предполагать, что найдет свою смерть именно в Монголии? Монголия была так далека от московских улиц, непостижимые пространства лежали между Москвой и Ургой. Лишь во сне он иногда скакал с обнаженным клинком по желтой и зеленой беспредельности, вспоминая: по монгольским верованиям, конь родился из ветра…

Он был связан с той страной, с ее людьми более прочными узами, чем мог предполагать… В какие бы дали ни уводила его судьба, она неизбежно приведет его в Монголию, чтобы именно здесь он встретил смерть, достойную бойца…

Мир и тишина вокруг. Войны заползли в свои мрачные норы. Сгинули немецкие фон-бароны — радетели за монархическую Россию и царский престол.

Но для Щетинкина война еще не кончилась. Ведь судьба — не что иное как логика исторических событий, в которые мы включены словно бы изначально. Логика — это неизбежность.

Вспомнили об Александре Диомидовиче Кравченко, недавно умершем. Последние годы он работал в Наркомземе.

Они простились. Обоим казалось — навсегда. По-братски обнялись, припали друг к другу.

— Прощай, «Железный богатырь» — Тумур Батор Щетинкин… — сказал Максаржав.

— Баяртай, нохор Хатан Батор. Дзамун сай яврай! Кочуй счастливо…

Максаржав уехал в свою Монголию, а комкор Щетинкин стал ждать назначения.

— Просись в Сибирь, Петя, — советовала Васса Андреевна. — В Москве воздуху не хватает, а у нас приволье.

Да он и сам тосковал по сибирским краям. Но даже комкор не может сказать высокому начальству: хочу в Сибирь — и баста! Куда пошлют, туда и пошлют. А на сборы дают двадцать четыре часа… Имущество, правда, невелико, собирать-то особенно нечего, и все же — трое детей, кое-какой скарб… Жизнь наша кочевая, бесприютная…

Академические курсы дали ему много в общем представлении о политике государств, изучал операции на фронтах империалистической и гражданской войн — и сразу на все взглянул как бы другими глазами.

— Человеку всегда кажется, будто он самый просвещенный, — говорил он Васене, — а я вот только сейчас дошел до понимания темноты нашей глубокой. Потому и пристрастился к учению. Военную премудрость на горбу своем вынес, а другой и на фронте-то по-настоящему не был, а знает и про Клаузевица, и про Меринга, чешет — заслушаешься! И понял я, Васена, великую силу культуры, знания. Это тебе не топориком махать…

— Кто-то должен и топориком уметь махать, а то все избы придут в ветхость, — шутливо сказала Васена.

— Само собой. Я о другом. Командир должен быть грамотным, чтоб лишней крови избежать. Когда под тобой основа, ну хотя бы сваи, какие видал на мерзлоте, то до всего и своим умом легче доходить.

Она только улыбалась. Он продолжал считать ее все той же Васеной из Красновки, деревенской бабой, а она, пройдя рядом с ним нелегкий путь, многое поняла, стала совсем другой. Дети пошли в школу, и она вместе с ними читала книжки, решала задачки. Ходили с Петром в кино, где показывали совсем неведомую жизнь и чужие города.

Она обладала независимым, суровым нравом, московский уклад существования, где в коммунальных квартирах все было как бы общее, во всяком случае кухня, ей даже нравился. Когда жены некоторых командиров жаловались на неустроенность быта, она смеялась: не надо переезжать с места на место — и то хорошо! В этих квартирах, где жили в общем-то временно, можно было встретить старых товарищей по гражданской войне. Однажды у них в гостях оказался давний друг Петра мадьяр Матэ Залка, который хорошо помнил Ачинск и Красноярск. Как поняла Васса Андреевна, Матэ Залка находился на дипломатической службе, разъезжал по разным странам, а теперь жил с семьей в Подсосенском переулке; он настойчиво звал в гости, хотел познакомить с женой и дочкой.

— Я ведь до недавнего времени служил в войсках ВЧК — ГПУ. И уволен был из войск ГПУ, с должности инспектора кавалерии. Отвоевались в седле, будем воевать словом! Ну и делом, — весело говорил Матэ.

Он служил в Наркоминделе, успел побывать в Эстонии, Финляндии, даже в Стамбуле. Потом были Варшава, Прага, Вена, Рим.

Прищурив глаз, лукаво спросил:

— Завидуешь?

Петр Ефимович вопроса не понял.

— А чему тут завидовать? Вашему брату дипкурьеру в спину стреляют, в затылок, из-за угла. Я вроде бы стал отвыкать от этого. Послужить бы в обыкновенном военном округе, в обыкновенном гарнизоне.

— На покой тянет?

— Какой уж тут покой? Выпала передышка — войска к войне готовить надо. В покое-то все равно не оставят. Вот так, гусар.

— Не оставят, — согласился Матэ. — А когда говорю, что хочу воевать словом, то имею в виду свое: меня назначили директором Московского Театра Революции! Как?

— Ну, если бы меня назначили, согласился бы, конечно: Центральному Комитету виднее. Но то была бы даже не драма, а великая трагедия моей жизни. Кому что.

Рассмеялись, конечно. За окном звенели трамваи, шумела мирная улица, в открытое окно доносились крики ребятишек. Но призраки недавнего прошлого продолжали тревожить старых бойцов.

— Придем в твой Театр Революции, — пообещал Щетинкин. — Революция, она всюду революция, даже в театре.

Щетинкина вызвал для беседы Феликс Эдмундович Дзержинский. Вызвал поздно вечером. Петр Ефимович был удивлен и обрадован: Председатель Высшего Совета Народного Хозяйства, «железный» Феликс вызывает его к себе! Было известно: еще в феврале Политбюро ЦК партии создало комиссию для рассмотрения вопросов обороны страны и включило в нее Феликса Эдмундовича. Кроме того, он продолжал руководить ОГПУ.

Близко с «железным» Феликсом Щетинкин познакомился в двадцать втором. С января по март Дзержинский по поручению Ильича работал в Сибири как особоуполномоченный ВЦИК для принятия чрезвычайных мер по продвижению продовольственных грузов из Сибири. В этом трудном деле пришлось принять самое живое участие и Щетинкину. Колчаковцы, отступая, разрушили сто шестьдесят семь крупных железнодорожных мостов; оставшиеся в Сибири после разгрома Колчака десятки тысяч белогвардейских офицеров совершали бандитские налеты на железнодорожные станции, грабили эшелоны с хлебом.

В Сибири скопились большие запасы продовольствия и семян. Дзержинского и его группу Щетинкин встретил в Омске. А потом сопровождал Феликса Эдмундовича в Новониколаевск, где в то время находился Сибревком. Тогда-то довелось наблюдать главного чекиста в полном проявлении его кипучей энергии. На все запросы из Москвы он отвечал: «Прошу без самой крайней необходимости не отзывать меня из Сибири!» Вскоре на запад пошли составы с хлебом, мясом, семенами. Окружающим Дзержинский внушал:

— Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение и наша опора в Генуе… (В это время в Генуе должна была начать работу международная экономическая и финансовая конференция с участием советской делегации.) Щетинкин организовывал субботники по расчистке путей от снега. Они отправили тогда более четырех миллионов пудов семян…

— Сибиряк сибиряка видит издалека! — произнес Дзержинский шутливо, когда Щетинкин вошел в его кабинет. — Присаживайтесь, Петр Ефимович, разговор предстоит долгий.

Знакомые миндалевидные глаза, острая, отогнутая назад бородка и в общем-то неулыбчивое лицо. Он сразу приступил к делу. Они знали друг друга, и предаваться воспоминаниям о горячих сибирских деньках не имело смысла.

Так как Щетинкин продолжал стоять, Дзержинский выпрямился во весь свой высокий рост и сказал:

— Плохо в Сибири, плохо. Колчаковщина глубоко пустила корни. Судили вы колчаковских министров, да к некоторым проявили мягкость, а они подняли голову, обнаглели. У них есть вдохновители: японские генералы. Да и не только…

Обстановку в Сибири Петр Ефимович знал. Остатки разбитых банд продолжали скрываться в тайге, готовить казачьи мятежи. В прошлом году японское правительство сообщило, что готово признать Советскую Россию, но на определенных условиях… В конце концов японцам пришлось согласиться на эвакуацию своих войск с Северного Сахалина, правда, они выторговали право на эксплуатацию пятидесяти процентов площади нефтяных месторождений на острове. И в то же время японцы создавали в Маньчжурии плацдарм для нападения на СССР, пачками засылали своих шпионов на Дальний Восток и в Сибирь.

— Вы — прирожденный чекист, — сказал Дзержинский. — Ваш опыт борьбы с контрреволюцией в Сибири — свидетельство тому. Сибирь знаете. Что очень важно в нашей работе. Назначаетесь начальником штаба войск ГПУ Сибирского пограничного округа!

Значит, все-таки Сибирь… Нет, Щетинкин не вздохнул с облегчением. Казалось, пошлют в обычный воинский округ, с пехотой, кавалерией, где занимаются боевой и политической подготовкой…

И теперь здесь, в кабинете Феликса Эдмундовича, он вдруг понял, что с самого начала был чекистом, еще с Ачинска… Эта работа, вернее, вечная война с контрреволюцией влекла его. Только тут он мог в полную меру проявить свои способности. Ведь и воевал-то он всегда не числом, а умением, брал изобретательностью, хитростью.

— Я постараюсь оправдать доверие партии, — сказал он.

Щетинкин с семьей переехал в Новосибирск.

Внешне жизнь Щетинкина была бедна событиями. Каждый день — горы докладных записок на столе.

Самое захватывающее начиналось тогда, когда он усаживался за стол и при свете лампы анализировал накопленный материал, чтобы в итоге предельного напряжения мысли сделать однозначный вывод: на участке такого-то пограничного отряда военщина сопредельной страны готовится к крупной провокации…

Провокации японской военщины не прекращались. В докладных записках то и дело сообщалось о боевых столкновениях советских пограничников с белогвардейскими бандами. На Северном Сахалине находились японские войска.

В период руководства пограничными войсками в Щетинкине с особой силой пробудился интерес к истории международных отношений. Он хорошо понимал, что всякого рода пограничные инциденты — лишь частные случаи, в которых беспрестанно проявляется общий заговор империалистов против Страны Советов. Его обостренная мысль уверенно распутывала нити этого заговора. Любой пограничный инцидент мог постепенно перерасти в изнурительную, объявленную или необъявленную, войну двух миров.

Вот почему он торопился укреплять государственную границу. Создавались новые пограничные отряды, строились оборонительные сооружения; пограничников снабжали совершенным оружием; и самое главное — укрепляли боевой дух войск, неустанно следили за их политико-моральным состоянием.

Белогвардейские полчища были разгромлены. Но отдельные банды ушли в Маньчжурию, в Синьцзян, в другие страны, перешли на службу враждебным Советскому Союзу правительствам. Эти банды напоминали Щетинкину болезнетворные микробы, которые затаились, но в любой день могут пробудиться к активной жизни.

В тысяча девятьсот двадцать четвертом году белые банды генерала Алексеева и полковника Метелицы по заданию японской военщины прорвались на советскую территорию. Они хотели поднять кулацкое восстание в одном из пограничных районов Амурской области. Начальник штаба погранотряда Григорьев, которого хорошо знал Щетинкин, не растерялся: он с горсткой пограничников атаковал белогвардейцев и разгромил их. Григорьев погиб в этой схватке, и его прах был перенесен в Благовещенск.

Очень часто Щетинкину приходилось садиться на коня и, как в прежние годы, разить врагов клинком, гнать их, гнать, уничтожать, сталкиваясь лицом к лицу с теми, с кем довелось не так давно воевать и в Туве, и в Монголии.

В Забайкалье в операциях по уничтожению банд принимает участие старый знакомый Щетинкина Константин Рокоссовский. Кавполк Рокоссовского — та реальная сила, на которую Щетинкину часто приходится опираться. Слава Рокоссовского в Сибири велика, велика любовь к нему сибиряков. А на врагов Советской власти его имя наводит ужас. Он бесстрашен и беспощаден… Появляется всегда неожиданно. И не было случая, чтоб бандиты ушли безнаказанно. С той давней поры, когда Рокоссовский появился в здешних краях, он словно бы прирос к ним. Еще в двадцать втором году он со своим полком обосновался в Забайкалье. Занимался созданием первой бурято-монгольской кавалерийской части.

— Я никогда не бывал в хваленой Швейцарии, — говорил он Щетинкину, — но думаю — никакая Швейцария не может сравниться с Забайкальем!

Он прямо-таки восторженно был влюблен в эти края, раздольные для охотника. Все у него выходило словно бы само собой, без натуги, легко. Молодой, влюбленный в жизнь богатырь…

Сибирь. Дальний Восток. Сопки. Тайга и болотные топи. Тропы завалены буреломом. Неделями длится преследование нарушителей. Щетинкин любит участвовать в подобных операциях. В нем пробуждается прежний пыл. Перехитрить врага, устроить ему засаду. Ведь Щетинкину ведомы на границе все кратчайшие скрытые пути. Почти никогда он не берет руководство поиском в свои руки. Он советует, поправляет командиров, наблюдает. Он учит…

— Вражеская провокация — это не случайность, — говорит он, — это звено в общей цепи. А цепь тянется от империалистов всех стран. Нас беспрестанно прощупывают и будут прощупывать. Провокации нужно изучать, как изучают физику или математику.

Постепенно он утвердился в мысли: для того чтобы хорошо разбираться во внешней политике, нужно всегда учитывать позиции всех партий и классов, действующих в той или иной стране.

Раньше классовую природу международных отношений он понимал интуитивно. Теперь хотел знать частности, всю сложность этих отношений.

У него повысился интерес к Японии, Китаю, Корее, Монголии. Природа японского империализма не была для него загадкой — именно он, наряду с империализмом США, был активным участником иностранной интервенции против Советской России в 1918—1922 годах. От японской военщины и ее ставленников каждый день, каждый час следовало ожидать все новых и новых провокаций.

Щетинкин перечитывал работы Ленина, посвященные дальневосточным проблемам, и в них нашел слова, которые глубоко запали ему в сознание:

«Япония имела возможность грабить восточные, азиатские страны, но она никакой самостоятельной силы, финансовой и военной, без поддержки другой страны иметь не может».

Иметь не может!.. Это было открытие. Какие бы военные авантюры ни предпринимала Япония, она должна опираться на другие империалистические страны. Так было в русско-японскую войну 1904—1905 годов, когда Америка и Англия помогали Японии, намереваясь тем самым ослабить позиции России в Китае; так было в годы интервенции, когда американские империалисты хотели руками японской военщины разделаться с Советской властью на Дальнем Востоке. Так будет и впредь. За спиной Японии всегда будут прятаться империалистические хищники западных стран.

…Федор Боганов числился в убитых. Это случилось еще тогда, когда Щетинкин разработал план захвата Минусинска. Боганов должен был отойти из Ермаковской на правый берег реки, а Щетинкин — зайти противнику в тыл около деревни Казанцево. Но Боганов приказ не выполнил. Щетинкин оказался отрезанным от своих войск и едва не погиб. Красноармейцы заподозрили измену, схватили Боганова и расстреляли. Но он выжил. Скрывался у кулаков, а когда поправился, перебрался за границу. Он поклялся отомстить. Почему Федор Боганов изменил? Брат Боганова, Николай, бывший командир Манского полка, был связан с белыми. Когда Щетинкин задумал поход в Урянхай, Николай Боганов наотрез отказался уходить из Баджея. А Федору наказал: убей Щетинкина или Кравченко. Но все обернулось по-другому.

Теперь Федор Боганов оказался в Харбине. Здесь он близко познакомился с японским разведчиком Кодамой. Кодама был только звеном в шпионской цепочке, которая протягивалась в Харбин из Токио.

Кодама поручил Боганову установить связь со всеми бандами, действовавшими на территории Сибири, снабдить их инструкциями.

— Я понимаю, вы хотите уничтожить Щетинкина, — говорил Кодама. — Очень хорошо. Но прежде всего вы обязаны связаться с повстанцами. Они должны понять, что, только объединившись, они смогут стать серьезной политической силой. А они занимаются грабежом…

Боганов согласно кивал, но про себя думал, что главное все-таки — убить Щетинкина. В дорогу Боганов отправился не один: небольшой, но хорошо вооруженный отряд должен был пробиться на советскую территорию любой ценой. Дальше придется пробираться одному до заброшенной избушки. Там должен ждать верный человек.

К счастью, все обошлось без стрельбы. Под покровом темноты отряд перешел границу. Боганов попрощался с офицером и уверенно двинулся в путь. Он хорошо знал эту низкую бревенчатую избушку, возле которой находилась продуктовая клеть, приспособленная на толстом прямом дереве. Правда, он боялся засады, а потому, оказавшись неподалеку от избушки, затаился и выжидал целые сутки. Ничего подозрительного не было. Слава богу, все обошлось. На вторые сутки возле избушки показался сгорбленный старик. Боганов его окликнул. Старика Боганов узнал: это был известный скотопромышленник Потапов. Его считали помешанным, а потому не трогали. Ведь во время революции и гражданской войны он полностью разорился. Сомневаться в его надежности Боганову не приходилось.

— Я проведу вас к Зимину, — сказал старик Боганову. — Но нужна крайняя осторожность.

И старик Потапов, и заброшенная сторожка вот уже несколько лет находились под наблюдением пограничников. Особый интерес проявлял к Потапову Щетинкин.

— Это лютый враг, глаз с него не спускать, — предупредил он. — Несомненно, связан с бандитами. Мы должны напасть на их след. Он притворяется сумасшедшим. На то свинье дано рыло, чтоб оно рыло.

Теперь представлялся прекрасный случай убедиться в связи бандитов с закордоньем, с японской военщиной.

— Боганова не трогать, — распорядился Петр Ефимович. — Этот фрукт пожаловал, по-видимому, с важным заданием, и мы должны все выяснить…

Вскоре цель визита Боганова стала ясна Щетинкину. Отдельные банды, которые были в силу своей малочисленности неуловимы, могли объединиться в большой отряд и наносить серьезный урон. Их нужно немедленно уничтожить, а вожаков схватить.

— Прежде чем объединиться, вожаки должны где-то собраться на совещание, — сказал Щетинкин начальнику погранотряда. — Тут их и хватай. Где они соберутся? Ну, это я беру на себя. Ах, Федор Боганов, хоть и отрастил ты бороду, а ума не нажил… — И он весело подмигнул начальнику погранотряда.

Щетинкин очень хорошо знал провинциальную психологию вожаков подобных банд: ведь ему много лет приходилось вести с ними борьбу, вводить их в заблуждение, заманивать. Каждый из них мнит себя чуть ли не исторической личностью. Конечно же, соберутся они не в тайге, не на какой-нибудь заимке, а обязательно в крупном населенном пункте, будут бесконечно долго торговаться с японским агентом и между собой, и каждый станет претендовать на роль атамана. А потом перепьются и подерутся или перестреляются.

И все-таки в Песчанку, где должно было проходить совещание главарей, он стянул крупные силы.

В два часа ночи пограничники окружили дом, где собрались главари. Когда наблюдатели бандитов были бесшумно убраны, Щетинкин постучал плетью по ставням и крикнул:

— Федька Боганов, выходи! Не выйдешь — под расстрел угодишь. Это я, Щетинкин! За мной ведь пришел, Я тут.

Бандиты переполошились. В ответ раздалось несколько выстрелов.

— Бросьте дурака валять, — спокойно сказал Щетинкин. — Вы окружены и долго не продержитесь. Помните о правосудии…

То ли бандиты поняли, что сопротивляться бесполезно, то ли на них подействовал хладнокровный голос Щетинкина, но они открыли двери и вытолкнули дрожащего Боганова.

— Ну вот, Федор, и повстречались, — сказал Щетинкин. — Живучий ты, оказывается.

А сколько было подобных историй! Но они как-то естественно вплетались в биографию Щетинкина. Ведь враги остались все те же, с кем приходилось воевать, и места все те же — сибирские, дальневосточные. Только времена изменились. У Советского Союза появились четкие границы. И империалистам теперь уже приходится считаться с молодым социалистическим государством. После длительных переговоров в январе двадцать пятого года между Советским Союзом и Японией была подписана конвенция об основных принципах взаимоотношений; СССР стремился к укреплению мира на Дальнем Востоке. По конвенции Япония давала обязательство не держать своих войск на территории Маньчжурии, не строить военные сооружения и укрепления на Южном Сахалине и на прилегающих к нему островах. Это была крупная дипломатическая победа, и Щетинкин ликовал. Он, разумеется, предвидел, что провокации будут продолжаться, так как доверять империалистам на слово нельзя, и все же Советское государство раз и навсегда укрепилось на Дальнем Востоке, окрепло.

Началась полоса признания СССР: Англия, Италия, Дания, Норвегия, Мексика и другие государства. Советско-японская концессия как бы завершала важный этап борьбы Советской державы за нормализацию отношений с крупнейшими капиталистическими странами.

За целый ряд смелых операций на границе Петр Ефимович Щетинкин был удостоен звания почетного чекиста. В Правительственной грамоте было записано:

«От Коллегии ГПУ товарищу Щетинкину Петру Ефимовичу. За беспощадную борьбу с контрреволюцией выдан нагрудный знак № 175. Председатель: Ф. ДЗЕРЖИНСКИЙ».