2

2

Все это было, было!.. И даже десятилетия спустя очень часто я терзаюсь давней болью. Возможно, я осталась единственной свидетельницей, да и участницей, тех страшных событий.

С чего все началось?

Помню, стояли с полковником Аверьяновым на холме Моранбон, спрятавшись от колючего весеннего солнца под ветхой крышей старинной беседки с высоченным каменным цоколем. Сосны и кедры тянули к нам звездчатые лапы. Ближайшая сопка Тэсон, заросшая темными лесами, подковообразной ширмой охватывала северо-восточную часть Пхеньяна; то там, то сям над вершинами парили крылатые черепичные крыши высоких сторожевых вышек, уцелевших от давних времен. Тут много было павильонов в стиле буддийских храмов, беседок, двухъярусных древних ворот, крепостей.

Был сезон пионов, холм пылал в огне их веселого пожара, а острова на широкой сверкающей реке там, внизу, казались цветочными корзинами. Я зарывалась лицом в охапку огромных пурпурных цветов, вдыхая их едва уловимый горьковатый запах. Река уводила к морю. Но само море лежало отсюда километров за тридцать на западе. По берегам Тэдонгана струились каскады плакучих ив, мимо проносились катера, медленно плыли развалистые черные баржи.

— Иногда Тэдонган выходит из берегов и перехлестывает через крепостную стену, — сказал Аверьянов. — Обязательно побываем на островах. Вон та вершина называется Сомун, дальше — Чансу, ближе к нам — Чучжак. Я их тут все облазил. Люблю сопки, тайгу…

— А где Алмазные горы? — спросила я.

Он присвистнул.

— К Алмазным горам ехать и ехать: все на восток да на восток…

— Мне хотелось бы увидеть их. Давняя мечта…

— Да в первый же свободный день! Ну хоть завтра.

Я не поверила: все так просто?

— Обещаете?

Он рассмеялся:

— Конечно же! Мое слово крепче гранита, из которого сделана Корея. Капитан Вера-сан, выбирайте самые экзотические места! Мёхянсан, Алмазные горы, гробницы ванов, далыменты… Чего еще?

Иногда в свободные часы мы совершали прогулки по берегу реки от своей пхеньянской гостиницы до холма Моранбон с его беседками Ыльмильдэ и Чхесиндэ — короче говоря, из одного конца города в другой. Как выяснилось, мы оба любили ходьбу. Проходили мимо высоких крепостных ворот, которые вели к самой высокой точке города — вершине Мансудэ, а также к другим крепостным воротам на берегу речки Потхон. Реки как бы зажали город в клещи. Когда на море начинался прилив, обе реки вспучивались, и казалось, вот-вот выйдут из берегов. Ворота Тэдон и павильон Ренгван на берегу реки были как бы намеком на древность этого города, закованного горами.

Кореянки в коротких розовых и белых кофтах и длинных, то голубых, то красных, юбках, стянутых под самой грудью, приветливо нам улыбались. У них была необычайно легкая походка, казалось, что женщины плывут среди городских аллей. Мужчины носили белые рубахи и штаны чуть ниже колен. Злые мохнатые лошадки тащили арбы на высоких колесах. По улицам с бешеной скоростью проносились джипы, лихо преодолевая крутизну холмов и сопок. В корейский дом входят со двора, и я не приметила ни одной парадной двери, если не считать гостиницу, где мы жили. Гостиницу окутывали платаны и павлонии. Много было цветущей сирени.

Я еще только входила в жизнь своеобразного города, а Сергея Владимировича Аверьянова следовало считать старожилом, он знал каждую улицу, каждую сопку, каждый островок.

Аверьянов одевался в элегантный светлый костюм, узкие черные полоски усов делали его похожим на «восточного человека», что смешило меня. Он сердился: сбрею! Но не сбривал: нравился самому себе. Занятия с офицерами проводил в военной форме, но без погон. Я носила платье, как все европейские женщины, и никто не называл меня «товарищем капитаном». Для корейцев мы с Аверьяновым были «тоньму» — товарищи.

Большую часть дня мы проводили на танкодроме, который находился в северо-западном районе города, неподалеку от железной дороги. Здесь, под открытым небом, возле танков Т-34 и самоходных установок Сергей Владимирович читал корейским офицерам, будущим командирам боевых машин, лекции. Я переводила.

У наших военных советников имелся свой небольшой клуб, куда приходили и посольские с женами. Мы наносили визиты в посольство, бывали на вечерах, смотрели новые фильмы. Приглашал нас всегда комендант посольства Шальнов, милый, вежливый и предупредительный товарищ. Одним словом, жили маленькой дружной колонией.

Обязанности военного советника можно было бы определить в нескольких словах: передать свой боевой опыт, помочь организационной перестройке войск. С помощью Советского Союза правительство Корейской Народно-Демократической Республики создавало технически оснащенные современные войска. Мы помогали наладить подготовку войсковых штабов, планомерную боевую учебу войск, развернуть сеть военно-учебных заведений и сформировать новые рода войск, уточнить также расписание штатов.

Ощущение своей причастности ко всему этому окрыляло меня. Мы, в общем-то, числились в аппарате главного военного советника, и именно он определял направление работы каждого. Вначале главный военный советник хотел оставить меня при себе, но Аверьянов требовал именно меня, считая свой участок «наиглавнейшим, где требуется переводчик самой высокой квалификации». Главный не уступал. Потом сдался:

— Убедил. Логика у тебя железная, а характер вздорный. Иногда мы все же будем привлекать Веру Васильевну к оперативным делам.

На том и порешили. Не знаю почему, но я обрадовалась. Главный советник показался несколько суховатым, очень уж официальным. Душа почему-то сразу потянулась к Аверьянову.

— Да я все равно отбил бы вас у главного! — сказал он мне убежденно. — Когда вы в штабе заговорили с Квоном и он улыбнулся (а он редко улыбается), повял: это она!

— В каком смысле? — холодно пресекла я почудившуюся фамильярность.

Он рассердился:

— В самом прямом: она поможет мне за короткий срок подготовить танкистов!

На вооружении Народной армии имелись не только наши танки Т-34 и самоходные установки Су-100 и Су-76, но и трофейные японские малые танки, весящие всего три тонны. Средний танк образца «97» весил четырнадцать тонн. Были тут и внушительные американские «шерманы», захваченные в свое время японцами у американцев, а теперь оказавшиеся у танкистов Народной армии. Тяжелых танков в японской армии почти не имелось. Все это объяснил мне Сергей Владимирович. Он привез с собой танковые уставы и наставления и порекомендовал почаще заглядывать в них, отыскивая заранее аналоги в корейском языке. Иногда мы залезали в головную машину, надевали громоздкие черные шлемы, закрепляли на горле ларингофоны и, включив рацию 9-РС, объясняли смысл того или иного маневра молодым корейским офицерам-танкистам, сидящим в других машинах. То была черновая работа, но Сергей Владимирович считал, что исход боя очень часто зависит от случайностей, которые нужно заранее учесть, дабы действовать уверенно, почти автоматически.

Аверьянов много ездил по Корее, и слушать его было одно удовольствие. Рассказывал образно, с легким юморком. И памятники старины приметил, запомнил их названия, что меня, признаться, поразило. Обычно военные люди высокого ранга, строевые офицеры мало обращают внимания на такие вещи.

Вначале он показался мне человеком пожилым, а на самом деле был всего лет на шесть-семь старше меня.

О себе говорил скупо, будто анкету заполнял:

— Родился в семье дипломатов, мечтал сам стать дипломатом, международником, а вместо этого окончил бронетанковую академию, сделался танкистом. Во время войны был начальником штаба танковой бригады на Ленинградском фронте. В составе 25-й армии освобождал Маньчжурию и Корею. Потом штаб нашей армии находился в Пхеньяне. Я был на штабной работе. Теперь вот поручили обучать танковому делу корейцев.

— А язык знаете? — полюбопытствовала я.

— Не знаю. Они тогда все говорили на японском, а он мне ни к чему.

— Понравилась Корея? — Мне хотелось понять, что он за человек.

— Дальневосточная Италия. В Италии — обширные подземные дворцы-усыпальницы этрусков, в Корее — усыпальницы правителей небесных царей и ванов.

— Вам приходилось бывать в Италии?

— В детстве. Еще до прихода Муссолини к власти. Отец ездил с какой-то миссией, ну и нас с матерью взял. А в Корею я влюбился сразу, потому, наверное, и застрял здесь. Мы не знаем, кто такие этруски. Ну а откуда пришли корейцы?.. Я очень хорошо запомнил подземные гробницы этрусков в Тоскане, на Апуанской Ривьере. Представьте себе, в Корее во многих местах я находил точно такие же подземные могилы — дворцы ванов. Прямо-таки удивительное совпадение!

Он рассказывал об этрусском некрополе в Баратти, на берегу небольшого залива Тирренского моря, где когда-то находился порт древней Популонии, о заснеженных мраморных Апуанских Альпах, об острове Эльба с каменистой вершиной Кроче, о лазурном Капри, Неаполе, Везувии, Помпеях, Ватикане, набитом сокровищами искусства, о скользящей по морской глади Венеции с ее дворцами, о картинных галереях Флоренции и грандиозном соборе Санта-Мария дель Фьоре, и меня поражало, с каким изяществом и тонким вкусом он говорит обо всем.

Чуть прикрыв глаза и слегка улыбаясь, вспоминал, как однажды в корейских горах Мёхянсан открыл для себя великое множество водопадов, которые каскадами низвергались с высоченного пика Пиро, облазал местные пещеры и глубокие ущелья, заросшие лесом.

— Место настолько запомнилось, что даже сейчас тянет туда, — говорил он с веселой грустью. — Там есть речка Хянсанчхон, прозрачная, как слеза. Мне нравилось отдыхать на нижней ступеньке тринадцатиярусной восьмиугольной пагоды возле храма Похен. Гранитная пагода с колокольчиками по углам. Есть на земле места, к которым привязываешься навсегда.

Я представила себе эту бледно-сиреневую пагоду с колокольчиками и шпилем на фоне синих-синих гор, прогнутые черепичные крыши молчаливых старинных храмов, затерянных среди скал, и, в самом деле, почувствовала неизъяснимую тягу в те незнакомые места.

Все мы почему-то убеждены в своей причастности к искусству. В институте я изучала японское и китайское искусство. Искусство считалось частью культуры того или иного народа. И мое восхищение цветными гравюрами Китагава Утамаро следовало признать строго профессиональным, и точно таким же было восхищение китайскими свитками на шелку Чжоу Фана, Янь Либэня, Ли Чжаодао. Искусство для ограниченного круга специалистов. Прекрасно оно или безобразно — не имеет значения. Важно то, что в такое-то и такое японское или китайское время пейзаж вдруг стал необходимым эмоциональным фоном, с которым художник связывал мир человеческих чувств. Знакомство с европейским искусством было у меня весьма поверхностным. О великих мастерах знала понаслышке.

И неожиданно в мою скромную жизнь ворвался человек, глубоко знающий творчество мастеров эпохи Возрождения. Он все это знал потому, что родители увлекались искусством и ему привили в свое время интерес к нему. Зачем оно, искусство, почему его бесконечный конвейер не останавливается ни на секунду ни в дни мира, ни в дни войны? Я знала, что в развитии того или иного общества главная роль принадлежит социально-экономическим причинам; они-то, социально-экономические факторы, и движут историей.

— Экая вы начетчица! — сказал он со смехом, выслушав мои суждения о роли искусства в жизни человечества. — Вот говорят: яркая, самобытная культура, выдающиеся произведения человеческого гения и тому подобное. А зачем? Искусство — душа народа! Вот зачем: нет искусства — нет души. Умерло искусство — умерла душа. Если хотите понять душу того или иного народа, обращайте взгляд прежде всего сюда — и вам откроется. Подлинное искусство всегда национально. Мы слишком самонадеянны, когда хотим выяснить мотивы всех поступков и деяний народов через социально-экономические факторы. Мой товарищеский совет: хотите понять, к примеру, душу китайского или корейского народа — изучайте не памятники, не картины, а сам процесс творчества, и тогда вам многое станет понятным.

Его совет был слишком неожиданным, чтобы сразу понять, в чем тут суть. Но что-то было. Сам процесс творчества? Как его исследовать, докапываясь до души народа? Как смогу воспроизвести в себе, словно собственную сущность, потребность в процессе художественной деятельности какого-нибудь Цуй Бо, жившего в одиннадцатом веке? Не попахивает ли от этого все-таки мистикой?

Во всяком случае, это было интересно. Идти бы Сергею Владимировичу по мирной линии искусствоведа, и достиг бы больших успехов… Зачем ему танки, стрельба, оперативные задачи?

— Ну, ну, не преувеличивайте, — сказал он с добродушной иронией. — Искусствоведа из меня все равно не получилось бы. А стрельба пока нужна. И оперативные задачи — тоже. Впрочем, будем считать, что пагода с колокольчиками за мной. Когда занят будничной штабной работой, всегда хочется пирога с вязигой.

Но его ирония не обманула меня: судя по всему, обычная мирная обстановка тяготила полковника. На Ленинградском фронте, а позже — в Маньчжурии, в Корее, он призван был оперативно мыслить, изыскивать для своей танковой бригады самые верные и точные пути для победы малой кровью. Он жил, горел, и его губы тряслись от возбуждения, когда рассказывал, как наши танки напрямик ломились через маньчжурскую тайгу.

Этот человек интересовал меня все больше и больше. В его мышлении отсутствовала святая прямолинейность. В нем угадывалось исключительное хладнокровие. Он умел быстро обобщать, казалось бы, далекие друг от друга явления и делать однозначные выводы, которые всякий раз поражали меня своей кажущейся парадоксальностью.

И если мне представлялось, что все очаги войны погашены раз и навсегда, он придерживался несколько иного мнения.

— Японский очаг здесь, на Дальнем Востоке, слава богу, погасили, — говорил он. — А сколько новых очагов может появиться в этом районе завтра?! Янки упорно продолжают считать 38-ю параллель в Корее не разграничительной линией, а американской границей в Азии. Они, видите ли, за объединение Кореи, за «объединение путем победы над коммунизмом». Вот ведь как все просто. Их стратеги считают, что с военной точки зрения Корея расположена на весьма выгодном месте, откуда можно наносить удар по любому району Восточной Азии. Известный вам генерал Макартур вполне серьезно претендует на престол «императора Дальнего Востока». Как бы мы ни рассуждали, а факт остается фактом: американцы придвинулись к нам вплотную… В свое время США допустили японцев в Китай, стремясь, по словам генерала Стилуэлла, создать руками японцев «прочный вал против России». Они и сейчас не отказались от этой идеи. Руками японцев не получилось, будут искать другие руки…

Где они, эти руки? Я их прямо-таки не видела.

Разумеется, я кое-что знала.

В своей попытке разобраться в событиях тех бурных месяцев я как-то упускала из виду Корею. Ведь сама я находилась, так сказать, в горниле основных событий — в Маньчжурии, в Мукдене, Чанчуне, Харбине — и совсем не представляла, что происходило в те месяцы в Северной и Южной Корее; а судя по всему, американцы очень большое значение придавали корейским событиям и вообще Корейскому полуострову. Воспользовавшись плодами наших побед, они месяц спустя после капитуляции Японии спокойненько высадились в Южной Корее и сразу же принялись бесчинствовать: расстреляли демонстрации рабочих, прибегая к помощи японских войск; временную разграничительную линию по 38-й параллели, установленную лишь для того, чтобы быстрее принять капитуляцию японских войск, они превратили в постоянную, сильно укрепленную границу. На протесты нашего правительства американцы нагло заявляли, что хотят превратить всю Корею в подопечную США территорию. И никакого там единого демократического корейского правительства! Макартур заявил населению Южной Кореи: «Вся власть на территории к югу от 38-й параллели будет осуществляться под моим руководством!» И пригрозил смертной казнью членам всяких там народных комитетов. Он оставил в неприкосновенности и в силе все введенные японскими колонизаторами законы, что вызвало взрыв возмущения во всех общественных слоях. Японский генерал-губернатор Абэ Нобуюки на глазах у американских оккупационных властей спокойненько расправлялся с корейскими трудящимися. Во главе военной администрации Макартур поставил генерала Арнольда, который в открытую заявил, что суверенитет в Южной Корее принадлежит не корейскому народу, а ему, Арнольду, Американской военной администрации. Во всех действиях этой американской администрации проглядывала лишь одна забота: превратить Южную Корею в военный плацдарм США на Азиатском материке. Американцы беспощадно расправлялись с корейскими патриотами. В 1946 году в октябре было убито семь тысяч человек, двадцать пять тысяч арестовано и брошено в тюрьмы. В марте 1947 года снова многие были расстреляны и брошены в тюрьмы. На острове Чеджудо американские каратели убили две тысячи патриотов, шесть тысяч бросили в тюрьмы. Кончилось тем, что американцы создали в мае 1948 года сепаратное южнокорейское государство, во главе которого поставили Ли Сын Мана, человека с очень пестрой политической биографией, по этому случаю доставленного в Сеул из Вашингтона. Таким образом, США сознательно пошли на раскол Кореи. Там, в Южной Корее, продолжала виться американская веревочка. США заключили с Южной Кореей военное соглашение: американское правительство взяло на себя обязательство вооружить южнокорейскую армию.

А наши войска в это время покидали Северную Корею… Американцы уходить не собирались. Строили аэродромы, военно-морские базы, вооружали лисынмановскую армию.

Я с тревогой думала о том, что Северная Корея, по сути, беззащитна. Случись нападение… Правда, в нападение почему-то не верилось. Американцы вынуждены были убраться из Китая и вряд ли отважатся развязать новую войну…

Я пыталась разобраться и в социально-экономической структуре Северной Кореи, о которой, в общем-то, знала понаслышке. Оказывается, народная власть принимает все меры к поощрению мелкого предпринимательства, можно обзавестись частным капиталистическим предприятием с числом рабочих не более пятидесяти. Мне объяснили: социалистический уклад занимает ведущее место, частно-капиталистический сектор допущен не только по экономическим, но и по политическим соображениям — нужно шире вовлечь мелкую и среднюю буржуазию в общее дело демократического строительства, так как и та и другая входили в единый фронт патриотических сил и выступали рука об руку с рабочим классом и крестьянством за национальную независимость и демократизацию.

Маленький штрих из жизни демократического государства. Что-то из эпохи нэпа у нас в стране. Есть госхозы. Но главная фигура в сельском хозяйстве — середняк, в деревне господствует мелкотоварный уклад, мелкотоварная форма хозяйства.

Трудно оказалось перестроить школу: раньше преподавание велось на японском, изучали основы конфуцианства, в Корее, по сути, не было высших учебных заведений, если не считать Сеульский императорский университет; национальная интеллигенция проходила подготовку в японских и американских университетах.

Пройдет какое-то время, и в Корее, наверное, все изменится, но я, как и когда-то в Маньчжурии, радовалась тому, что нахожусь у самого истока, разговариваю с людьми, которым еще предстоит осмыслить то, что уже осмыслено нами и что кажется нам очевидным, чувствую повсюду волю к обновлению жизни.

Пусть невелика здесь моя роль, но я помогала своими скромными усилиями рождению этого общества, ездила по городу на маленьких трамваях кремового цвета, которые позже исчезнут навсегда, и никто потом не сможет даже припомнить: а были ли в Пхеньяне трамваи?

Многое изменится. Не изменится лишь мое отношение к этим особенным дням, когда начинаешь впитывать каждой клеточкой своего существа незнакомую страну, начинаешь жить с ней одними интересами.

…— У меня все не как у людей, — сказал Сергей Владимирович приглушенно, когда я спросила, получает ли он письма от родных (я долго не имела весточки от матери). — От родных? Отец и мать погибли во время войны. Ну а в семейной жизни не повезло. Почему не повезло? А шут его знает! Возможно, потому, что во всех сферах бытия есть свои неудачники. Должен же кто-то заполнять эту графу!

Я прикусила язык: может вообразить, будто интересуюсь, женат или холост… Но он, казалось, не заметил моей бестактности. Снова заговорил о корейском искусстве, об искусстве вообще как исторической силе, об идеологии.

Чтобы проникнуть в душу другого народа, нужно познать его идеологию, ее сердцевину. Все меняется в жизни народа, а некая сердцевина остается.

У корейцев — идеология сирхак: тяга ко всему новому, к «реальным наукам». Это идейное течение появилось еще в конце XVI века. Оно сделалось на целые эпохи основным направлением передовой общественной мысли. Перенимать опыт других народов, не допускать изоляции Кореи от остального мира, не преклоняться перед отсталостью цинского Китая…

Я слушала рассеянно. От потоков света и синевы кружилась голова. Чужой город лежал у наших ног. Гривастые гряды гор убегали за горизонт и там, вдалеке, сливались с ясной голубизной неба. Было легко и радостно. Возможно, я улыбалась. Глупой улыбкой счастливого человека. Аверьянов это заметил и рассмеялся. Сказал:

— Известный вам Квон и его жена Соль Хи пригласили нас в гости. Вечером идем! Форма одежды — парадная.

Я была несколько удивлена и обрадована. Корейцы, несмотря не внешнее радушное отношение к нам, казались мне несколько замкнутыми. Тот же Квон, начальник танкового училища, любой наш разговор, даже шуточный, выслушивал почтительно, а если и улыбался, то улыбка носила официальный характер: я, мол, все понимаю.

— Он умный, сердечный мужик, но не знает, как вести себя с такой важной дамой, как вы, — объяснил Аверьянов.

Но я-то понимала: все гораздо сложнее.

У Квона были большие горячие глаза и нервные губы; когда волновался, тонкое, худощавое лицо напрягалось, он непроизвольно начинал приглаживать свои пышные волосы. Наверное, начальство его ценило, если доверило такие важные курсы, и по всей видимости, он считал, что наилучшая форма обращения с иностранцами — официальность.

Жена Квона была известной артисткой, и меня разбирало любопытство: какая она? Кроме того, хотелось познакомиться с корейцами в непринужденной, домашней обстановке.

Особнячок, в котором жил Квон с семьей, находился неподалеку от крепостных ворот, на берегу реки Потхон. Это был серый коттедж с черепичной крышей; в таких мне приходилось квартировать в Маньчжурии. Особняк утопал в зелени деревьев. В этом особняке пять лет назад жил какой-то японский начальник, и все здесь осталось, как было: соломенные циновки татами, ширмочки, бамбук в снегу на свитке. В прихожей мы сняли обувь и в носках прошли в гостиную, где вокруг небольшого лакированного стола были установлены совсем низенькие креслица.

Я с сомнением взглянула на длинные ноги Сергея Владимировича, но он подмигнул мне: справимся!

Это была самая интимная обстановка, какую только можно придумать для приема гостей. Рассеянный свет, виды Кореи на стенах, вазы, приветливые улыбки хозяев. Хозяйку — Соль Хи я назвала бы видной женщиной: высокая, стройная, с блестящими иссиня-черными волосами, поднимающимися валом над смуглым лбом, в вишнево-красной кофточке с тесемками — корым — и в длинной белой юбке, она производила впечатление. В ней сразу чувствовалась культура поведения. Тонкие, мелковатые черты ее лица при разговоре были спокойны и серьезны.

Девятилетняя Ен Э приняла наши подарки и передала их брату Риму. Круглолицые, смуглые, чистенькие, Рим в белой рубашке с галстучком и коротких штанишках, Ен Э в розовом платьице, они вызвали у нас с Сергеем Владимировичем неподдельный восторг. И я подумала: семейное счастье — это прежде всего дети.

Когда уселись за стол, скованность пропала, заговорили как-то все сразу. Соль Хи стала расспрашивать о московских артистах, но я, к сожалению, знала не так уж много.

— Мы в своем театре хотим возродить народную музыкальную драму Чхангык, которую японцы запретили, — сказала Соль Хи. — Петь в театрах разрешалось лишь на японском языке.

— И вы пели? — осторожно спросила я.

Она тонко улыбнулась.

— Пела. Двое детей. Кроме того, так нужно было. Муж находился в пограничном районе, навещал нас тайком. Советские товарищи плохо представляют, что здесь творилось при японцах.

Она была права: я, во всяком случае, знала очень мало.

Ну, японцы установили в Корее военно-полицейский режим. А в чем он все-таки проявлялся?

— Они хотели сделать из нас верноподданных японской империи. Но делали это бамбуковыми палками. Если у кого находили книги по корейской истории, то на смельчака надевали синий арестантский колпак. В школах обучали только на японском языке. Корейский объявили «иностранным». Нам всячески внушали, что история Японии и есть наша родная история, у Кореи, мол, нет своей истории. Нам выдавали сто пятьдесят граммов чумизы или гаоляна в день. Рис, рыбу и сахар получали только японцы. Мы ели сосновую кору и хвою, китайский чернобыльник. У нас тут была всеобщая воинская повинность, все парни проходили военное обучение. Правда, винтовки в руки корейцам японцы боялись давать, Учащимся запрещали говорить по-корейски. За разговор на родном языке с нас брали штраф — по десять иен за слово. Я даже сейчас, забывшись, вздрагиваю, когда со мной заговаривают на корейском. Корейские имена и фамилии заставляли заменять японскими.

— А как вас звали на японский лад? — законное любопытство японистки…

— Кувабара Норико. Но в кругу семьи да и подруги никогда не называли меня так. Конечно, были и такие, которые охотно присвоили себе японские фамилии. Нас запугивали «красным дьяволом», коммунистами. А мой дядя был коммунистом. В сорок втором он и его товарищи подняли восстание на острове Чеджудо; они захватили японскую военно-воздушную базу, сожгли семьдесят самолетов вместе с ангарами и цистерны с бензином, расстреляли сто сорок японских пилотов и механиков. Как все это ни скрывали японцы от нас, слухи доходили. Год спустя рабочие сожгли военный город в Чонджу, взорвали шахты в уезде Хверен. Предателей партизаны убивали прямо на улицах, на виду у всех. Поезда пускали под откос. Сами уходили в горы… Квону тоже пришлось уйти.

Она рассказывала неторопливо, но я заметила, как ее кроткие глаза постепенно наполнялись огнем. Она продолжала ненавидеть, хотя и прошло с той поры больше пяти лет. То было время непрерывных облав, массовых арестов и массовой расправы. Постепенно Корея превратилась, по словам генерал-губернатора Кореи Абэ, в «неспокойный корейский тыл».

— Это было так недавно, что даже страшно. Как будто в дурном сне. Если бы не ваша армия, у наших детей не было бы будущего… — сказала Соль Хи. — Просто не было бы! И ничего не было бы, кроме ужасов жизни и американской оккупации.

Глаза ее повлажнели, но она быстро овладела собой.

Соль Хи родилась тогда, когда японцы уже владычествовали в Корее. И ее дети родились при японцах. Япония была разбита, но призраки прошлого продолжали жить.

— Когда советские части уходили из Пхеньяна, мы опасались, что оттуда, из Южной Кореи, на нас сразу же набросятся американцы, — продолжала она. — Американцы и японцы. Мы и сейчас живем с этим ощущением. Иногда просыпаюсь ночью и слушаю: не стреляют ли на улицах, не гудят ли самолеты? Куда бежать? Где укрыть детей?.. Отсюда до Сеула каких-нибудь двести километров, и до разграничительной линии — сто двадцать…

Мужчины пили инсамчжу — водку с женьшенем, якобы полезную для сердца: так сказать, приятное с полезным; мы с Соль Хи не обращали на них внимания, говорили о музыке, о театральном искусстве. Корейская музыка называется кучак, исполняется на старинных инструментах, Она издавна разделилась на придворную, изящную и народную. Соль Хи выступала в Пхеньянском государственном художественном театре — и не только в народных музыкальных драмах, но и в «Кармен». Признаться, я как-то не могла представить ее в роли Кармен. Но ведь артист редко похож по темпераменту и по характеру на своего героя. Артист есть артист. А все кореянки — прирожденные артистки. «Восемь фей Алмазных гор» я уже слушала и не узнала Соль Хи, которая, оказывается, была в заглавной роли. Там она представала воздушным созданием, неземной девой. А у себя в квартире была спокойной, очень рассудительной о твердой в суждениях, говорила о необходимости создать искусство, доступное всему народу.

Мне казалось, что разговор на эти темы исчерпан, когда Соль Хи неожиданно сказала:

— Моцарту в четырнадцать лет был присужден диплом Болонской филармонической академии. И звание академика. Академик в четырнадцать лет!

— У него отец был изверг: заставлял маленького Вольфганга работать до изнеможения, — наивно повторила я литературную версию.

Она рассмеялась своим звучным смехом.

— То же самое я заставляю делать Рима.

— У него способности? — поспешила я затушевать свою неловкость.

— Ну, Моцарта, из него, пожалуй, не получится. Хотя он старательный мальчик. Одной дисциплины мало — нужен еще талант. А Моцарт с самого начала был гением. Его отца нельзя осуждать, как это распространено в литературе о Моцарте. Мне кажется, его отец был великим психологом: будучи сам посредственным музыкантом, он угадал в своем сыне гения.

В разговор вмешался сам Рим.

— У меня нет таланта на музыку, — сказал он, удивив меня взрослостью своих слов. — Я буду танкистом!

— К тому времени, когда ты вырастешь, танки сдадут на слом, — строго сказала Соль Хи.

Я рассматривала скромное убранство их гостиной. Настенные часы с боем. От порога к столу — широкая ковровая дорожка. Этажерка с книгами. На стене портреты композиторов Ли Мен Сана и Чайковского и известной корейской танцовщицы, балетмейстера и хореографа Чхве Сын Хи. Впечатление идеальной чистоты и целесообразности.

— Мы познакомим вас с двумя интересными людьми, — сказала Соль Хи и взглянула на часы. — Они должны вот-вот прийти… Это композитор Хван и поэт Чо.

— Чо Ги Чхон?! — обрадовалась я.

— Вы знакомы? — быстро спросила Соль Хи.

— Я уже слышала это имя. И стихи читала. Талантливый.

Вечер приобретал остроту. Чо Ги Чхон считался самым модным поэтом. Его поэму о партизанских горах Пэктусан знали наизусть и студенты, и рабочие, ее изучали в школе, на слова другой поэмы — «Река Амнокан» была написана оратория.

Заря взошла над нашею землею, —

И я, седой старик, помолодел,

Встречая армию Страны Советов…

По наивной доверчивости к литературным образам я собиралась встретить этакого седоусого старичка с тяжелым затылком и вскинутыми к вискам умудренными глазами. Хозяин открыл двери, и в дом вошли два молодых человека. Я подумала — пришел кто-то «незапланированный». Но это были именно они — поэт и композитор. Композитор — совсем мальчик, Чо Ги Чхон — мужчина лет тридцати — тридцати пяти.

— Они хотели встретиться с советскими людьми, — сказал Квон.

Поэт улыбнулся. Улыбка была мягкая, открытая. Мы разговорились. Рассказала о своем знакомстве с японским поэтом Хара Тамики. Чо Ги Чхон заволновался:

— Книга, которую он подарил вам, цела?

— Да, лежит в гостинице…

Он слегка смутился. Затем, собравшись с духом, попросил:

— Если бы вы одолжили мне ее на несколько дней. Много слышал о ней, но так и не смог достать. Кое-что знаю наизусть. Нужно перевести весь сборник на корейский. Раньше мы ненавидели японцев. Теперь нужно учить ненависти к американцам. Они — враги, а Хара Тамики — наш союзник и друг.

— Договорились. Книгу передам с Квоном.

Он стал усердно благодарить: камсахабнида! Пока я не сказала: твессыбнида! — достаточно. Он рассмеялся и расслабился.

— Мне сегодня необыкновенно везет. Мы с Хван Хак Кыном обдумываем композицию-ораторию «Наводнение раздвигает берега» — о событиях последних пяти лет: освобождение Кореи советской Красной Армией, трагедия Южной Кореи, трагедия простых людей Японии — жертв атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, их политическое прозрение.

Он загорелся, стал развивать отдельные эпизоды оратории, затем, опомнившись, вскинул голову, как бы отбрасывая волосы, и неожиданно окрепшим, сильным голосом начал читать по-японски:

…Рушится небо.

Улиц не видно.

Клокочет река.

                      Оо-о!.. Оо-о!!

Ночь наступает.

В глазах невидящих — пламя.

На губах запекшихся — пламя.

«Воды!.. Воды!.. Воды!!!» —

стон человеческий слышится.

Толпы обугленных тел.

Бегущих, ползущих на четвереньках.

«Пить!.. Пить!.. Пить!..» —

стонут в огненном море…

Он прочитал это с такой силой, что мы оцепенели.

— Вот за что я и люблю Хара Тамики, — уже спокойно произнес Чо Ги Чхон. — Мы хотим, чтобы в нашей композиции прозвучал и голос японского поэта. Пригласим его сюда, в Пхеньян, из Токио, пусть сам прочтет свои стихи перед нашей аудиторией, сам проведет четкую черту между друзьями и врагами корейского народа.

Замысел всем понравился. А почему бы в самом деле не пригласить сюда прогрессивного японского поэта?!

В тот памятный вечер я прикоснулась к живой, все еще кровоточащей душе Кореи. Они продолжали осмысливать свое положение. Жили в постоянном напряжении. Рыли глубокие убежища, чтобы на случай налета вражеской авиации укрыть детей.

Засиделись допоздна. Отсюда не хотелось уходить.

В какой-то сотне километров от их дома, от Пхеньяна, был враг. Он мог в любую минуту совершить налет и смести город с лица земли. А эти люди жили, сочиняли поэмы и музыку, строили планы на будущее и верили в то, что оно состоится…

Вначале поехали на юг, в Анак. Сергей Владимирович не был лишен своеобразного лукавства: оказалось, он тщательно, с привлечением целой группы консультантов разработал маршрут поездок по Северной Корее. Сопровождала нас Ли Ин Суль, нежная круглолицая кореянка. С ее пухлых губ не сходила благожелательная улыбка. Она была грациозна, словно пятнистая ланка, которые тут водились в лесах во множестве. Ли Ин Суль представляла штаб Народной армии, носила форму защитного цвета, которая очень шла ей. Водитель нашего «виллиса» Пак, молодой, жизнерадостный парень, любил быструю езду. Он вел машину на предельной скорости, не разбирая дороги и позабыв о пассажирах. При этом он пел во все горло свои гортанные песни, напоминающие по ритму военные марши. Никакие увещевания Аверьянова не помогали. Он быстро домчал нас до Анака, где была знаменитая могила шестого века — гробница Мичхон-вана эпохи государства Когурё. Мы увидели огромный курган, напоминающий древнеегипетскую пирамиду. Целая рощица деревьев укоренилась на его гранях и вершине. Внутрь, под землю, вел квадратный портик. По выщербленным ступеням мы спускались все ниже и ниже, пока не очутились в обширном зале с монолитными восьмигранными колоннами. Тут имелось шесть помещений из гладкого, хорошо обработанного камня — кладовые, галереи, главный зал со ступенчатым потолком — три вписанных друг в друга квадрата.

Как я уже знала, в Корее повсюду встречаются такие вот обширные могилы, их стены расписаны красочными фресками. В этой гробнице роспись на потолке изображала жизнь в буддийском раю, а на стенах — земную жизнь Мичхон-вана: богатая домашняя обстановка, парадный выезд с многочисленной свитой, оркестр, пиры, сцены охоты, воинские подвиги. Да, как в гробницах Древнего Египта.

Наша спутница Ли Ин Суль уже бывала в здешних местах, знала много историй, связанных с захоронениями. Неподалеку от Пхеньяна сохранились остатки крепости и поле погребений из тысячи четырехсот курганов. На севере высится «Могила полководца» в виде многоступенчатой пирамиды; есть монументальные когурёские гробницы в провинциях Чангон, Янхори, в уезде Канса.

Вот эти старинные гробницы, выложенные из огромных, пятиметровой длины, гранитных плит, расписанные яркими фресками, с убранством из драгоценных камней и чистого золота, с малахитовыми саркофагами, и послужили поводом для инцидента. Овеянные легендами, веками стояли седые курганы, и никто не отваживался нарушать их покой. Курганы охраняли духи четырех сторон света: синий дракон, белый тигр, пурпурный феникс и черепаха, обвитая змеей.

Американские парни, по-видимому, во все времена несли в себе тот дух корсарства, о котором говорил мне в Токио капитан Маккелрой. Летом 1866 года к корейским берегам пришвартовалось американское судно «Генерал Шерман». Капитан судна заявил, что намеревается «силой принудить корейцев торговать». Кроме того, американцы собирались разрыть гробницы древних когурёских правителей и захватить саркофаги, сделанные якобы из чистого золота. Там, в глубине склепов, лежат ажурные золотые короны, унизанные когтеобразными зелеными нефритовыми подвесками, увенчанные резными крыльями — символом полета в загробном царстве.

Американцы заманили на корабль начальника уезда Пхеньян и арестовали его и его свиту, обстреляли из пушек мирные поселения. Никакие протесты не помогли. «Генерал Шерман» двинулся к устью Тэдонгана, угрожая Пхеньяну. Тогда губернатор Пак Кю Су объявил американцам войну. По его приказанию собранные на Тэдонгане несколько сот корейских лодок были подожжены и пущены вниз по реке. Окруженный со всех сторон пылающими лодками, американский корабль загорелся и пошел ко дну. Его команда утонула.

Так состоялось первое знакомство корейцев с американцами.

Но слухи о богатствах когурёских гробниц не давали покоя американцам. В разработке плана ограбления гробниц принял участие американский консул в Шанхае Д. Стюард. Через год были снаряжены два судна: «Грета» и «Чайна».

В мае 1868 года американские корабли вошли в залив Чхунчхон. Десант, вооруженный до зубов, двинулся на поиски гробницы Намёнгуна, о богатстве которой ходили легенды. Найдя гробницу, американцы принялись взламывать кирками стены. Местные жители, вооруженные камнями и палками, отогнали грабителей. В отместку американцы в 1871 году, высадив десант в шестьсот пятьдесят человек, пытались приступом взять крепость Чоджиджин. Американский посланник Ф. Лойд, лично возглавлявший организацию нападения на Корею, доносил государственному департаменту: «Корейцы сражались с исключительным, ни с чем не сравнимым мужеством. Почти все солдаты в фортах были убиты на посту». Американская эскадра вынуждена была покинуть Корею.

Гробница — подземный дворец Мичхон-вана — произвела на нас сильное впечатление. Все здесь говорило о стремлении человека не исчезнуть бесследно, как-то напомнить о себе, о своих деяниях.

Пак повел машину на восток, к Алмазным горам, к побережью Японского моря.

Корея не была похожа ни на Маньчжурию, ни на Японию. Даже в мелочах отражалось национальное своеобразие. Пагоды имели особую форму — невысокие, восьмигранные, они напоминали положенные друг на друга нефритовые плиты, к углам которых подвешены колокольчики. Или же ступенчатые пагоды с сидящими у подножия львами. Пагоды с колоннами и лестницами.

Иногда наша машина приближалась почти вплотную к таинственной черте, разделяющей две Кореи. На этой стороне рисовые поля подступали к ней вплотную, на той — громоздились укрепления, доты, шагали столбы с колючей проволокой.

Зачем такая нелепость? Страна, не воевавшая против Америки, сама испытавшая невероятный колониальный гнет, рассечена американским мечом надвое… Наша армия, положившая за Корею пять тысяч бойцов, ушла отсюда. Ушла, оставив о себе светлую память в душах корейских тружеников. И кладбище в восточной части Пхеньяна. Таких кладбищ много в Северной Корее. Оказывается, та же Ли Ин Суль знает о подвиге санитарки батальона морской пехоты Марии Цукановой. Тяжело раненную, Машу Цуканову схватили японцы, выкололи ей глаза, тело изрезали ножами. Мария в тот роковой день вынесла с поля боя более полусотни тяжело раненных десантников. Она отдала жизнь за свободу корейского народа. Но знала ли она этот народ? Знала ли эту страну? Что ей было до корейского порта Сейсин, который и на карте не сразу отыщешь?..

Младший лейтенант Янко и сержант Бабкин направили свой самолет, объятый пламенем, на электростанцию порта Расин, где окопались японцы. Взорвался самолет, взорвалась электростанция. А ведь могли бы выброситься на парашютах, могли бы… Но не выбросились.

Мы проносились по зеленым коридорам, образованным громадными ивами. Уродливые, кривые сосны, напоминающие удавов, свисали с твердо застывших скал. Полыхающее лазурью высокое небо, пепельно-серые ритуальные светильники, храмы, высеченные в горах, низвергающиеся вниз потоки, гигантские кручи и водопады в радужных сполохах — все это производило неизгладимое впечатление. Иногда казалось, будто летим над миром, так высоко забиралась наша машина. Над головами были только высветленные снегом вершины гор. В ущельях клубился туман. Далеко внизу смутно угадывались деревенские хижины — чиби. У этих гор были необузданный размах и мощная гармония.

Дорога петляла, прорываясь сквозь дубовый кустарник и заросли клена. Синие горы внезапно возникали из-за серых. Над клубящимися туманом безднами по шатким, висячим мостикам шли крестьянки с корзинами на головах. На террасах участков цвели персики и яблони, матово поблескивали заливные рисовые поля. Попадались бесконечные ивовые чащи, густые заросли фиолетовой сирени. И сколько света было вокруг! Он струился с каждой вершины, пластами лежал на неровных склонах гор. Пак громко называл населенные пункты: Сохын, Кымчхон, Тхосан, Пхенин, Кымчан, село Ончжонри…

Я всматривалась в нежное круглое личико Ли Ин Суль, такое спокойное, безмятежное, и пыталась разгадать ее. Кто она? Почему надела армейскую форму? Замужем ли? Можно было бы задать прямые вопросы, но этого не хотелось. Не все сразу. Пройдет какое-то время, и Ли Ин Суль сама раскроется. В ней угадывалась врожденная интеллигентность. Она жила здесь при японцах и конечно же о многом могла рассказать.

Я сказала Ин Суль:

— Мне известно: японцы запрещали вам петь ваши корейские песни.

— За корейские песни — штрафовали, — ответила она очень серьезно.

— Но вы их не забыли? — поощрительно улыбаясь, спросила я.

Она рассмеялась.

— Песни нельзя забыть, как нельзя забыть родную мать. Я люблю петь, только стесняюсь вас. Мне нравится песня «Ульсан тхарён». Я знаю много песен.

— Мы тоже любим петь. Договоримся обучать друг друга песням: ты нас — корейским, мы тебя — русским.

Ли Ин Суль с радостью согласилась и сразу же запела тоненьким голоском печальную песню о девушке, которая, разочаровавшись в любви и в людях, бросилась со скалы в водопад Девяти Драконов.

— Мы скоро увидим этот водопад, — пообещала она.

Мы стремительно втягивались в солнечную трубу, в которой гудел солнечный ветер.

К Алмазным горам заезжали со стороны городка Кымчана, взобрались на перевал Ончжонрен. Остался позади пещерный храм Подоккур. Вырос и исчез красочный ансамбль буддийских храмов Пхёхунса.

Неожиданно Пак резко затормозил — мы едва не вывалились из машины. Приехали… Пак выпрыгнул из машины и уселся на корточках — обычная поза отдыха для корейца. Ли Ин Суль повела нас по узкой тропе, извивающейся между высоких лиловых столбчатых скал. Приходилось пробираться сквозь заросли деревьев, увитых плющом и лианами. Далеко внизу голубели озерца.

Горные пики обступали нас со всех сторон. Завернув за выступ причудливой скалы, мы застыли на месте. В ярких лучах солнца вершины сверкали так, будто в самом деле были усеяны алмазами. Нам показалось, будто острые пики гор висят в воздухе.

— Скалы Манмульсан! — сказала Ли Ин Суль.

Совсем рядом низвергался с высоты водопад, брызги долетали до нас. В туманном ущелье я разглядела тоненький веревочный мост.

Алмазные горы… Вершина Чхонсондэ — значит «Фея»… Может быть, этот водный поток и есть водопад Девяти Драконов?

Мы стояли как зачарованные и слушали мелодию Алмазных гор — звон и гул десяти тысяч каскадов… Разорвалась проза жизни. Сергей Владимирович, глядя на меня, прочитал:

О капитан! мой капитан!

Сквозь бурю мы прошли.

Изведан каждый ураган,

и клад мы обрели…

Но, как оказалось, вез бури были впереди. В горы Мёхянсан, где нежно позванивают колокольчики по углам тридцатиярусной пагоды возле храма Похен, мы с Аверьяновым так и не попали. Не успели.