Я НАДЕВАЮ ВОЕННУЮ ФОРМУ

Я НАДЕВАЮ ВОЕННУЮ ФОРМУ

Шел 1936 год. Снег уже почти стаял, но по улицам Варшавы весело бежали еще говорливые ручьи, смывая с асфальта зимнюю грязь. Приближалась горячая предэкзаменационная пора.

Весной в наш институт (он назывался тогда Государственное высшее техническое училище авиации, автотранспорта и судостроения) приехал начальник военной авиационно-технической школы подхоронжих[1] и обратился к нам с горячей речью, призывая поступать в эту школу. Он красочно расписывал перспективы продолжения учебы в заграничных учебных заведениях, рассказывал о предстоящем в самом недалеком будущем небывалом расцвете авиации, об острой нехватке квалифицированных кадров. В заключение он коснулся вопроса, который не мог не будоражить воображения любого юноши моего поколения, вопроса о возможности летать. Оказывается, программа обучения в школе предусматривала и прохождение курса пилотирования. Одним словом, открывалась перспектива и завершить образование, и получить возможность летать.

Результат этого визита был таков, что трое из нас, Когут, Буршевский и я, подали заявления в военную авиационно-техническую школу. После успешной сдачи всех экзаменов нас направили в Устяновую для прохождения курса планеризма.

С затаенным дыханием следили мы за акробатическими номерами наших выдающихся планеристов, их высотными полетами и рекордами, часами обсуждали каждый свой вылет, успех или неудачу. Когда однажды в одном из испытательных полетов высоко в небе развалился планер и на землю с треском рухнул фюзеляж, за ним, несуразно вертясь в воздухе, крылья, а потом приземлился и планерист на парашюте, ни у кого из наших я не заметил на лицах страха. Напротив, каждый сожалел, что не он стал героем столь захватывающего события. Трудно передать то чувство восторга, с которым мы поднимались в воздух, и, хотя немало приходилось работать также на земле, время бежало незаметно.

Увы, радости полетов длились недолго. После прохождения курса планеризма все мы были направлены в Ружаны на трехмесячные пехотные курсы. Здесь из нас, штатских увальней, предполагалось сделать браво козыряющих и лихо щелкающих каблуками подтянутых строевиков.

Наш отделенный командир сержант Баста родом из-под Кракова знал свое дело и умел допечь подчиненных. Взялся он за нас довольно энергично. Для начала построил всех по ранжиру, указал каждому его койку и тумбочку, а затем несколько часов кряду муштровал, обучая заправлять койки, укладывать обмундирование «в конверт» и устанавливать сапоги по стойке «смирно». А дабы нам не наскучило монотонное повторение одних и тех же упражнений, разнообразил их другими: «Под кровать ложись!», «По казарме вприсядку, марш!» и т. д.

С первого взгляда Басте «не показался» мой сосед и товарищ Юрек Маринж. Обладая мягким характером и философским складом ума, Юрек не был убежден в необходимости идеально расправлять простыню на койке с помощью табуретки, а поскольку еще и талантом в этой области не блистал, сержант при виде его койки нередко впадал в бешенство. Он назначал Юрека на самые тяжелые и неприятные работы, раскидывал его постель, выбрасывал содержимое из тумбочки, допекал где и как только мог. Тайком я стал помогать Юреку в заправке непокладистого ложа, но Баста прихватил меня как-то на месте преступления, и с этих пор жизнь наша в отделении стала тяжкой. Так продолжалось до первых учебных стрельб.

Торжественность, с какой обставлялся первый выход на стрельбище, и присутствие давно не виденного нами командира роты свидетельствовали о том, что за всем этим что-то кроется. И действительно, позже мы узнали, что на этих пехотных курсах существует традиция выдвигать по службе и награждать командиров отделений и рот за лучшие показатели в стрельбе подчиненных им солдат.

Результаты стрельбы явились для Басты полной неожиданностью. Наша «парочка», подвергавшаяся гонениям и муштре как материал, малопригодный для военной службы, выбила одни десятки, его же любимцы, лихо щелкавшие каблуками и заправляющие по струнке койки, сплоховали.

Со стрельбища по ритуалу мы с Юреком возвращались в первой шеренге. По месту в строю возвращающегося подразделения можно было сразу определить, кто как стрелял. Во главе отделения шествовали подхоронжие с отличными оценками, за ними — с хорошими, с удовлетворительными несли масленки, ветошь, документацию, а с неудовлетворительными сгибались под тяжестью дощатых щитов, ящиков с патронами, столов, скамеек и т. п. По возвращении в казармы получившие неудовлетворительные оценки попали под «особую опеку» отделенного. Они назначались на самые трудные и особо нелюбимые работы: мыть полы, подметать казармы, чистить умывальники и уборные. Зато отношение к нам Баста изменил в корне. Он делал вид, что не замечает не слишком опрятной койки Юрека или неровно поставленных сапог. По-прежнему не делал он нам исключения лишь при самом тяжком преступлении, каковым почитался мусор в казарме. Заметив на полу окурок, Баста багровел, обращал на нас грозный взор и хриплым голосом ревел:

— Тревога-а-а!

По этому сигналу надлежало мгновенно уложить вещмешок, скатать в скатку одеяло, надеть шинель и фуражку, застегнуть ремень с саперной лопаткой и подсумками, разобрать винтовки и встать в строй. Затем следовали несколько приседаний и команда: «Разойдись, приготовиться к отбою». Когда мы оставались уже в одном белье, снова звучала резкая команда: «В две шеренги становись!» Четыре человека выделялись к одеялу, остальные — приседать. Далее следовала церемония водружения окурка на одеяло, а потом прыжками вприсядку все отделение препровождало «пожароопасный предмет» на помойку. Минуту спустя снова тревога и выход на плац. И вот уж тут-то Баста выдавал нам концерт: «Бегом марш!», «Ложись!», «Встать!», «Бегом марш!», «Становись!» и т. д. Через час, когда, задыхаясь, мы из последних сил едва волочили ноги, он возвращал отделение в казарму. Так в нас вколачивалась любовь к порядку и дисциплине.

Но подлинного Басту, настоящего солдата и командира, мы узнали несколько позже, во время тактических учений. Несмотря на застарелую рану в ноге, этот немолодой уже человек никогда не использовал преимуществ своего командирского положения. Вместе с нами он бегал, показывал, как нужно ползать по-пластунски, находить укрытие, как ложиться, окапываться, идти в атаку. После занятий, как и мы, он возвращался запыленный, усталый, страдая от боли в ноге, но довольный, что чему-то нас научил.

Окончание общевойсковых курсов завершилось торжественно — парадом, наградами и речами. Всем предоставлен был краткосрочный отпуск, после которого мы опять явились в свою школу.

Авиационно-техническая школа подхоронжих размещалась на площади Унии Любельской. Под школу переоборудовали бывшие цехи авиационного завода, разместив в них мастерские и лаборатории, а в административных корпусах — аудитории, кафедры и спальные помещения. Уровень обучения был высоким. Во всяком случае, так оценивала его техническая печать того времени, подчеркивая удачное сочетание теоретического курса с практическими занятиями. Преподавали нам известные авиаконструкторы и инженеры авиационных заводов.

Весь учебный день до отказа был заполнен занятиями. В шесть утра — подъем, физзарядка, фехтование, уборка помещения и завтрак. После завтрака восемь часов лекций, потом обед и короткий отдых. После обеда ни одной свободной минуты: летом — два часа занятий легкой атлетикой, спортивные игры: баскетбол, волейбол, зимой — гимнастические снаряды, бокс, игры в зале. После ужина обязательная самоподготовка. В десять часов отбой, но не для всех: неуспевающие до поздней ночи занимались самоподготовкой.

Все мы, за исключением Юрека Маринжа, его двоюродного брата Карнковского и сына врача из Малкина Сербея, происходили из семей малосостоятельных и в армию пошли в основном с целью бесплатно завершить образование. Учились охотно, жадно, самозабвенно. Большинство из нас, воспитанные на поэзии Мицкевича и Словацкого, имели весьма смутное представление о социальных проблемах и политических течениях того времени. Наша авиационная школа, провозглашавшая принцип: армия вне политики, такого рода знаний не углубляла. Другой, пусть менее существенной причиной нашего политического невежества была тупая воинская муштра, поглощавшая все наши физические и духовные силы. Бесконечные построения, незаслуженные взыскания, унижающие человеческое достоинство: «Ложись!», «Встать!», «Бегом!», «Под кровать ложись!», даже нам представлялись анахронизмом и являлись порой причиной конфликтов и различных столкновений.

…После месяца тяжелой экзаменационной сессии все рады были получить наконец долгожданное увольнение и хоть ненадолго забыть об уравнениях, строении атома, энтальпиях и прочих достижениях XX века. Как назло, в этот день дежурил особенно нелюбимый и крайне ограниченный начальник первого курса. В часы, предназначенные для подготовки к увольнению, он устроил чистку оружия и продержал нас три часа. Наконец он разрешил нам переодеваться, но, как оказалось, для того лишь, чтобы тут же заметить, что сапоги у нас плохо вычищены, и потому в город никто не пойдет. Однако и этого ему показалось мало. Построив нас на плацу и приказав отрабатывать приемы штыкового боя, он нашел, что мы «сонные тетери» и нас надо расшевелить. И тут началось: «Ложись!», «Встать!», «Бегом марш!», «Ложись!», «По-пластунски в казарму марш!» и т. д. После такой разминки не могло быть и речи о веселье. А тут же следует его команда: «Запевай!» Все мы знали, что он терпеть не может песни «Ходил я по полю…», и, разумеется, запели именно ее.

Подпоручник гаркнул: «Отставить!», прогнал нас бегом вокруг плаца и снова скомандовал:

— Запевай!

Во все глотки мы грянули: «Ходил я по полю…».

— Отставить! Запевай другую!

Мы опять: «Ходил я по полю…»

— Отставить! — взбешенный воспитатель без передышки сыплет команды: «Ложись! Встать! Бегом марш!» И еще одна попытка сломить нас:

— Запевай другую!

Мы не поддались и громче прежнего гаркнули «Ходил я по полю…».

— Ах так? Бунтовать! Бегом марш!

Действительно взбунтовавшись, с криком «ура!», заглушающим его команды, мы помчались вперед через спортивный городок, через все мокотовское летное поле и остановились только на проспекте Жвирки и Вигуры возле здания штаба морского флота.

Через четверть часа прибежал, запыхавшись, и наш мучитель.

— Вы слышали мою команду «стой»?! Я вас научу! В две шеренги становись! Бегом марш!

Громовое «ура» снова заглушило его последующие команды. Мы припустили обратно на территорию казарм, зная, что ему нас не догнать.

Минут через двадцать он наконец появился и решил, что проще справиться с нами в казарме. Начались построения то с полной выкладкой и вещмешками, то в одном белье. В заключение, чтобы окончательно нас доконать, раздалось ненавистное:

— Под койки ложись!

И тут чаша нашего терпения переполнилась. В ответ на новую команду: «В две шеренги становись!» — все мы с кроватями на спинах двинулись на подпоручника. Началось невообразимое столпотворение железа, одеял, подушек, матрацев и людей. Каждый норовил зацепить офицера койкой. Взвинченный, изрядно помятый, он бросился к телефону докладывать начальнику школы о бунте на втором курсе. Мы тем временем спешно привели в порядок казарму и стали ждать дальнейшего развития событий.

Начальник приехал тут же. Энергичным шагом вошел он в казарму, окинул взглядом возбужденные лица и спокойным тоном спросил:

— Что вы имеете мне сообщить?

Из строя выступил наш признанный оратор подхоронжий Петр Климан и произнес пламенную речь об издевательствах над подхоронжими, об унижении достоинства подчиненных, о методах воспитания, напоминающих прусскую муштру и противоречащих требованиям и принципам современной дисциплины.

Начальник внимательно все выслушал, на минуту задумался, затем приказал нам разойтись и отправляться в увольнение.

Подпоручника в школе мы больше не видели. Он был переведен в другую часть.

Событие это получило широкий резонанс. Нами никто не пытался больше понукать. На наш курс был назначен новый, очень выдержанный и тактичный воспитатель. Собираясь по субботам в увольнение, мы нередко наблюдали в окна, как подхоронжие с других курсов в одном белье с койками на плечах маршировали на строевой плац, что, по разумению их воспитателей, оказывало благотворное влияние на поддержание высокого уровня воинской дисциплины.

С так называемым понуканием мы старались бороться всеми средствами и «темную» устроили даже одному из наших сокурсников, который пытался помыкать младшекурсниками.

…В начале третьего курса, в октябре 1938 года, стало известно, что в связи с напряженной международной обстановкой количество занятий будет увеличено, а срок обучения сокращен. Известие это мы восприняли спокойно, усматривая в таком решении прозорливость военного командования, стремящегося ускорить подготовку кадров военных специалистов. Успокаивали нас и ежедневные заверения печати о прочном международном положении нашего государства, достигнутом благодаря мудрой политике нашего правительства, сумевшего еще в 1934 году добиться заключения с Германией пакта о ненападении, что обезопасило нас от угрозы с запада. Критические же голоса по поводу этой политики до нас не доходили. Мы восхищались развитием нашей оборонной промышленности, слыша о производстве противотанковых и зенитных пушек по лицензиям Бофорса. Не умолкали восторги по поводу блестящих боевых качеств бомбардировщика «Лось», помещенного к нам в ангар в учебных целях (с производством этих бомбардировщиков мы знакомились на авиационном заводе в Палюхе). Самолеты «Карась» и П-24 казались нам уже устаревшими — мы ждали результатов испытаний и массового производства истребителя «Ястреб», который мог развивать головокружительную по тем временам скорость — 500 километров в час. Мы знали, что осуществляется дальнейшая модернизация «Лося» — «Мись», а в процессе производства находятся и более современные и скоростные машины. Одним словом, Польша-де в состоянии не только удовлетворить свои собственные потребности, но еще и экспортировать военные самолеты в Грецию, Болгарию, Турцию и Румынию. Нам мерещилось, что создание Центрального промышленного округа поставит нашу промышленность на один уровень с промышленностью мощнейших держав мира. Все это позволяло с оптимизмом взирать на будущее страны. Многим из нас представлялось, что так же легко, как в Чаллендже[2], дастся нам победа и в военном столкновении с Германией.

На более глубокий анализ международного положения у нас недоставало ни времени, ни знаний. Весь день от зари до зари был заполнен лекциями, лабораторными работами, учениями. Даже для спорта, предусмотренного учебными программами, времени теперь почти не оставалось.

Лишь изредка, да и то, как правило, самовольно, наведывались мы в город, чтобы хоть ненадолго отвлечься от военных будней. Выбирался иногда и я повидаться со своей пассией. Во время одной из таких недозволенных вылазок мы с ней отправились в кино. По окончании сеанса, когда зажегся свет, я увидел сзади нас начальника курса. Он делал вид, что нас не замечает. Мне пришлось быстро распрощаться с девушкой и поспешить, чтобы до его прихода пробраться в казарму. На моей койке лежала под одеялом свернутая из шинели кукла. Ее надо было любой ценой успеть устранить, чтобы не раскрыть широко применявшуюся нами уловку.

Едва я успел вскочить под одеяло, как дверь открылась. Мигнул карманный фонарь. Начальник курса шел вдоль ряда коек и проверял, все ли спят. Остановившись возле меня, он шепотом произнес:

— А девушка у вас очень славная!

«Рапорт по команде и неувольнение из казармы обеспечены», — подумал я. Однако начальник курса придумал мне другое наказание — поручил украсить наш огромный банкетный зал.

В этом занятии мне помогал Игорь Мицкевич, наказанный за довольно необычную провинность. Игорь, невысокий, но крепкий и хорошо тренированный парень, состоял в третьем отделении, которое мы шутливо прозвали за низкий рост курсантов отделением «усеченных конусов». Это отделение очень болезненно реагировало на шутки в свой адрес и часто устраивало словесные баталии с верзилами из первого. Однажды Игорь, проходя через спальню «верзил», услышал особенно едкую остроту в адрес своего отделения. Он подошел к остряку и спросил, не хочет ли тот, если уж он так велик, помериться с ним силами. Второй остроты об «усеченных конусах» верзила докончить не успел — сильный удар в челюсть заставил его умолкнуть.

В завязавшейся стычке юркий и подвижный боксер быстро расправился с неуклюжим великаном. Товарищи по отделению, видя, что Голиаф попал в переделку, поспешили ему на помощь. Игорь, обычно спокойный и уравновешенный, на этот раз выведенный из терпения, сильными ударами и приемами дзю-до раскидывал нападавших. Трещали перевернутые койки и тумбочки. На подмогу Игорю прибежали курсанты из его отделения, но при виде разгрома, учиненного Мицкевичем, покатились со смеху. Этот непроизвольный взрыв веселья разоружил, распетушившихся противников. С триумфом толпа «конусов» на руках вынесла своего героя из комнаты.

Мы знали, что Игорь прекрасный гимнаст и хороший боксер. Сложнейшие упражнения на перекладине он выполнял так виртуозно, изящно и чисто, что на целую голову превосходил самых лучших из нас. На ринге он одерживал победы над противниками значительно большей весовой категории. Но то, что он прекрасно владел еще и дзю-до, никто из нас не знал. Он никогда никого не трогал, отличался мягкостью и спокойствием. Я не помню случая, чтобы он хоть раз подшутил над более слабым товарищем.

В ответ на наше любопытство, где он научился так замечательно драться, Игорь с явной неохотой стал рассказывать о своем детстве и юности.

Родился он в России. Дед его был сослан в Сибирь после восстания 1863 года. Родители умерли рано: сначала мать, потом отец. Воспитывала его мачеха, которая после смерти мужа вторично вышла замуж. После революции они выехали в Харбин. Тяжелые условия жизни на чужбине приучили его с детства рассчитывать только на собственные силы. Невзирая на изнурительный труд, он стал учиться. В квартале, где он жил, образовались два мальчишеских лагеря: русской белогвардейской эмиграции и польской колонии. Часто вспыхивали ссоры и драки. Чтобы противостоять нападениям по дороге в школу, поляки ходили группами, но их было меньше, и нередко им крепко доставалось. Тогда они стали заниматься боксом и дзю-до. Жить стало легче.

Но в гимназии, где поляков было совсем немного, хулиганы не церемонились с выбором средств — в ход порой шли кастеты, а то и ножи. Постоянные занятия гимнастикой, дзю-до и боксом порождали чувство силы, вырабатывали быстроту реакции, учили специфической тактике побеждать более сильного противника. Драки не стихали годами и волей-неволей давали хорошую закалку.

В польской гимназии Игорь познакомился с историей своей страны, с ее литературой, стал зачитываться произведениями Адама Мицкевича — повезло же! — своего однофамильца. Он стал тосковать по неведомой ему стране, родине своих предков, и в конце концов решил пробраться в Польшу. Осуществить эту мечту было непросто — стоимость далекого путешествия превышала его материальные возможности. Чтобы скопить деньги для этой поездки, он окончил курсы радиотелеграфистов и поступил на английский корабль. После полутора лет плавания ему удалось скопить наконец нужную сумму и приехать в Польшу. Здесь он поступил в авиационного техническую школу. Несмотря на трудности с польским языком и слабую общеобразовательную подготовку, он в учебе не отставал от товарищей. И все это благодаря своему упорству и трудолюбию. В школе его прозвали «железный Игорь».

На третьем году обучения начался наконец курс основ пилотажа. Будить на занятия теперь никого не приходилось. Мы вскакивали в четыре утра и строем отправлялись ца мокотовский аэродром, где нас уже ждал руководитель занятий капитан Виршилло, командир базировавшейся здесь учебной эскадрильи и он же воспитатель нашего курса. После краткого рапорта и тщательного осмотра самолетов взвывали запускаемые двигатели. Клубы дыма укрывали на миг поле и постепенно рассеивались по мере прогревания моторов. Подхоронжие занимали места в кабинах, застегивали ремни. Машины поочередно выруливали на старт.

Первый полет с инструктором был ознакомительным. Когда я сел в самолет, меня так ошеломили гул двигателя, вибрация машины и воздушный вихрь, поднятый винтом, что я с трудом узнавал знакомые мне прежде приборы. Спидометр, высотомер, вариометр, буссоль — вся приборная бортовая доска мерцала передо мной словно в тумане, и только горизонт светился ровной линией над капотом двигателя. Инструктор выполнил несколько показательных разворотов и разрешил мне взять управление на себя. Послушная до того машина стала вдруг проявлять какую-то нервозность, беспрестанно выскакивая то над, то под линию горизонта, шарик угломера то и дело выкатывался за ограничительные риски.

— Уважаемый коллега, — донесся до меня голос инструктора, — это не пожарный насос, а самолет. Движения должны быть плавными, точными. С машиной нужно обращаться нежно.

И действительно, чем мягче становились мои движения, тем плавнее пересекал горизонт капот машины.

— Заходить на посадку! — Команда инструктора оторвала мой напряженный взгляд от приборов.

Я озираюсь, отыскивая аэродром, который куда-то запропастился. Под нами поле, вдалеке вырисовывается лес, горизонт прикрыт утренней мглой. Слева замечаю пути пригородной узкоколейки и шоссе. Приближаюсь к каким-то строениям. Ага, вот Пыри! Ну теперь все ясно. Вот Пулавская. Отчетливо вижу мокотовский аэродром и рядом поле ипподрома. Сбавляю газ и начинаю снижаться. На зеленом фоне травы маячат крохотные фигурки моих товарищей, белеет буква Т — знак места и направления посадки. Разворачиваюсь над беговым полем и захожу со стороны военного госпиталя. Инструктор принимает у меня рули, переводит машину в пологое пике, выравнивает и сажает точно у знака Т.

«Вот это расчет, научусь ли я когда-нибудь так садиться?!»

После ознакомительных полетов мы начинаем отрабатывать старт и посадку. На первых порах не все получается гладко, то и дело приходится вмешиваться инструкторам. Но понемногу мы начинаем понимать машину. Движения становятся увереннее, мы спокойнее, стрелки и цифры приборов отчетливее. Начинает зарождаться вера в собственные силы. Постепенно овладеваем виражами, пике, «штопором» — всей азбукой летного искусства.

Ежедневные подъемы на рассвете очень изматывали, но радость полетов компенсировала все трудности, и никто не жаловался на усталость. Все вечера напролет мы обсуждали события на аэродроме, а капитан Виршилло и инструкторы были в нашем представлении чуть ли не полубогами.

После овладения азбукой пилотажа состоялось так называемое «посвящение». Состояло оно в проверке руководителем занятий готовности курсанта к самостоятельным полетам. Если экзамен проходил успешно, курсанту давалась возможность выполнять полет самостоятельно, без инструктора на борту. Это было как бы посвящение в рыцари поднебесных дорог.

Последующие дни совершенствования в самостоятельных полетах, исполненные незабываемых впечатлений, удачных и неудачных посадок, стартов, более или менее правильно выполненных бочек, полетов с выключенным двигателем, мчались незаметно.

Большое удовольствие и радость доставил нам первый самостоятельный перелет на чужой аэродром. Здесь проверялась способность ориентироваться, читать карту и находить правильные решения в непредвиденных ситуациях.

Нам определен был маршрут до Плоцка и обратно. Трасса хотя и легкая, но возможность сбиться с направления по невнимательности или из-за недостатка опыта отнюдь не исключалась. Выпускали нас через значительные промежутки времени так, чтобы один не видел другого, и полет действительно явился проверкой навигационных навыков. К счастью, погода в тот день выдалась чудная. Отчетливо видимый Кампиновский лес, Висла, Червинек и Вышогруд облегчали ориентировку. Не нужна была даже карта. Красив был сверху Плоцк с характерным силуэтом собора, прилепившийся на высоком берегу Вислы. Издалека виднелась изумрудная зелень громадного поля аэродрома — цель нашего первого самостоятельного перелета. Единственной неожиданностью явился глубокий ров на краю летного поля, но, к счастью, никто не приземлился ближе намеченной точки, и после подписания документов — свидетельств о выполнении задания — все мы благополучно вылетели обратно.

Обучение шло все интенсивнее. Несмотря на беспрерывные полеты, увеличивалось и число аудиторных часов. Вскоре начался курс обучения вождению мотоциклов, грузовых и легковых автомобилей. Сроки учебы сокращались с таким расчетом, чтобы к сентябрю завершить всю программу обучения и разослать нас по авиационным частям.