IV

IV

Набоковы вернулись в Париж на рю Буало в начале сентября²⁶. Накануне войны в Париже было гораздо спокойнее, чем год назад летом, когда в городе царила паника: люди уже успели смириться с тем, что история переключила скорость и что настало время готовиться к битве. За два дня до объявления войны в Париже была введена светомаскировка. Электрики подставляли высокие лестницы к прихотливо изогнутым фонарным столбам и завешивали лампы. Парижане покупали полоски синей бумаги, заклеивали окна и вскоре привыкли к дневному полумраку своих квартир. Школьников эвакуировали из Парижа на поездах. В 1914 году народ толпился на улицах, скандируя: «A bas le Kaiser!»[159] Двадцать пять лет спустя, утром 3 сентября 1939 года, в Париже шел сильный дождь, и блестящие от дождя улицы были спокойны и почти безлюдны. Когда прозвучало сообщение о начале войны, немногочисленные покупатели и рабочие, которые оказались в этот момент на улице, покрепче сжали в руках противогазы и деловито направились по своим делам.

Опасаясь немецких бомбежек, Набоковы, подобно многим другим родителям, отправили сына из Парижа в Довиль, к Анне Фейгиной. Свои впечатления от города, который переменился на глазах, Набоков описал на английском языке в коротком, не дошедшем до нас очерке о военном Париже. Он отослал его в крупнейшие британские и американские журналы, такие, например, как «Spectator» и «Atlantic». «Esquire» охарактеризовал очерк как «достойную, местами выдающуюся работу, однако — скорее стихотворение в прозе», но, так же как и другие журналы, напечатать отказался²⁷.

Ничего не зная об этом очерке, Марк Алданов, работавший в «Последних новостях», отозвался на рассказ «Василий Шишков», который Набоков прислал в газету: «Идет война! Война! Как можно тратить время на такие пустяки?» Как позднее заметил Набоков, «литература для Алданова — своего рода огромный ПЕН-клуб или масонская ложа, куда входят как талантливые, так и бесталанные писатели, объединенные удобнейшим соглашением о взаимном благорасположении, предупредительности, содействии и хвалебных отзывах»²⁸.

Если литературная дипломатия Алданова была Набокову чужда, его личная помощь оказалась подарком провидения. В конце лета профессор Стэнфордского университета Генри Ланц предложил Алданову прочесть курс русской литературы в летней школе при Стэнфордском университете в 1940 или 1941 году. Поскольку в это время Алданов не планировал переезд в Соединенные Штаты, он порекомендовал Ланцу Набокова²⁹. Друг был в восторге: получение пусть даже временной работы, о которой шла речь, немедленно разрешило бы большую часть проблем, связанных с получением американской визы. Никогда еще за последние семь лет Набоков не был столь близок к осуществлению своей мечты.

«Подлинной жизнью Себастьяна Найта» не заинтересовалось ни одно американское или английское издательство, и Набоков, которому нечего было больше предложить, остался без копейки. Из всех русских писателей в Париже только он и Алданов пытались зарабатывать на жизнь исключительно литературой. Но Алданов хотя бы вел литературный отдел в «Последних новостях». Что же касается Набокова, то у него не было такого постоянного подспорья, и после возвращения из Фрежю он вынужден был принимать вспомоществование — до тысячи франков в месяц — от своего друга Самуила Кянджунцева, владельца кинотеатра³⁰. Поддержка очень своевременная, но недостаточная. Решив давать частные уроки английского языка, Набоков поместил объявление в «Последних новостях» в надежде найти учеников. Откликнулось трое: дочь одного общественного деятеля, еврея из России; Роман Гринберг, бизнесмен, живо интересующийся литературой; и арфистка Мария Маринел³¹. И Гринберг, и Мария Маринел, и ее сестры подружились с Набоковыми, причем дружба эта продолжалась не только в Париже, откуда всем было суждено скоро уехать, но и в Америке, где судьба сведет их на десятилетия и где Гринберг станет издавать журнал, в котором напечатает некоторые из немногих русских произведений, написанных Набоковым в поздние годы.

Арфистки Мария, Инна и Елизавета Маринел организовали трио, имевшее успех у публики (Маринел — сценическая фамилия сестер Гутман, образованная из начальных букв их имен). Поскольку Мария отличалась слабым здоровьем, Елизавета провожала ее через затемненный Париж на урок и целый час ждала ее внизу. После второго или третьего урока об этом узнал Набоков: «Как вы могли такое допустить? Немедленно зовите ее в дом!» С тех пор Елизавета всегда сидела во время урока в квартире у Набоковых. Однажды, когда сестра в «классе» говорила по-английски, Елизавета заметила, что Набоков обернулся, взглянул на часы и неожиданно перешел на русский язык. Час подошел к концу: как и Федор, Набоков никогда не занимался с учениками ни минутой дольше условленного срока³².

В конце сентября Набоков заболел гриппом, который осложнился межреберной невралгией, и целую неделю пролежал в постели. Во время болезни он задумал новый рассказ:

Насколько помню, начальный озноб вдохновения был каким-то образом связан с газетной статейкой об обезьяне в парижском зоопарке, которая, после многих недель улещиванья со стороны какого-то ученого, набросала углем первый рисунок, когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен³³.

Здесь, кажется, память изменила Набокову: в тот год газеты напечатали фотографию шимпанзе из Лондонского зоопарка с кистью в лапе³⁴. Так или иначе, этот источник замысла соединился еще с одной идеей. В «Даре» отвратительный отчим Зины признается Федору, что, будь у него свободное время, он «накатал бы» роман о мужчине, который женится на вдове, чтобы получить доступ к ее дочери, но дочь холодно отвергает его притязания. Очевидно, он рассказывает о самом себе, и именно его грубые попытки соблазнить Зину несколько лет назад объясняют как ее враждебность по отношению к отчиму, так и запрет на какое-либо выражение чувств в стенах дома. На этот раз Набоков, возвращаясь к аналогичной ситуации, изображает еще сильнее одержимого своей манией извращенца, который в конце концов обнаруживает, что брак, суливший ему незаконную свободу доступа к падчерице, оказался клеткой, из которой для него нет другого выхода, кроме смерти.

В течение октября и ноября Набоков работает над «Волшебником» — самым длинным из его рассказов, или самым коротким из романов³⁵.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.