I

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

I

В январе 1939 года Набоков, не вполне уверенный в своем английском языке, просит давнюю знакомую, Люси Леон Ноэль, прочитать рукопись романа «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» и проверить синтаксис. Она вспоминает:

Володя стал приходить несколько раз в неделю, около трех часов дня. Он был неизменно пунктуален. Больше всего его беспокоило, чтобы первый его английский роман не звучал с «иностранным акцентом» и не читался как перевод на английский язык. Мы усаживались за большой письменный стол красного дерева и работали ежедневно несколько часов кряду.

Именно за этим столом на протяжении двенадцати лет Поль Леон работал с Джойсом над «Поминками по Финнегану» — апостольская преемственность на современный лад!

Обычно я читала вслух предложение и проверяла, как оно звучит. Большинство предложений звучали на удивление гладко. Время от времени приходилось заменять какое-нибудь слово или подыскивать более подходящий синоним. Иногда два слова мы заменяли одним. Мы обсуждали то или иное место, и случалось, я снимала свое возражение, а бывало — капитулировал он. Потом он обычно еще раз читал — своим глубоким баритоном — то же самое предложение, а я слушала. Некоторые пассажи вызывали затруднения, однако автор точно знал, как именно он хочет выразить свою мысль. Чаще всего трудностей не было вовсе.

Сама магия этой книги настолько меня захватила, что мне не терпелось узнать, чем же все кончится. Каждый вечер я пересказывала прочитанное мужу2.

Однажды в начале февраля, когда эти ежедневные чтения все еще продолжались, чета Леонов пригласила Набоковых отобедать с их друзьями, Джеймсом Джойсом и издателями авангардистского журнала «Transition» Юджином и Марией Джолас. Леоны были разочарованы тем, что Набоков за обедом не смог блеснуть остроумием перед Джойсом, что мадам Леон объяснила робостью. Читая ее мемуары тридцать лет спустя, Набоков с улыбкой заметил, что впервые его упрекают в застенчивости, а не в заносчивости:

…соответствуют ли ее впечатления действительности? Она изображает меня робким молодым художником; на самом же деле мне уже было сорок лет, и я достаточно ясно представлял свой вклад в русскую литературу, чтобы не испытывать страха в присутствии любого писателя. (Если бы госпожа Леон чаще встречала меня на приемах, она бы знала, что я вообще малоинтересный гость, не склонный и не способный блистать в большой компании.)3

У самого Набокова остался в памяти «длинный вечер, проведенный за дружеской беседой. Я не помню из нее ни одного слова, но моя жена припоминает, что Джойс спросил, какие именно ингредиенты входят в мед („mead“ по-английски), и все ответили по-разному». Джойс подарил Набокову экземпляр «Haveth Childers Everywhere»[156], предварительного варианта (1930) одной из частей «Поминок по Финнегану». Набокову, ничего пока еще не опубликовавшему по-английски, — увы — нечем было ему ответить4.

Часть второй недели февраля Набоков провел в постели с бронхитом — тогда они еще жили в неудобной квартире на рю де Сайгон, 8, откуда вскоре переехали в район Порт де Сан-Клу, сердце более бедного русского Парижа, поселившись в небольшом, обшарпанном отеле с громким названием «Отель Рояль Версаль», рю ле Маруа, 31, где также снимали комнаты Август Каминка с женой. Куда бы они ни переезжали, Париж неизменно угнетал Набокова и навсегда запечатлелся в его памяти как серый мрачный город на Сене. Сидя за столиком кафе «Дё Маго» с Георгием Гессеном и своим французским переводчиком, Набоков поносил Париж. Он называл его по-русски «Париж», что звучало как французское «Pas riche» — «бедный»5.

Еще в январе, когда Набоков торопился закончить «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», ему неожиданно пришла в голову идея новой книги: «Новый замысел мелькает, как гора в моем вагонном окне, то слева, то справа, — и скоро высажусь и полезу — слышу уже грохот осыпей»6. Трудно сказать, что именно это была за идея, но думал он о русском произведении. Он все еще не был готов отказаться от русского языка, все еще принадлежал русской эмиграции, все еще не видел реальной возможности переезда в Англию или Америку. Репутация Набокова гарантировала его произведениям место на страницах лучших эмигрантских журналов. «Современные записки» или «Русские записки» были не в состоянии выплачивать такие гонорары, которые мог бы предложить какой-нибудь английский или тем более американский издатель; но кто знал, захотят ли эти издатели с других берегов его вообще печатать? Никто пока не заинтересовался его автобиографическими этюдами, и на протяжении последующих двух лет одно издательство за другим будет отвергать «Подлинную жизнь Себастьяна Найта».

Помимо практических дел Набокова беспокоили и проблемы творческие. В течение всего 1939 года кинетическая энергия «Дара» почти не угасала. Еще прошлой осенью, в октябре, Набокова порадовало известие о том, что Абрам Каган, возглавлявший издательство «Петрополис» в Берлине, пока Гитлер не выпихнул его из Германии, согласился издать «Дар» целиком, включая еще не напечатанную четвертую главу. К декабрю, по его сведениям, роман уже должен был поступить в типографию. До сих пор неясно, почему запланированное издание не увидело свет, но «Дар» по-прежнему тревожил воображение Набокова. Однажды — очевидно, это было в 1939 году — он пообещал Алданову новую книгу — продолжение «Дара», который и без того был самым длинным из всех его русских романов6. На деле к концу года задуманное продолжение «Дара» превратилось в совершенно самостоятельный роман — «Solus Rex». Однако до тех пор, пока процесс расщепления замысла окончательно не завершился, Набоков, кажется, лелеял идею двухтомного «Дара». То, что забрезжило в его сознании в январе, было, вероятно, либо первым проблеском второго тома, либо планом некоего приложения к роману, которое, как нам доподлинно известно, он в какой-то момент намеревался добавить к первому его тому, поместив после рассказа «Круг», становившегося, согласно этому замыслу, первым приложением.

Скорее всего, именно весной 1939 года Набоков и написал это до сих пор не опубликованное «Второе добавление к „Дару“»8. В самом романе Федор принимается в 1927 году за биографию своего отца, но не заканчивает ее. Однако, когда он начинает собственно «Дар», во второй его главе он подробно рассказывает о работе над этой биографией и особенно о своих попытках мысленно пройти вместе с отцом весь маршрут его опасной и таинственной последней экспедиции. Во «Второе добавление» входят материалы, собранные Федором для незаконченной биографии. Он вспоминает, какую досаду вызывали у него в отрочестве лепидоптерологические справочники, не упоминавшие — дабы не утруждать начинающих собирателей — подвиды и локальные разновидности бабочек, — до которых на самом деле больше всего и охочи любознательные коллекционеры, — и особенно игнорировавшие фауну России. «Чешуекрылые Российской Империи» Константина Годунова (четыре тома из запланированных шести, 1912–1916), наоборот, вместили в себя все, о чем юный Федор (или юный Владимир) только мог мечтать. Федор цитирует «полнокровные и плавные периоды» из труда своего отца, в которых он видит ключ к собственному стилю, а затем подробно излагает революционные концепции таксономии, видов, эволюции, мимикрии, сформулированные отцом в его тридцатистраничной работе, которую он написал накануне рокового последнего путешествия. Несмотря на его абстрактный, специальный характер, «Второе добавление», особенно его начало, по изяществу и силе впечатления относится к лучшим образцам набоковской прозы. В наследии писателя нет другого произведения, где его любовь к бабочкам, его точная память, его склонность к метафизическому размышлению и его скрупулезное научное мышление были бы сплавлены воедино с подобным накалом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.