XII

В Груневальде, в предпоследний день «Дара», Федор размышлял о Яше и о Кончееве, о первоначальной идее нового романа. Теперь, в последний день романа, после незабываемо напряженного сна, который не выходит у него из головы, Федор находит идеальное начало для своей новой книги — устроенный ему судьбой переезд на Танненбергскую улицу. Поскольку от этого начала легко и естественно перейти к телефонному звонку Александра Яковлевича Чернышевского, в его распоряжении оказывается еще одна параллель между ним и Яшей, даже более важная, чем та, которую он уже обдумал. Полубезумный опыт Александра Яковлевича, который вступает в общение с душой погибшего сына, Федор сопоставляет с собственной попыткой установить связь с умершим отцом.

Какое-то время после смерти сына Александру Яковлевичу Чернышевскому повсюду виделся его призрак. Когда разум его совсем меркнет, он впадает в беспокойство из-за нашествия в мир разного рода фантомов и назначает себя «председателем общества борьбы с потусторонним». Перед смертью же его сознание просветляется и он полностью отвергает свою навязчивую идею: «Конечно, ничего потом нет… Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идет дождь». А на самом деле за спущенными шторами комнаты, где он умирает, светит солнце — просто квартирантка с верхнего этажа поливает на балконе цветы, и вода с журчанием стекает вниз.

Хотя в отличие от Александра Яковлевича Федор всегда сохраняет абсолютно ясный ум, в своем творчестве он пытается проникнуть за пределы жизни, шагнуть навстречу умершему отцу. Кажется, сновидение Федора о встрече с отцом дает ему ключ к пониманию той роли, которую сыграла судьба в его собственной жизни, и подготавливает почву для самого «Дара». Федор не говорит об этом открыто, но интуитивно понимает, что его отец каким-то образом связан с необычно щедрым замыслом судьбы, ощутимым в его жизни, и что именно он во сне подал ему знак.

По крайней мере подобным образом сам Федор, кажется, читает свое сновидение, ибо на всем протяжении «Дара» он, как представляется, намеренно намекает на некое влияние, которое после своей смерти отец оказывает на его жизнь[150].

Вечером того же дня, когда Федор видит свой сон, он рассказывает Зине о том, что собирается написать роман об их судьбе; они направляются домой, и тут роман обрывается на онегинской строфе, прямо отсылающей к Пушкину. Конечно, такая неожиданная концовка — выражение признательности великому русскому поэту. Однако обращение к Пушкину имеет для Федора и гораздо более личный смысл.

Ранее в романе Федор с необыкновенной настойчивостью подчеркивал связь между Пушкиным и своей работой об отце — человеке, который «мало интересовался стихами, делая исключение только для Пушкина». Словесное мастерство Пушкина дало Федору первый толчок, побудивший его начать рассказ о путешествиях отца. Погрузившись вначале в пушкинскую прозу, Федор от нее «перешел к его жизни, так что вначале ритм пушкинского века мешался с ритмом жизни отца». Это слияние достигает такой степени, что он пишет: «Пушкин входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался голос отца». Комната на Танненбергской улице с первого до последнего дня, проведенного в ней Федором, связана для него с работой над биографией отца, которую он начал и завершил в ее стенах. Переехав на другую квартиру, он отмечает, что «расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как, где-нибудь в России, от Пушкинской — до улицы Гоголя».

Хотя завершающая «Дар» онегинская строфа начинается словами «Прощай же, книга!», она намекает на то, что нечто продолжается и за пределами этого «прощай»: «…и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка». Эти заключительные строки перекликаются и вступают в спор с унылым и, как нам казалось, последним прощанием Федора со своей комнатой на Танненбергской улице в конце второй главы:

Этот мертвый уже инвентарь не воскреснет потом в памяти: не пойдет вслед за нами постель, неся самое себя; отражение в зеркальном шкапу не восстанет из своего гроба; один только вид в окне ненадолго пребудет, как вделанная в крест выцветшая фотография аккуратно подстриженного, немигающего господина в крахмальном воротничке. Я бы тебе сказал прощай, но ты бы даже не услышала моего прощания. Все-таки — прощай. Ровно два года я прожил здесь, обо многом здесь думал, тень моего каравана шла по этим обоям, лилии росли на ковре из папиросного пепла, — но теперь путешествие кончилось.

Прощаясь со своей комнатой, Федор думает, что он никогда не перечтет написанные здесь наброски биографии отца, — ему кажется, что отец их бы не одобрил, — и никогда не вернется в эту комнату: ничему не суждено воскреснуть. Однако его последний сон снова переносит его на Танненбергскую улицу и к отцу, чей голос оставляет у него чувство, «что это и есть воскресение, что иначе быть не могло».

В конце второй главы, опасаясь потустороннего вето, Федор прекращает работу над книгой об отце. Кто знает, подала ли ему знак тень отца или нет, но Годунов-старший был бы прав, если б посоветовал сыну на время отложить свой труд. Во второй главе Федор слишком рьяно пытается перенестись с отцом в незнакомые ему края, и его отважная демонстрация сыновней привязанности, при всей своей красоте, не способна стать самостоятельной книгой. Только сейчас, научившись различать темы судьбы даже в чуждой ему жизни Чернышевского, он открывает секрет того, как обнаружить щедрый замысел судьбы и в своем собственном прошлом. Теперь, когда он готовится отблагодарить отца за то, что тот познакомил его с Зиной, а потом позволил ему увидеть в этом работу судьбы и таким образом вдохновил на идею «Дара», само бесплодное ожидание какого-либо знака от отца в конце второй главы тоже становится частью узора «Дара» — узора, в котором обязательная неудача обязательно предшествует невообразимо щедрому вознаграждению, отчасти доказывающему, что связь с отцом не прерывается.

Теперь, в финале «Дара», когда Федор убежден, что получил благословение отца, который, явившись ему во сне, дал ему ключ ко всему роману, он отвечает изъявлением благодарности. Ранее он сказал, что голос Пушкина сливается с отцовским голосом; на этот раз он завершает роман пушкинскими строчками, которые приглашают нас вернуться к его началу. Играя на параллели с финалом «Евгения Онегина», Федор отсылает нас и к первой попытке судьбы свести его с Зиной, то есть к сцене переезда на Танненбергскую улицу, перекликающейся с началом «Мертвых душ». Всякий, кто любит русскую литературу, не может не знать, что именно Пушкин подарил Гоголю идею «Мертвых душ», — и подобно этому отец Федора, в котором есть что-то странно-пушкинское, словно бы помогает Федору сделать первый шаг как к Зине, так и к роману, и Федор теперь благодарит добрую судьбу за ее первые подсказки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.