V

V

Несмотря на вызывающую игривость книги Федора о Чернышевском, он хорошо понимает серьезность затронутых в ней проблем. Начиная с 1860-х годов влияние Чернышевского и других «шестидесятников» на русскую литературу было настолько сильным, что их первая заповедь, гласившая: «У искусства нет другого бога, кроме служения делу переустройства общества», установила не менее деспотичную цензуру слева, чем цензура царского режима. Эта цензура продолжала действовать и после революции, даже среди эмигрантов, в условиях необыкновенной свободы, не говоря уже о тирании Ленина и Сталина. Своей необычной книгой, насмешливо-неуважительным отношением к Чернышевскому Федор бросает вызов цензуре, дерзко демонстрируя свободу искусства — даже его право позитивно нарушать все нормы. Вызов Федора не остается незамеченным: его постоянный издатель Васильев отказывается иметь дело с книгой, точно так же, как в реальной жизни социал-революционеры, готовые печатать в «Современных записках» все, что предлагал им Набоков, опустили именно эту главу о Чернышевском — «интересный пример, — по словам Набокова, — того, как жизнь считает своей обязанностью имитировать то самое искусство, которое она обвиняет»³.

Федор относится к Чернышевскому как к интеллектуальному шуту, чьи идеи не заслуживают даже комплимента в виде обстоятельного критического разбора. Он много цитирует самого Чернышевского, чтобы его грубая материалистическая гносеология разоблачала самое себя; он вскрывает интеллектуальную и эмоциональную путаницу его эстетики, которая не допускает серьезного анализа. Однако для Федора гораздо важнее не вступать в спор с Чернышевским, а показать, как его жизнь постоянно опровергает его же философию, словно сама судьба мстит ему за его взгляды. Чернышевский — материалист, но он почти полностью слеп и глух к окружающему его материальному миру: близорукий, живущий абстракциями и книгами, он путает пиво с мадерой, сибирскую флору с европейской, овода со шмелем. Жадный до популярности у масс, он оказывается почти в полном одиночестве ссылки, где на него никто не обращает внимания. Приверженец здравого смысла, он окружен сумасшедшими, у него истеричка-жена и сын-психопат. Борец за свободу, по крайней мере в определенной ее разновидности, он в результате попадает в тюрьму, а после себя оставляет наследие цензуры. Возможно, мрачнейшая ирония состоит в том, что он стремился изобрести вечный двигатель, который должен был стать первым шагом к материальному решению жизненных проблем, а вместо этого в последние годы жизни сам становится механизмом, когда «с постоянством машины переводит том за томом „Всеобщей истории Георга Вебера“», чтобы содержать семью, и таким образом превращает свой мозг в «каторжный завод», являя собой, в сущности, «величайшую насмешку над человеческой мыслью»⁴.

В контексте «Дара» Чернышевский — это ярчайший образец неудачника, которому жизнь постоянно и неумолимо наносит одно поражение за другим. При этом мастерство, с которым Федор раскрывает тему тщетности и провала жизненных устремлений своего героя, свидетельствует о первой большой победе его собственного искусства. Показывая, как жизнь опровергает все, во что верит Чернышевский, Федор отнюдь не стремится просто высмеять своего антипода: он полагает, что Чернышевский в своем мире обречен спотыкаться на каждом шагу именно потому, что его философия ставит жизнь с ног на голову.

В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевский развивает мысль о том, что искусство есть не более чем неполноценное подражание главенствующей над ним реальности — реальности материальной, очевидной и банальной. Федор, со своей стороны, выворачивает эту схему наизнанку, показывая, что жизнь подражает искусству, а не наоборот. Он считает, что нельзя все понимать только материалистически: тот, кто действительно внимателен к жизни, обнаруживает, что игра сознания, без которой нельзя понять собственный мир, каким-то таинственным образом соответствует некоей игровой и таинственной силе, сокрытой в глубинах жизни.

Чернышевский любил собирать кажущиеся непреложными факты, поставляемые энциклопедиями. Он ценил то, что в этом мире можно измерить и потрогать, — то, что можно механически свести к общему закону и поэтому с уверенностью предсказать. Федор тоже любит собирательство, но общепринятым банальностям он предпочитает случайные, неучтенные детали. Жизнь представляется ему полной неуловимой красоты, сказочно богатой, благословенно более сложной, чем мы думаем, и абсолютно непредсказуемой.

История, по мнению Федора, всегда полна неожиданностей. Однако задним числом мы можем проследить ее темы, представляющие собой не общепринятые обобщения, а уникальные узоры отдельных судеб. Жизнь ценит специфическое, она допускает бесконечное разнообразие линий развития, но при этом каким-то образом оставляет следы единого замысла именно в различиях между отдельными явлениями, так что воображение получает возможность по-своему воспринимать и эти различия, и единый замысел. В соответствии с этими представлениями Федор и подходит к жизни Чернышевского. Как биограф он ничуть не стремится стушеваться, уйти на второй план, а напротив, берет на себя смелость поименовать основные темы, которые, в его понимании, определяют личность Чернышевского (близорукость, вечный двигатель, месть судьбы и еще около сорока других), и — выступая в роли не то фокусника, не то волшебника — показывает свое умение извлекать их на свет божий или, наоборот, отсылать прочь.

Слагаемые всех тем, которые Федор связывает с Чернышевским, дают в сумме совершенно уникальную личность. Именно потому, что он смотрит на своего героя свежим взглядом, как на индивидуальность, а не как на икону прогрессистов, он способен разглядеть тот роковой изъян судьбы Чернышевского, который сводит на нет все его надежды. Поставив во главу угла прочный здравый смысл, Чернышевский столь многое упускает из виду (странность человеческой жизни, уникальность и непредсказуемость событий, своеобразие того, что по воле случая привлекает его воображение), что этот нелепый материалист с затуманенными мозгами просто-напросто не способен никуда доковылять. То, что вначале представляется злой насмешкой со стороны судьбы и Федора, оказывается лишь безжалостно четким изображением всего того, что есть в Чернышевском уникального, а значит, и незаменимого, ранимого, хрупкого. Задолго до конца жизнеописания герой начинает вызывать в нас чувство жалости, пробудить которое было бы невозможно без внимательного отношения к темам его жизни, к крушению всех его надежд.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.