IX

IX

В сентябре 1936 года генерал Бискупский сделал попытку поставить на учет всех русских эмигрантов в Германии. Хотя регистрации можно было легко избежать, она сама по себе служила дурным предзнаменованием, и в течение следующих двенадцати недель Набоков занимался поисками работы, более или менее связанной с литературой, в какой-нибудь англоязычной стране. Он написал другу Алданова Александру Кауну в Калифорнийский университет. Он справился у миссис Карпентер-Ли о том месте в Кембридже, которое не смог получить Струве⁶⁶. Хотя в этих письмах, посланных из страны с диктаторским режимом, он предусмотрительно не касается политики, они раскрывают его душевное состояние. Обращаясь к археологу из Йельского университета, бывшему кадету Михаилу Ростовцеву, Набоков писал:

Обстоятельства мои сложились так, что мне приходится искать работу во что бы то ни стало. Литературные мои заработки ничтожны, на них невозможно прожить и одному, а у меня жена и ребенок, не говоря об ужасном материальном положении моей матери, да и всей семьи… Ни на какие случайные заработки, которые случались раньше, я сейчас рассчитывать не могу. Словом… положение мое отчаянное.

Он прибавил также, что уже давно мечтает преподавать русскую словесность в Англии или Америке и вновь, как и в письме Карповичу, выразил готовность работать в любом провинциальном колледже и даже взяться за преподавание французского языка⁶⁷. Известному слависту и давнему почитателю Владимира Дмитриевича, сэру Бернарду Паресу, Набоков пишет:

Никогда не думал, что смогу оказаться в столь бедственном положении, ибо я всегда полагал, что с годами выход моих романов в переводе будет служить поддержкой. Оказывается, я заблуждался: мои литературные заработки столь скудны, что их не хватает даже на самую скромную жизнь, и чем лучше я пишу, чем больше моя известность среди ценителей литературы, тем труднее мне издавать мои книги в переводе. Именно это заставляет меня искать какую-нибудь интеллектуальную работу, которая позволила бы мне содержать мое небольшое семейство. Я готов заниматься чем угодно — преподавать или работать в каком-нибудь издательстве (где могло бы пригодиться мое прекрасное знание французского языка?) — и где угодно, если не в Великобритании, то в США, Канаде, Индии или Южной Африке. Я действительно считаю, что мог бы быть полезен в какой-нибудь англоязычной стране, — к сожалению, здесь я не могу надеяться ни на какую работу⁶⁸.

Набоков планировал совершить очередное литературное турне во Францию и Бельгию и не оставлял надежду, что сможет совместить с ним окончательный отъезд из Берлина. Намеченное на конец декабря, турне было отложено французской стороной всего за две недели до начала. К этому времени он закончил чистовик первой главы «Дара», фрагменты которой собирался читать на русских литературных вечерах. На этот раз он кое-что подготовил и для французских слушателей: эссе о Пушкине, столетие смерти которого отмечалось в январе 1937 года. Светозарное размышление об искусности жизни, этот, по выражению Набокова, «фейерверк праздничных мыслей на бархатном фоне Пушкина», предвосхищает настроение пятой главы «Дара», в конце которой Набоков также воздаст должное Пушкину⁶⁹. Никакие попытки Геббельса нацифицировать культуру не могли подорвать веру Набокова в глубинное и подлинно художественное начало, таящееся в жизни, которое неподвластно той зловещей пародии, которая разыгрывается вокруг. 28 января 1937 года он уехал из Берлина в Брюссель, Париж и Лондон, где должен был выступать по-русски, по-французски и по-английски, — уехал в поисках будущего для своей семьи, надеясь, что три языка, знание которых он привез из России, помогут ему где-нибудь обрести пристанище⁷⁰. На землю Германии он больше не ступит никогда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.