X

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

X

В январе 1934 года друг Набокова Николай Яковлев в ответ на его просьбу прислал из Риги список фамилий старинных дворянских родов55. Среди них была фамилия Чердынцевых, которую Набоков пожаловал, изменив ее на Годуновы-Чердынцевы, семейству в рассказе «Круг», написанном в середине февраля56.

Иннокентий, радикально настроенный сын директора сельской школы, из принципа презирает аристократов Годуновых-Чердынцевых, живущих в усадьбе за рекой. Как-то летом 1914 года он попадает к ним на семейный праздник, устроенный в саду, и Таня Годунова-Чердынцева, хорошенькая дочь хозяина, приглашает его поиграть в мяч с ней и ее друзьями. После этого он стал часто проводить с ними время, но держался особняком, думая, что над ним подсмеиваются. Однажды вечером он получил от Тани записку, в которой она назначала ему свидание. Он пошел, хотя и опасался подвоха. Плача и тычась в него губами, она сказала, что завтра мать увозит ее в Крым и что… «о, как можно быть таким непонятливым…». Двадцать лет спустя в эмиграции он встречает Таню, по-прежнему очаровательную, ее мужа и дочь. Потом он сидит один в парижском кафе, и мысли его все кружат и кружат вокруг событий далекого прошлого, вокруг его непростых отношений с Годуновыми, которых он помнил с трех или четырех лет.

Написанный сдержанным и взвешенным стилем, придающим благородную значительность каждой детали, этот рассказ рисует Годуновых — хотя и увиденных недобро прищуренными глазами предубежденного идеалиста Иннокентия — людьми редкого достоинства и обаяния, спокойного мужества и непоказной щедрости. «Круг», сам по себе блестящее произведение, важен каждому, кого интересует роман «Дар», где о своей жизни рассказывает младший брат Тани Годуновой-Чердынцевой, Федор. В «Круге» мы видим мир детства Федора с совершенно неожиданной точки зрения — через восприятие героя, который не сочувствует Годуновым и который вовсе не упоминается в романе «Дар». В рассказе Годуновы-Чердынцевы, едва ли не наперекор Иннокентию, приобретают благородное обаяние, о котором Федор из скромности в своем повествовании говорить не берется.

Больше всего в рассказе поражает та абсолютная достоверность в воссоздании мира Федора, с которой написана каждая строка, — и это почти за четыре года до завершения работы над «Даром». В 1960-е годы Вера Набокова не смогла найти его первую публикацию и датировала его приблизительно — «1939? Конец 1938?» — то есть отнесла ко времени, когда «Дар» уже был закончен57. Сам Набоков в 1973 году в предисловии к английскому переводу «Круга» утверждает, что мог написать рассказ только перед самым окончанием работы над «Даром»: «К середине 1936 года, незадолго до отъезда из Берлина и завершения „Дара“ во Франции, я написал уже, наверное, четыре пятых его последней главы, когда вдруг небольшой спутник отделился от основной массы романа и стал вращаться вокруг него»58. «Круг» был написан, когда Набоков еще не только не закончил, но и не начал последней главы, к которой он приступит лишь три года спустя. Рассказ служит лучшим доказательством того, с какой ясностью Набоков видел вымышленные им миры задолго до их превращения из ярких паров воображения в кристалл его прозы.

Иосиф Гессен, возвратившийся в начале февраля из Праги, сообщил Набокову, что Елена Ивановна нездорова, пожелтела, исхудала. Набоков страдал от собственной беспомощности. «Ломаю себе голову, — писал он, — может быть, и выясню какую-нибудь мысль — никогда еще не было такого отвратительного положения: из него мы выйдем, конечно, — но когда?»59 Он спросил у Алданова о возможности организовать еще один литературный вечер в Париже, где первый его переведенный на французский роман «Защита Лужина» («La Course du fou») был прекрасно принят критикой. Тем временем «Дар» продолжал расти60.

Поскольку издание романа могло затянуться на годы, Набоков взялся за работу, сулившую более скорую отдачу. В марте 1934 года он написал «Оповещение»61. В начале рассказа мы узнаем, что у вдовы, живущей в Берлине, накануне в Париже умер сын. Сама она об этом пока не знает. Первыми узнают о несчастье старые друзья семьи, которые сообщают печальную новость общим знакомым, но не находят в себе сил оповестить мать. Когда она возвращается из магазина, у нее дома собираются друзья и знакомые, однако никто из них не решается прокричать страшную весть ей на ухо — она глуха и почти ничего не слышит даже со слуховым аппаратом. Наконец, когда напряжение становится невыносимым, один из друзей орет в агонии беспомощности: «Да что там, в самом деле, — умер, умер, умер!» Те, кто называет Набокова холодным и бесчеловечным, не читали, должно быть, этот рассказ, пронизанный теплым, неожиданным, удивительно тонким вниманием к человеку, состраданием к горечи одиночества и утраты.

В начале апреля Набоков работал над рассказом «Памяти Л.И. Шигаева», третьим за три месяца62. Рассказ построен в форме некролога умершему другу Л.И. Шигаеву, который спас повествователя, когда тот, жертва несчастной любви, начал спиваться и ему уже виделось, как жабоподобные чертики карабкаются к нему на письменный стол. Рассказчик, снимавший комнату рядом с Шигаевым, говорит о нем как о человеке ничем не примечательном, равнодушном к искусству, литературе, природе и все же необыкновенно живом в каждой непредсказуемой подробности. Когда Шигаев уезжает на работу в Прагу, где он вскоре умрет от разрыва сердца, повествователь спрашивает себя:

Думал ли я, что вижу его в последний раз? Конечно, думал. Именно так и думал: вот я вижу тебя в последний раз, ибо я думаю так всегда и обо всем, обо всех. Моя жизнь — сплошное прощание с предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет.

В этом коротком и непритязательном рассказе Набоков снова на высоте: он классифицирует великолепных чертиков с такой же аккуратностью, с какой он описывал новую бабочку, он тонко доказывает неповторимость обычной жизни, даже увиденной лишь извне, он создает запоминающуюся и забавную историю внутренней жизни повествователя, которую никто не смог бы написать для его некролога.

С приходом весны Набоков воспрял духом. Мечты об отъезде всегда были дешевле железнодорожных билетов, и он мечтал поехать осенью в Париж, на Майорку63. А пока он писал Ходасевичу: «Берлин сейчас очень хорош, благодаря весне, которая в этом году особенно сочная, — и я, как собака, шалею от всяких интересных запахов». Дальше он признавался:

Роман, который теперь пишу, — после «Отчаяния» — чудовищно труден; между прочим, герой мой работает над биографией Чернышевского, поэтому мне пришлось прочесть те многочисленные книги, которые об этом господине написаны, — и все это по-своему переварить, и теперь у меня изжога. Он был бездарнее многих, но многих мужественнее. В его дневнике есть подробное описание того, как, каким способом и где — он блевал (нищ был, нечистоплотен, питался дрянью в эти его «студентские» годы). Тома его писаний совершенно, конечно, мертвые теперь, но я выискал там и сям (особенно в двух его романах и мелких вещах, написанных на каторге) удивительно человеческие, жалостливые вещи. Его здорово терзали. Он называл Толстого «пошляком, украшающим павлиньими перьями свою пошлую задницу», а Толстой его называл «клоповоняющим» (оба — в письмах Тургеневу). Жена называла его «мой Канашенька» и бешено ему изменяла64.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.